Часть 1 здесь

2. Какой Иванов правильнее?

Однако гроза над головой Афиногенова пронеслась без особых последствий. Проклинать в прессе перестали; квартиру тоже вернули. Интересно, впрочем, отметить, по какому адресу она располагалась: Тверской бульвар, 25. Иными словами, автор "Семьи Ивановых" жил в том же самом флигеле, что и Андрей Платонов, будущий автор почти одноименного рассказа (кстати: сегодня это здание принадлежит Литературному институту им. М.Горького и используется для нужд далеко не мемориальных; а ректор этого заведения, глубокомысленный литератор господин Есин, публично провозглашает Платонова посредственным, второстепенным автором; в общем, для массолитовского менталитета полвека - не срок).

Хотя об отношениях двух писателей достоверно ничего не известно, все же трудно представить, что соседи никак не контактировали - особенно с учетом общительного характера Афиногенова, который был человеком не только обеспеченным, но и хлебосольным, а его квартира служила одним из популярных в Москве литературных салонов. Официальная репутация Афиногенова была восстановлена Сталиным еще при жизни драматурга, но жизнь эта оказалась недолгой: Афиногенов погиб 29 октября 1941 г. во время авианалета, когда немецкая бомба угодила в здание ЦК ВКП(б) на Варварке, где помещалось Совинформбюро. Стало быть, осенью 1946 г. - именно тогда, когда увидел свет платоновский рассказ, - исполнилось ровно 5 лет со дня гибели Афиногенова. История афиногеновской пьесы наверняка была известна Платонову (как, вероятно, и всем, кто имел отношение к сфере художественного творчества); и вряд ли он не понимал, что повторять "опасное" заглавие значит как бы солидаризироваться с автором произведения, по-прежнему находившегося под запретом.

На первый взгляд, рассказ "Семья Иванова" носит исключительно бытовой и психологический характер. Сюжет его хрестоматийно известен. Герой рассказа сержант Алексей Иванов по дороге с фронта проводит несколько дней у случайно встреченной им девушки Маши и как бы не очень торопится домой - "может быть, потому, что хотел погулять еще немного на воле". Возвратившись все же к семье - жене Любе и двум детям (старший - Петрушка, младшая - Настя), Иванов обвиняет жену в том, что она была неверна ему (та и впрямь признается в однажды случившейся измене), и под этом предлогом на следующее утро покидает родной город, решив вернуться к Маше. Однако увидав из набирающего ход вагона Петрушку и Настю, которые бегут к железнодорожному переезду и как бы пытаются догнать поезд, Иванов не выдерживает - спрыгивает с подножки и бежит навстречу детям.

А.Фадеев назвал рассказ "лживым и грязноватым". Другой цепной советский критик, В.Ермилов, аттестовал его как "клеветнический" и напомнил, что от Платонова, в сущности, трудно ожидать чего-либо иного: "Мы не забыли его кулацкий памфлет против колхозного строя под названием "Впрок", не забыли и других мрачных, придавленных картин нашей жизни, нарисованных этим писателем". Разумеется, Ермилов осознает, что перед ним отнюдь не мелодрама, толкуя сюжет обобщенно-символически: "А.Платонов всегда пишет притчи <...> его интересует Иванов вообще, всякий, любой "Иванов"!" Трудно сказать, задумался ли критик о том, каков подлинный масштаб "семейной" темы в платоновском рассказе; но если и понял, то сказать не осмелился: за подобные догадки мог бы поплатиться и сам доносчик. А между тем Платонов, нарушивший "табу" и напомнивший про запретную пьесу Афиногенова, видимо, и впрямь стремился развить те "персональные" намеки, которые были сделаны драматургом. В этом свете вся "мелодраматически-бытовая" линия отношений "отец - дети" в рассказе "Семья Иванова" обретала совершенно особый смысл. Участниками "семейной" драмы оказывались не только "заглавный" герой - сержант Иванов, но и тот живой символ, чьим именем была достигнута победа, - "всеобщий отец", "отец народов". В условиях послевоенного "закручивания гаек" история об отце, готовом после победы предать прошлое и оставить своих детей сиротами - но все-таки опомнившемся и вернувшемся домой, читается как призыв к Сталину вспомнить о покинутых "детях" и возвратиться к оставленной "семье"; попросту говоря - как призыв к человечности. Финал рассказа звучал по-платоновски проникновенно и страстно:

