Наша история XX в. сложилась так, что в жизни почти всех отечественных писателей более или менее явственно прочитывается особый "сталинский сюжет". Это касается и эмигрантов (Горький, А.Толстой, Цветаева и др.), и тем более тех, кто после Октябрьского переворота не покинул страну. Для многих развязка такого "сюжета" совпала с безвременной смертью: вспомним имена Бабеля, Пильняка, Мандельштама. За некоторыми литераторами сталинская тень долго следовала и после смерти; один из самых ярких примеров - Маяковский. Но не менее сложными и причудливыми оказались судьбы тех, кто не был убит (по крайней мере, одномоментно) и умер в своей постели: Пастернак, Ахматова, Булгаков, Зощенко, Заболоцкий, Пришвин, Шолохов - лишь начало длинного списка.

Разумеется, "сталинская" тема была столь назойлива, что не замечать ее, как дурную погоду, не мог бы никто. Любой из названных авторов (да и вообще любой) неизбежно должен был выстраивать свое отношение к Сталину - прежде всего как к общественному явлению (хотя и воплощенному в "телесном" облике). Не станем вдаваться в дискуссию о стойких и сломленных и пытаться провести границы между подлинной лояльностью, мимикрией, осторожностью и "великолепным презреньем" (А.Ахматова). Поговорим о вопросах относительно частных - ибо только сквозь "мелочи" возможно понять сложность проблемы. В пестрой картине взаимоотношений писателей и поэтов с вождем встречаются эпизоды, вызывающие удивление, почти загадочные; до всеобъемлющей ясности тут еще далеко.

Одной из "ипостасей" образа Сталина была сформировавшаяся уже в начале 1930-х годов личина мудрого отца, возглавляющего "единую семью братских народов". Миф о сурово-ласковом наставнике-генсеке (вариация традиционного "царя-батюшки") был растиражирован в фантастических масштабах, причем не только воплощался в официозных пропагандистских поделках, но и отражался в произведениях "высокой" литературы (допустим, в булгаковском романе "Мастер и Маргарита"). Наверное, в большинстве произведений 1930-1940-х годов, где так или иначе присутствует "мысль семейная", мы обнаружим какое-либо преломление этой патерналистской утопии. Особенно сложные коллизии возникали в творчестве тех писателей, кого тема семьи волновала, так сказать, изначально и была связана не столько с политическими, сколько с фундаментальными философскими проблемами. Одним из таких авторов был крупнейший русский прозаик XX века - Андрей Платонов, в книгах которого мотивы сиротства, утраченного детства, потерянной семьи звучат постоянно.

1. Револьвер против лжи

Начнем с середины - то есть с самой сути. В середине 1940-х годов Платонов создал два одноименных произведения - киносценарий и рассказ "Семья Иванова" (который после смерти писателя стали печатать под заглавием "Возвращение"). Сценарий увидит свет лишь в 1990 г.; рассказ же был опубликован в журнале "Новый мир" осенью 1946 г. - то есть непосредственно после выхода печально знаменитых партийных постановлений: "О журналах "Звезда" и "Ленинград"" и "О репертуарах драматических театров и мерах по его улучшению". В общей погромной атмосфере развернулась и травля платоновского рассказа (писатель посмел создать не вполне идеальный образ советского солдата, возвращающегося с фронта), продолжавшаяся примерно полгода.

Эта антиплатоновская кампания была отнюдь не первой: грубой критике писатель подвергался с конца 1920-х годов. Особенно яростная волна поднялась в 1931 г. - после того как в журнале "Красная новь" увидела свет "бедняцкая хроника" Платонова "Впрок". Ее прочитал Сталин, причем очень внимательно, судя по обилию его пометок на полях журнала. Пометки были следующие: "Дурак", "Пошляк", "Балаганщик", "Беззубый остряк", "Болван", "Подлец", "Мерзавец" и т.п. В редакцию журнала вождь прислал записку, в которой аттестовал платоновское произведение так: "Рассказ агента наших врагов, написанный с целью развенчания колхозного движения и опубликованный головотяпами-коммунистами". Одному из главных "головотяпов", редактору А.Фадееву, пришлось тогда срочно исправлять положение и писать о Платонове зубодробительную статью; он же по старой памяти возглавит травлю и в середине 1940-х.

