В статье "О ежах и сусликах" Михаил Эдельштейн пишет:

...Последние лет 10 критика наша (повторю - речь идет не о конкретных критиках, а о критике как институте) занимается по преимуществу игрой на понижение. На понижение критериев оценки, прежде всего.

Или:

Критик как человек, профессионально посвятивший себя чтению и разговору о прочитанном, должен создавать своего рода культурный канон, определять те главные произведения, не читать которые стыдно.

Прежде чем ставить перед критикой подобного рода задачу, следует спросить себя, а разрешима ли эта задача в принципе и действительно ли сама литература и ее читатель нуждаются в такой именно критике? И верно ли то, что критика намеренно занижает критерии оценки литературного произведения, создавая у читателя ложное впечатление благополучия, когда на деле в нашей словесности все из рук вон плохо, а критики исключительно из чувства корпоративной солидарности все хвалят и хвалят "просто ерунду"?

Каким аршином меряем классическую русскую литературу, таким давайте мерить и современную.

Писателя приводит в литературу только одно: восторг перед сделанным, осознание потрясающей мощи слова, явленной в державинском "Водопаде", в пушкинских "Бесах" или в разговоре Порфирия Петровича с Раскольниковым. У каждого писателя эти недостижимые образцы свои, и у каждого их несколько. Как сказал Бродский о поэтах старшего поколения, которым он чувствовал себя обязанным, в своей "Нобелевской лекции":

В лучшие свои минуты я кажусь себе как бы их суммой - но всегда меньшей, чем любая из них, в отдельности.

Иначе быть не может. Так чувствует себя поэт. Но так же должен видеть поэта или писателя критик. Он не имеет права оценивать Бродского по тем же критериям, что и Мандельштама или Цветаеву.

Можно предложить модель обратной перспективы. Удаляясь от настоящего, уходя в прошлое, любой писатель, любое произведение словесного творчества наполняется прожитым временем, как бы становится все больше и больше - расправляется, как расправляется раздуваемая воздушная сфера, окрашивая пространство и единственный присущий только ей цвет. Но удаляясь от нас произведение становится все прозрачнее и прозрачнее.

Писатель может закрыть собой всю предшествовавшую ему литературу - и тогда вся она окажется на какое-то время (иногда надолго, никогда навсегда) на его фоне; например, фоне Пушкина.

На фоне Пушкина снимается семейство.
Как обаятельны
(для тех, кто понимает)
все наши глупости и мелкие злодейства
на фоне Пушкина!
И птичка вылетает.

Не все выдерживает нарастающую прозрачность - многое просто исчезает, сливаясь с фоном, перестает существовать как литературный факт. Иногда стирается незаслуженно, и можно, изменив угол зрения, заставить заиграть невидимые в примелькавшемся ракурсе грани. Но сквозь каждую создаваемую сегодня вещь видно на просвет множество световых пятен - работа предшественников.

Произведение, удаляясь от нас во временной перспективе, становится больше и потому яснее. Мы можем гораздо подробнее разобрать и гораздо лучше понять, что было сказано или "как сделано". Но начинается-то все в точке настоящего. Здесь происходит рождение. И критик не имеет права сказать о современном писателе: у Толстого-то получше было. Это просто непрофессионально. Это - неправомочное сравнение. Пастернак не сравним с Пушкиным, Бродский с Цветаевой.

Мир литературы не является линейно-упорядоченным.

Эдельштейн приводит цитату из Маяковского:

Если Лесков близ Толстого клоп,
То какой же надобен микроскоп,
Чтоб был бы виден
Владимир Лидин?

Со стороны Маяковского - это полемика и не очень чистая. В точности по Баратынскому:

...но сложится певцу
Канон намеднишним Зоилом,
Уже кадящим мертвецу,
Чтобы живых задеть кадилом.

Маяковский задает относительный размер: Толстой - Лесков, человек - клоп, чтобы потом приложить по лбу этой мерной линейкой Владимира Лидина. И Эдельштейн предлагает этой линейкой пользоваться сегодня. Но возникает немедленный вопрос, а кто создал эталон? И единственный ли это эталон? Где он хранится? В Международном бюро мер и весов (Париж, Севр)? Или у критика в письменном столе?

Эдельштейн говорит:

Хорошие писатели никуда не делись, только их не 20-30, а 4-5. Как и должно быть. Вот и все.

Но он не называет этих "4-5". Потому что как только он их назовет, ответом будет недоумение. А почему именно они? А почему A,B,C, а не X,Y,Z? Разве они хуже? Свое предпочтение придется доказывать, и доказательство будет субъективным, а значит - не для всех убедительным.

Пространство литературы существенно нелинейно и крайне динамично. И те критерии, которые работают (субъективно, предвзято, но работают) для текущей литературы, совершенно непригодны для оценки классики, и наоборот.

Приходя в искривленное пространство с прямым, как оглобля, метром, мы просто ничего не можем измерить - в этом пространстве нет прямых.