"Иванов закрыл глаза, не желая видеть и чувствовать боли упавших обессилевших детей, и сам почувствовал, как жарко у него стало в груди, будто сердце, заключенное и томившееся в нем, билось долго и напрасно всю его жизнь и лишь теперь оно пробилось на свободу, заполнив все его существо теплом и содроганием. Он узнал вдруг все, что знал прежде, гораздо точнее и действительней. Прежде он чувствовал другую жизнь через преграду самолюбия и собственного интереса, а теперь внезапно коснулся ее обнажившимся сердцем".

Хотя Платонов, как уже говорилось, постоянно изображал разноплановые "семейные" коллизии, но в его творчестве, объективно говоря, нет "чисто" бытовых фабул: перипетии внутри отдельно взятой семьи обретают "общенародный", историософский масштаб. Недаром, кстати, столь важную роль играет в "Семье Иванова" образ железной дороги. Даже школьники знают, что паровоз как символ истории и революционного процесса выступает одним из важнейших платоновских "персонажей"; однако "железный путь" далеко не всегда мыслится писателем как благо. И не случайно финал платоновского рассказа разыгрывается на "перекрестке" - железнодорожном переезде: "Железнодорожный путь здесь пересекала сельская грунтовая дорога, шедшая в город". Иванов, покидающий вагон, сходит с поезда "на ту песчаную дорожку, по которой бежали ему вослед его дети". Символика вполне прозрачна: "стальная" непреклонность уступает место "природной" мягкости.

Что же касается мифологемы "Сталина-отца", то она еще в середине 1930-х годов вошла в круг устойчивых платоновских мотивов и постоянно сопутствовала "семейным" коллизиям. Так, в повести "Джан" читаем: "Если бы Чагатаев не воображал, не чувствовал Сталина, как отца, как добрую силу, берегущую и просветляющую его жизнь, он бы не мог узнать смысла своего существования, - и он бы вообще не сумел жить сейчас без ощущения той доброты революции, которая сохранила его в детстве от заброшенности и голодной смерти и поддерживает теперь в достоинстве и человечности".

В черновом наброске "Джан" встречаем иной вариант той же мысли: "Чагатаев давно уже жил чувством и воображением Сталина, сначала он любил его нечаянно и по-детски за то, что он стал есть пищу в детском доме <...> Без него, как без отца, как без доброй силы, берегущей и просветляющей его жизнь, Чагатаев бы не мог ни спастись тогда, ни вырасти, ни жить теперь". В платоновском киносценарии 1936 г. "Отец-мать" мальчик-сирота Степка во сне просит свою приемную мать Женю: "Мама... Пусть отцом будет Сталин, а больше никто". Примеры можно умножать - и, читая эти вырванные из контекстов фразы, можно подумать, что образ "отца народов" у Платонова был вполне благостным и вписывался в официозную тенденцию. Однако страстные поиски "отца" в платоновских произведениях никогда не приводят к искомому результату: "сиротство" неизбывно, и до семейной идиллии далеко. В сущности, даже "хэппи-энд" в рассказе "Семья Иванова" оставляет не столько умиротворенно-оптимистичное, сколько тревожное впечатление: окажется ли "возвращение" к детям подлинным? Время показало, что тревога была, увы, не напрасной.