Однако есть основания полагать, что кампания против "Семьи Иванова" не должна была оказаться для Платонова абсолютно неожиданной. Дело в том, что заглавие рассказа по существу представляло собой цитату и неизбежно напоминало о весьма драматичных событиях не столь уж далекого прошлого, причем связанных не с судьбой "литературного маргинала" Платонова, а другого автора - вполне успешного и официально признанного. Название "Семья Ивановых" носила вторая редакция скандально известной пьесы Александра Афиногенова "Ложь", которая создавалась в 1932-1933 гг. Странно, что Платонов в обстановке 1946 г. позволил себе публично напомнить об этом произведении; но не менее удивительно, что такой человек, как Афиногенов, ухитрился в свое время его написать. В начале 1930-х годов он являлся одним из ведущих советских драматургов: возглавлял театральную секцию РАПП, а затем стал членом Президиума Союза советских писателей; был главным редактором журнала "Театр и драматургия". Самая известная в то время пьеса Афиногенова - "Страх" - шла в 300 (!) театрах СССР.

"Официальные" советские авторы консультировались по литературным делам непосредственно "наверху": замысел, план, а возможно, и фабулу будущей пьесы Афиногенов изложил лично Сталину в начале ноября 1932 г. (еще до того, как началась практическая работа над текстом). Видимо, он был убежден, что получил от вождя санкцию на постановку "острых" вопросов; по воспоминаниям американского журналиста М.Хиндуса, на вопрос, имеет ли подобное произведение шанс увидеть свет, драматург ответил: "Я обсуждал эту пьесу со Сталиным. И он мне сказал, что нам нужна такая пьеса". В апреле 1933 г., прочитав и раскритиковав первый вариант, Сталин внес в него собственноручные исправления. Критику Афиногенов учел - однако, что любопытно, не полностью; вероятно, поэтому и в переделанном виде пьеса (именно теперь получившая название "Семья Ивановых") была Сталиным забракована; к работе над ней автор больше не возвращался.

Как первое, так и второе афиногеновские заглавия символичны и касаются всех действующих лиц: ложь предстает повсеместно распространившейся (и главной) чертой советской действительности; а "семьей Ивановых" оказываются не только те, кто "физически" принадлежит к семейству директора завода Виктора Иванова (кстати, Афиногенов сделал его своим ровесником: в 1933 г. драматургу было 29 лет), но, по существу, все сценические персонажи и весь советский народ вообще. "Мысль семейная" изначально должна была предстать как "мысль народная". "Ложь" трудно назвать шедевром - но ей трудно отказать и в вызывающей остроте; а поскольку пьеса заведомо писалась "под Сталина", то выглядит просто-таки фрондерской. Впрочем, возможна и обратная логика: драматург "не стеснялся" именно потому, что получил карт-бланш на "острый" текст, - однако, получив готовую пьесу, "соавтор" спохватился, ибо просто не мог допустить, чтобы подобное зазвучало чуть ли не со всех сцен страны.

