Мой приятель, начинающий филолог, прочитав мемуарные очерки в моей книге "Внутри истории", отметил, что, за исключением "Доктора Живаго", решающими для его формирования как личности были совсем другие книги, нежели для меня. Оно и понятно - я родилась в 1931, мой собеседник - в 1980. Вполне объяснимо, что 5 марта 1953 года воспринимается этим поколением как еще более давнее прошлое, чем год 1917 - первыми моими учениками, выпускниками Московского Университета 1967 года.

Историческая память на удивление коротка. Меня уже перестали спрашивать, как вообще можно было жить в условиях тоталитарного контроля за всем, включая литературу и искусство. Не устаю вспоминать рассказ Андрея Зорина о его студенте, предполагавшего, что Бродского изучали в университете. У моего приятеля не было иллюзий по поводу Бродского, но зато он слышал, что в "мои" времена в Москве прижизненные издания Мандельштама можно было купить у знакомых букинистов. Я умолкла и отослала молодого коллегу к роману Бориса Ямпольского "Московская улица", который и в 60-е не удалось напечатать.

- Так что же вы читали? - спросил мой собеседник.

"Это зависит", ответила я, пользуясь нашим давнишним "семинарским" жаргоном. От чего это зависело, я расскажу ниже.

Обычному читателю моего поколения доступна была только "разрешенная" литература. Но при этом именно чтение было в огромной степени содержанием нашей духовной жизни. Лишь во вторую очередь книга была развлечением или отвлечением. Но как это возможно, если вся доступная литература была подцензурной? Неужели те, кому в начале 50-х было двадцать лет, читали Бубеннова, Бабаевского и прочие вполне омерзительные агитки? А что мы читали, если все-таки хотели развлечься? Или, наоборот, когда было грустно и хотелось стихов?

Желающим углубиться в проблему "разрешенного" на примере поэзии стоит прочитать прекрасный анализ феномена поэзии Симонова на фоне сталинской эпохи, проделанный Мариэттой Чудаковой в #58 НЛО. Я же ограничусь заметками о собственном опыте.

Роман Пастернака, который столь радикально повлиял на мое мировоззрение, я читала в 1958 году в известном издании Фельтринелли. Одолжил мне эту книгу как человеку "надежному" покойный писатель и публицист Даниил Данин. Хотя с момента смерти вождя и учителя прошло уже пять лет, еще не существовало ни самиздата, ни регулярно циркулирующего "тамиздата". Да и вообще, до доклада Хрущева 1956 года вынести из дома заведомо запрещенную книгу было не просто неосторожностью - это граничило бы с безумием.

О том, что именно официально запрещалось, теперь можно узнать из списка, публикация которого начата Новым Литературным Обозрением в #53, - это потрясающее чтение. Тому же, кто хотел бы оценить границы доверямого, например, почте, я советую прочитать переписку близких друзей и коллег - Ю.Г.Оксмана с М.Г.Азадовским (1944-1954).

Это как раз времена моего взросления. В те годы я и вернусь.

В отличие от Андрея Сергеева, который еще школьником детальнейшим образом фиксировал все прочитанное, увиденное в театре и услышанное в филармонии (это отражено в его книге "Альбом для марок"), я хоть и вела время от времени дневник, но в основном он был о другом. Тем не менее, круг своего чтения я помню хорошо. Но особенности этого чтения вырисовываются именно в разговорах с людьми иной эпохи - прежде с моими учениками и друзьями помоложе, а потом уже и с их детьми.

Вдруг обнаруживается, что цитаты и аллюзии, которые для моих ровесников были совершенно прозрачны, для них лишены смысла.

Что такое "платье, известное за доставляемую им по утрам веселость"? Как понимать мою фразу "мне никогда ничего не рассказывают"? Как раз мне - рассказывают, тогда, значит - это шутка и цитата. Но откуда?

Цвет небесный, синий цвет
Полюбил я с малых лет, -

это кто?

А "строен твой стан, как церковные свечи"?

И я покорно объясняю, что это Толстой, Голсуорси, Николай Бараташвили (известный нам благодаря переводам Пастернака) и, наконец, Блок.