Критика не может ставить перед собой задачу объективного отбора и объективной (то есть не зависящей от того, кто эту оценку высказал) оценки произведения, потому что критика в достаточно общем случае не имеет инструментов для решения этой задачи. И если критик ставит ее перед собой, ему останется только одно: брезгливо отвернуться от современной литературы - где все невнятно, не продумано, не оценено, не смягчено и не детализировано исторической перспективой, где по классическим канонам не существует ничего. Отвернуться, объявив все нестоящим упоминания, или произвольно объявить 4-5 писателей подлинными, а всех остальных мнимыми величинами. Почему 4-5, а не 20-30? Потому что много хороших писателей не бывает.

Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Так просто не бывает. (Михаил Эдельштейн)

На всякое десятилетие мы отмерим не больше. Но не нужен никакой литературоведческий анализ, чтобы убедиться, что это не так.

Восьмидесятые годы XIX века: можно назвать с некоторыми натяжками 2-3 имени подлинных поэтов: Фет, который писал уже мало, Случевский... Да и не знаю даже, сочтет ли суровый критик Эдельштейн позднего Фета или Случевского стоящими упоминания. Но десятые годы XX столетия в рекомендациях не нуждаются, любой читатель приведет по самой скромной мерке десяток имен поэтов первой величины. Нет в литературном процессе никакой равномерности! Литература не равномерна, она не конвейер, где штампуют детали и где точно известно, что брак составляет не менее 90%. Это не так, ни в целом, ни в каждом отдельно взятом жанре.

Есть графомания, и ее следует отсекать, но как раз это-то довольно просто. Но писатели, которых называет Эдельштейн и которым он отказывает в своем высоком внимании: Маканин, Олег Павлов, Андрей Дмитриев, - безусловно профессионалы. И именно к ним критик хочет применять критический строгий отбор.

Задача критика не есть задача отбора. Он не санитар леса, а писатели не суслики и не ежики. И я не понимаю, почему Эдельштейн полагает, что можно сформировать обязательный список имен писателей "не читать которых стыдно" (Михаил Эдельштейн)?

Стыдно - кому? Девушке с "Cosmopolitan"? Или юноше с "Fакелом"? По-моему, стыд нечтения - это абсолютный анахронизм, и если критика повинна в сложившемся положении дел, то не только она, да и вина ее весьма относительна.

Добрый критик - это оксюморон. Критик должен быть злым. (Михаил Эдельштейн)

Критик не должен быть злым. Критик не должен быть добрым. Мне всегда интересно читать статьи, в которых критик пытается выяснить внутреннюю структуру конкретного произведения и обходится вовсе без оценочных суждений, предоставляя их читателям. Лев Данилкин, кажется, вообще всех без исключения хвалит, и с этой точки зрения его рецензии абсолютно безоценочны, но читать его интересно.

Критик имеет только одну задачу: он должен попытаться понять конкретное литературное произведение. Иначе все свои статьи он может заменить табличкой состоящей из фамилий, против которых стоят "+" или "-" , но плюсов не более 5. Не слишком ли просто? И так ли необходимо для этого вообще читать обсуждаемых писателей?

У критика нет единого критерия оценки пригодного для любого явления литературного процесса, потому что критик имеет дело с развивающейся, движущейся системой, в которую он включен сам, и чьи структурные элементы в разное время по-разному влияют друг на друга и меняются сами в зависимости от временного контекста и читательского опыта.

Чтобы выработать универсальный критерий оценки, подходящий для всех литературных произведений, необходимо выйти за пределы литературы. Подобный критерий может быть только внешним. В статье "Гамбургский счет и партийная литература" Никита Елисеев противопоставляет чисто эстетический критерий Шкловского идеологическому - сформулированному Лениным. Можно предпочитать тот или другой, но оба подхода едины в одном - они утверждают, что внешний критерий оценки есть. Есть гамбургский или партийный счет, и его можно предъявить любому произведению или писателю. Причины, побудившие Ленина к формулировке своего критерия, совершенно ясны: литература сама по себе его не интересует, она только инструмент, служащий ясной цели - утверждению превосходства определенной идеологической системы, а инструмент всегда можно оценить по результатам работы. Шкловский, конечно, тоньше. Его литература очень интересует. Но и он полагает, что существует некоторый набор формальных, то есть независимых от конкретной реализации, приемов, которые для литературы обязательны. И по тому, как писатель справляется с этими приемами, можно судить об уровне его мастерства. Приемы у всех одни и те же, поэтому есть общее сравнительное поле.

Я думаю, что и Ленин, и даже Шкловский далеки от истины. Каждое действительное литературное открытие ломает существующую систему критериев, добавляя новую степень свободы. Оценивать его приходится по несуществующим эталонам - с чистого листа, а для этого не столько, может быть, важна теоретическая или идеологическая оснащенность, сколько способность отказаться от личного канона, после мучительной внутренней борьбы убедившись в его непригодности.