Когда персонаж "Лжи" Накатов - бывший оппозиционер, снятый "с больших вождей", провозглашает, что "вся страна лжет и обманывает - ибо сама она обманута" и говорит о сформировавшейся "системе магометанского социализма", то его можно по крайней мере воспринимать как "врага" (хотя данные реплики Сталин все же решительно вычеркнул). Но вот что заявляет в кульминационном монологе главная героиня, двадцатитрехлетняя Нина Ковалева, - которая явно пользуется авторским сочувствием: "люди растут уродами, безъязыкими, равнодушными ко всему"; "так и все наши лозунги - на собраниях им аплодируют, а дома свою оценку дают, другую. <...> А о нас, молодых, и говорить нечего - мы вообще не знаем, что такое стойкость убеждений. <...> Нам сравнивать не с кем, да и не дают нам сравнивать, и не знаем мы, что будет завтра генеральной линией, - сегодня линия, завтра уклон. И в газетах всей правды не пишут. <...> А теперь мы на глиняных ногах, оттого, что твердым сейчас быть легко, раз партия в стране одна и партия эта - железная сила. За ее спиной мы и прячемся - а в одиночку мы слабы и хилы и тычемся, как слепые щенята, - не знаем куда... А врем мы, и обманываем, и подличаем, и друг друга ненавидим, как сто лет назад, а может быть, даже хуже". Этот монолог тоже почти полностью зачеркивается "рецензентом"; к тому же Сталин сопровождает его замечаниями на полях: "Ха-ха-ха"; "К чему вся эта унылая и нудная тарабарщина?".

Кроме опасного текста, в пьесе имелся еще более рискованный подтекст. Судя по всему, Афиногенов строил фабулу, вводя в нее прямые аллюзии на обстоятельства личной жизни Сталина. Неизвестно, о чем именно говорили вождь и драматург, обсуждая замысел пьесы в начале ноября 1932 г., - но разговор этот состоялся буквально за несколько дней перед тем, как в ночь с 8 на 9 ноября застрелилась жена Сталина - Надежда Аллилуева. Поэтому поистине поразительно, что, приступив к работе над драмой, Афиногенов сделал кульминационной сцену, в которой Нина, изнуренная всеобщей ложью, сначала крадет револьвер, намереваясь покончить с собой, а затем стреляет из этого револьвера в замнаркома Рядового - старого члена партии, некогда прошедшего ссылку и бежавшего из нее. Рядовой тяжело ранен, но, спасая Нину (которая в него влюблена), утверждает, что по неосторожности выстрелил в себя сам, и в конце концов умирает.

Сцена эта тоже вызывает категорическое неприятие Сталина, который настойчиво "советует" Афиногенову "обойтись без выстрела Нины и его последствий как совершенно случайного, надуманного, не связанного с идеей пьесы элемента". Можно согласиться, что убийство, маскируемое под самоубийство (подозрительно напоминающее финал "Бесприданницы" А.Островского) и впрямь отдает мелодрамой, так что с художественной точки зрения вождь был отчасти прав. Но вряд ли им руководили соображения чисто эстетические; намек был вполне прозрачен, а вождь был отнюдь не глуп. По воспоминаниям дочери Сталина Светланы Аллилуевой, ее мать оставила мужу письмо, в котором содержались не только личные упреки, но и политические обвинения. Афиногеновская Нина Ковалева тоже предъявляет Рядовому и нравственные, и политические претензии: она считает, что тот предал старую дружбу (Рядовой намерен сообщить в соответствующие органы, что его бывший друг Накатов, с которым они когда-то вместе бежали из ссылки, продолжает вынашивать опасные политические замыслы); позже героиня раскаивается в сказанном и содеянном, но поправить уже ничего нельзя.

На опасные аллюзии наталкивала не только сцена выстрела. Например, главная героиня имеет тот же инициал имени - "Н.", что и жена Сталина. Разница в возрасте между Ниной и Рядовым - 25 лет; Сталин был старше жены на 22 года. Как и Аллилуева, афиногеновская Нина не носит фамилии мужа; она не принадлежит к "Ивановым", что вполне логично с художественной точки зрения, ибо своей прямотой Нина радикально отличается от нравов "семьи". Вместе с тем, "металлическое" звучание ее собственной фамилии - Ковалева - тоже намекает на "сталинский" подтекст.