Как замечательно сказала Л.Я.Гинзбург: "Поди прочитай "Онегина", как такового. В интеллигентской среде это удавалось разве детям, читающим книги, которые им еще рано читать" ("Человек за письменным столом", с.119). Все мое поколение только и делало, что читало книги, которые нам рано читать.

Школьниками мы "бескорыстно читали" (это тоже выражение Лидии Яковлевны) Бальзака и Флобера, Стендаля и Мопассана. Не одна я в восьмом, кажется, классе прочитала практически подряд двухтомник Белинского - и отнюдь не потому, что готовила себя к филологической карьере. Просто 175-ю школу иначе я бы не кончила. Как и мои ровесники-мальчики не кончили бы 110-ю школу, где директорствовал Иван Кузьмич Новиков. Или 59-ю.

Знание русской классики, начиная с Державина и кончая Блоком, включая, кстати говоря, русскую критическую мысль, вовсе не было доблестью или вопросом вкуса. Но - и это весьма важно - имей я выбор, я, возможно, читала бы не Белинского, а Токвиля или Шпенглера. Или Фрейда. Или Ницше.

Но выбора как раз и не было, по крайней мере - у большинства моих ровесников. Итак, наше чтение зависело от типа образования, ориентированного прежде всего на отечественную классику.

Русская классика внедрялась сверху: такова была культурная политика государства. Книг издавали мало, но все-таки классика была доступна. Впрочем, за вычетом. Вычитался Бунин, и если бы не мой отец, я бы даже не знала, что Бунин был Нобелевским лауреатом. То, что позднее стало известно как Серебряный век, тоже вычиталось, за исключением разве что Блока и Брюсова.

О Мандельштаме, Ходасевиче и Цветаевой мое поколение до конца 50-х гг. и вовсе не слыхало. Исключением были те, кто рос не просто в интеллигентных семьях, но в семьях особо рафинированных или, в силу разных причин, имевших дома большие книжные собрания, где мог быть, например, "Камень" или "Тяжелая лира".

Вообще же дело было не только в непереизданных, официально запрещенных или просто не выдаваемых в библиотеках книгах. "Три мушкетера", прочитанные не вместе с десятками других книг, а вместо них, для 12- 13-летних подростков становились Книгой, а не чем-то, существующим в одном ряду с прочими вполне достойными сочинениями этого жанра. Дело в контексте. Его мы были тотально лишены.

И все же мое поколение еще питалось не до конца растоптанной культурной памятью, которая функционировала приватно. Вот пример того, как это случалось.

В старших классах я увлекалась театром. В моем случае любое увлечение - будь то театр или искусство натюрморта - всегда означало нечто большее, чем посещение спектаклей или музеев. Я начинала искать книги об этом, и именно в процессе чтения соответствующий интерес либо завершался, либо вел меня куда-то еще. Именно поэтому в девятом классе на день рождения мне подарили две книги Станиславского - "Моя жизнь в искусстве" и "Работа актера над собой".

Прочитав зимой 1948 года первую из них (седьмое издание, 1941 год), я обнаружила, что по существу не понимаю, о каких постановках - если не считать Шекспира и Чехова - там рассказывается. Метерлинк, как оказалось, был автором не только "Синей птицы", с которой для моих ровесников начинался МХАТ и вообще Театр. Но что написали Гауптман, Ибсен, Леонид Андреев? Кем были Добужинский и А.Н.Бенуа, Гордон Крэг и Михаил Чехов? И что именно ставил Мейерхольд, театр которого, как я уже знала, в свое время закрыли?

Список соответствующих имен, выписанных на тетрадном листке в клеточку, я предъявила библиотекарше в доме отдыха, куда меня летом отправила мама. Он располагался, как многие подмосковные дома отдыха, в чьем-то бывшем имении и, кажется, принадлежал мощному Наркомату нефтяной промышленности. Следующие две недели я провела на скамейке в небольшом парке, поглощая один за другим тома со штампом "Библиотека общества политкаторжан".