Но литературные приключения семьи Иванова на этом не закончились. Вскоре после рассказа (напомним, что Платонов тогда же пытался предложить и одноименный сценарий) увидело свет произведение, автор которого, похоже, стремился "ответить" Платонову. Создал его (в меру своих невеликих литературных способностей и большого конъюнктурного чутья) совершенно забытый сегодня, но в 1940-х годах весьма близкий к властной кормушке прозаик Петр Павленко. Спустя примерно два года после скандала с "Семьей Иванова", в конце 1948 г., в журнале "Знамя" была опубликована киноповесть Павленко "Падение Берлина" (вскоре на ее основе режиссер М.Чиаурели снял одноименный фильм - "хит" позднего сталинизма и один из классических образцов верноподданнического кино). Из двух главных героев-мужчин в "Падении Берлина" один, конечно, Сталин; второго же зовут Алексеем Ивановым - точно так же, как платоновского персонажа; причем, как и в рассказе, Иванов у Павленко представлен "гвардии сержантом". До войны павленковский герой - сталевар-ударник: разумеется, эта профессия "перекликается" со сталинской темой; через весь сюжет проходит лейтмотив выплавки стали, необходимой для танков (и, соответственно, для победы); возникают образы двух танков, названных именами главных героев (как бы их железные "тезки"): "Сталевар Иванов" и "Учительница Румянцева".

"Мысль семейно-народная" становится у Павленко особенно явственной в финальном апофеозе: сусальный образ Сталина как всеобщего отца и благодетеля выходит на первый план. В заключительной сцене "Падения Берлина" победитель Иванов и освобожденная из плена его невеста Наташа на берлинском аэродроме встречают Сталина (причем, находясь рядом в толпе, до поры не замечают друг друга):

"Алексей и Наташа рукоплескали, не обращая внимания на окружающих и никого не видя, кроме любимого и родного лица Сталина.

Но радость не любит быть одинокой. Она хочет переливаться из сердца в сердце, и Наташа оглянулась на того, кто стоял с ней рядом, чтобы поделиться своим восторгом. Она оглянулась мельком и сначала не обратила внимания на соседа, но затем взглянула еще раз, не веря догадке, мелькнувшей у нее, взглянула и бросилась соседу на шею. Это был Алексей.

Он не сразу понял, в чем дело. За последние дни его обнимали и целовали сотни освобожденных девушек, и сейчас это даже показалось ему неуместным. Но вот до его слуха донесся ее, Наташин, незабываемо милый голос; он отпрянул и потом, ничего уже не соображая, схватил ее своими черными, прожженными солнцем и войной руками и прижал к себе. Сталин был в трех шагах от них и остановился, с нежной лаской глядя на встречу двух душ, потерявшихся в водовороте войны. Он глядел, отечески улыбаясь и рукоплеща им, точно скреплял своим присутствием и благословлял своей улыбкой их жизнь.

Наташа подошла к нему и, смело взглянув ему в глаза, сказала:

≈

Можно мне вас поцеловать, товарищ Сталин? За все, что вы сделали для нашего народа, для нас?

Сталин, несколько смущенный неожиданным вопросом, развел руками".

Хотя действие обрывается в предвкушении "дочернего" поцелуя, хэппи-энд несомненен: единство "семьи" благополучно восстановлено, а святость патернального покровителя осталась незамутненной (впрочем, в одном из черновых вариантов финала героиня все же приводила замысел в исполнение: "Сталин, несколько смущенный, развел руками, и, не раздумывая, Наташа подошла к нему, взяла его голову в свои руки и прижалась губами к его лбу").

Павленко, который в 1940-х годах (как, например, Афиногенов в 1930-х) был одним из столпов литературного официоза, развивая в своем сценарии тему "семьи Иванова", словно хотел преподать Платонову урок того, каким должно быть "правильное" литературное произведение на "семейную" тему. Однако и это был еще не конец заочной "дискуссии" - Платонов, в свою очередь, успел "ответить" автору "Падения Берлина", прежде чем их обоих настигла смерть (Павленко был ровесником Платонова и умер всего на несколько месяцев позже него, в середине 1951 г.). Весной 1949 г. Павленко в составе советской делегации посетил США, а вскоре напечатал большой очерк "Американские впечатления"; само собой разумеется, что "впечатления" оказались в основном неблагоприятными. На "американскую" тему будет написано и последнее крупное произведение Платонова - сатирическая комедия 1950 г. "Ноев ковчег". Ее стиль откровенно сюрреалистичен и по-своему высмеивает манеру советской пропаганды (к которой принадлежал и Павленко). Впрочем, прямого отношения к истории "Ивановых" это уже не имеет...

• Часть 1 здесь