Ассоциации со Сталиным выстраиваются еще по одной линии: помимо пятидесятилетнего замнаркома Рядового, "сталинские" черты проглядывают и в образе 27-летнего секретаря заводской партячейки Павла Сероштанова: уже в самой этой фамилии есть намек на "серую шинель", ставшую в 1930-х годах неотъемлемой частью "имиджа" Вождя (впрочем, возможна и иная "расшифровка" фамилии, иронически-скабрезная - и тем более странная, если Афиногенов и впрямь предполагал, чтобы его намеки будут поняты). Показательно, что автор наделил персонажа явным "комплексом неполноценности" из-за некрасивой внешности; он жалуется на свое уродство как на несправедливость: "Не хочу активистом быть, хочу быть красавцем". Правда, Нина говорит о Сероштанове: "Лицом он не вышел, а душа у него, как цветок", - но Сталина такой компромисс не удовлетворил и он сердито написал на полях: "Почему-то все партийцы у вас уродами вышли, физическими, нравственными, политическими уродами"; "Почему Сероштанов выведен физическим уродом? Не думаете ли, что только физические уроды могут быть преданными членами партии?" В довершение всего, персонаж оказался сыном сапожника - и эта деталь тоже явно настораживает. Во фразе Сероштанова: "Меня отец-сапожник до тринадцати лет колодкой по лбу лупил, пока сам не околел", - "рецензент" не мог не увидеть прямого намека на самого себя: отец Сталина, сапожник Виссарион Джугашвили, систематически избивал жену и сына и погиб в пьяной драке, когда Иосифу было 11 лет.

Весь этот опасный потенциал содержался уже в первом варианте пьесы. И, как бы мы ни оценивали мотивы, побудившие драматурга сочинить (после предварительного обсуждения!) столь странное произведение, - еще более поразительно, что, перерабатывая пьесу (опять-таки, в соответствии с указаниями вождя), Афиногенов выстрел Нины не убрал. Трудно предположить, что он не понял откровенно личных мотивов в замечаниях Сталина, - разве что не допускал самой возможности влияния подобных мотивов на генсека, считая его этакой живой машиной, у которой все эмоции "отключены". Однако сомнительно, чтобы драматург был столь наивен. Более правдоподобным кажется иное объяснение: он добился того, чего добивался, - и почувствовав, что намеки поняты, продолжал гнуть свое, акцентируя связь между семейной трагедией "отца народов" и общим неблагополучием "в народной семье" (О.Мандельштам). Кстати, поскольку в заглавии второй редакции слово "семья" выдвинуто на первый план, то возникшее сочетание "Семья Ивановых (Ложь)" стало еще более значимым.

Символичным кажется и то, что письмо с просьбой посмотреть готовящуюся во МХАТе постановку переработанной пьесы драматург направил Сталину 9 ноября 1933 г. - то есть буквально в годовщину смерти Н.Аллилуевой. А уже на следующий день "рецензент" высказался вполне однозначно: "Т.Афиногенов! Пьесу во втором варианте считаю неудачной. И. Сталин. 10/XI-33". На этом сценическая история "Семьи Ивановых" завершилась.

Когда с 1936 г. началась травля Афиногенова, то ему, разумеется, была поставлена в вину и эта неопубликованная драма. Например, в передовой статье "Литературной газеты" 15 мая 1937 г. говорилось: "Разве случаен тот факт, что пьеса Афиногенова "Ложь" так и не увидела театральных подмостков? Лицемеря и двурушничая перед литературной и театральной общественностью <...> Афиногенов свои личные переживания лжеца и двурушника пытался представить типическими. Так возникла у него пьеса "Ложь"". После серии подобных статей драматурга в августе 1937 г. исключили из партии, а 1 сентября - из Союза писателей. Ежедневно ожидая ареста и держа наготове собранный вещмешок, бывший главный драматург страны стал уединенно жить на даче в Переделкине: из московской квартиры его выселили.

Продолжение следует...