Если читатель подумает, что тут-то я и поняла, что именно от меня "прячет" родное государство, это значит, что он вырос совсем в другие времена. Я с детства привыкла к тому, что об очень многом не говорят вслух, не задают вопросов, не выказывают чувств и не удивляются. Задним числом было бы приятно думать, что у меня "достало ума" не пытаться получить эти книги в юношеском зале Ленинки. Это, тем не менее, не соответствует действительности. Я скорее чуяла, нежели понимала, что библиотека, где эти книги, кроме меня, видимо, никто не читал, была своего рода заповедником.

Мне предстояло открыть еще два таких "заповедника" - библиотеку санатория "Михайловское" и библиотеку Дома отдыха Союза архитекторов в Суханово (там я впервые побывала уже студенткой филфака, в 1950-1952 гг).

Стоит назвать еще одну книгу, оказавшую на меня сильнейшее и непосредственное влияние - это "Жан-Кристоф" Ромена Роллана. Ее я прочитала во- время, то есть в 17 лет, притом в великолепном издании с конгениальными посылу книги иллюстрациями Франса Мазереля. Эта книга поместилась в мой собственный, глубоко личный контекст - это была музыка, которая тогда в моей жизни выражала все невыразимое сразу. Задним числом мне кажется удивительным, что книгу, безусловно бунтарскую по духу, не запретили каким-нибудь особо хитрым способом. И когда мне сегодня говорят: "И вам нравились эти слюни?" - я пожимаю плечами. Сегодня просто невозможно понять, какой мощный запас индивидуализма и независимости из жизнеописания героя Роллана мог почерпнуть подросток, живший в наглухо закрытой стране и не слышавший ни о "Даре" Набокова, ни о "Чуме" Камю.

Моей специальностью на филфаке МГУ стал испанский язык, который я выучила так быстро, что без больших усилий начала читать в подлиннике Лорку и Мачадо. И все-таки это были отвлечения: на филфаке все читали стихи, а многие их еще и писали.

Именно тогда Юра, мой будущий муж, прочитал мне вслух стихотворение Симонова "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...". Разумеется, я читала Симонова и прежде, но только теперь, через семь лет после окончания войны, его военные стихи обрели для меня беспримесно личный смысл. Для Юры война началась примерно с таких же "дорог", где-то между Вязьмой и Смоленском, куда он отправился рыть противотанковые рвы со своими однокашниками по 167-й московской школе - Витей Бонч-Бруевичем (внуком того самого Бонч- Бруевича, а заодно сыном расстрелянного критика Авербаха) и Женей Пастернаком (Евгением Борисовичем). Они выбрались из Вязьмы, когда немцы были уже в Смоленске.

Тех из моего поколения, кто не попал ни в блокаду, ни в оккупацию, ни под бомбежки, война нагнала в формах литературы - и это были книги о нас. Сейчас мало кто помнит, что значила одна из первых подлинных книг о войне - "В окопах Сталинграда" Виктора Некрасова, вышедшая в 1946 году.

Выше я перечислила некоторые важные для меня "взрослые" книги, прочитанные в период, когда их было еще рано читать. Именно они помнятся как источники "воспитания чувств" и мыслей. Но ведь была еще и юношеская литература - например, невероятно популярная первая часть книги В.Каверина "Два капитана", вышедшая перед войной. С этой книгой у меня были тем более сложные отношения, что я была знакома с ее автором. В книге что-то крепко "не сходилось", и возможно, поэтому она воспринималась мною как придуманная. А вот рассказы Венимамина Александровича о его жизни, слышанные мною лет в 12 , были, напротив того, совершенно подлинными.

В целом же все то, что принято называть "советской литературой для юношества", прошло мимо меня. "Молодая гвардия" Фадеева воспринималась как трагическая хроника.

Был, правда, совершенно особый феномен - советская детская книга. Именно культуре советского детского книгоиздания я обязана отношением к книге как к художественному объекту. Это, однако же, отдельная тема.

Как выразилась Л.Я.Гинзбург, "классическая книга выделяла из себя ходячие знаки эмоциональных и социальных смыслов". Там, скорее всего, бессознательно, мы находили этическую и эстетическую опору. "Нас было много на челне..."