1. Осмысление

Говоря об образе Сталина в поэзии Галича, логично обратиться в первую очередь к собственно так называемой "Поэме о Сталине", или - более правильное название - "Размышлениям о бегунах на длинные дистанции". Поэма, написанная в 1966 - 1969 годах¹, состоит из пяти песен (глав): "Рождество", "Клятва Вождя", "Подмосковная ночь", "Ночной разговор в вагоне-ресторане", "Глава, написанная в сильном подпитии и являющаяся авторским отступлением" и эпилога - "Аве Мария". В первой главе в вертеп, где только что родился Христос, является Сталин:

А он вошел и поклонился еле,
И обратил неспешно к колыбели
Забрызганное оспою лицо.

И обращается к Младенцу:

И меня с тобою, пешка,
Время бросит на весы?

Здесь и во второй главе - "Клятва Вождя" - Сталин последовательно добивается соперничества со Христом, представляя себя в качестве бога и всячески отрицая божественную природу Иисуса:

Значит вот он - этот самый
Жалкий пасынок земной,
Что и кровью и осанной
Потягается со мной...;

Ты не Божий сын, а человечий,
Если мог воскликнуть: "Не убий!"

...

В мире не найдется святотатца,
Чтобы поднял на меня копье...
Если ж я умру - что может статься -
Вечным будет царствие мое!

Та же идея соперничества заложена и в названии "Размышления о бегунах на длинные дистанции". Христос здесь - воплощенное Добро, добрый Бог, Сталин - претендент на роль Антихриста, воплощенного Зла, жестокого бога. Попробуем проследить, каковы, по Галичу, черты Сталина-божества и особенности его почитания.

Итак, перед нами прежде всего языческий бог, противопоставленный Богу христианскому. В тексте "Псалма" Сталин впрямую не назван, но к нему абсолютно применимы сформулированные здесь черты сотворенного лирическим героем бога: вместо "Не убий" - "Иди и убей!"², вместо Доброго Бога - "Бог, сотворенный из страха" (из слова, из глины). Бог жестокий и требующий жертвы. Его время - ночь: Сталин практически всегда появляется в это время суток ("Ночной дозор", "Подмосковная ночь", "Ночной разговор в вагоне-ресторане"). То же можно сказать и о других носителях злой силы у Галича: черт в "Еще раз о черте", Белая Вошь в "Королеве материка". Сцена встречи Христа и Сталина происходит на границе дня и ночи - утром, правда, в этом случае Сталин приходит как раз с рассветом:

Уже светало. Розовело небо.
Но тут раздались гулко у вертепа
Намеренно тяжелые шаги...

но на общем фоне это выглядит, скорее, исключением. Или же одним из многочисленных случаев путаницы в чередовании дня и ночи и, соответственно, черного и белого, Добра и Зла в поэзии Галича. Достаточно вспомнить "Заклинание Добра и Зла":

Но Добро, как известно, на то и Добро,
Чтоб суметь притвориться и добрым и смелым,
И назначить при случае черное белым,
И веселую ртуть превращать в серебро³.

Или - в комическом варианте - в песне "Про маляров, истопника и теорию относительности":

И что мы с вами думаем день - ночь!
А что мы с вами думаем ночь - день!⁴

Но это - отдельная тема, которой легко увлечься, так что вернемся непосредственно к образу Сталина.

Как и подобает языческому божеству, Сталин-бог запечатлен в виде идола - от абстрактного "Бога, сотворенного из глины" ("Псалом"), до вполне конкретных скульптурных изображений в "Ночном дозоре" (в бронзе) и "Ночном разговоре..." (в камне). И здесь всплывает еще одна самостоятельная тема, от которой уже не уйти: тема памятника. В поэзии Галича она возникает не только в связи со Сталиным. Во-первых, древняя традиция восприятия творчества как памятника, обеспечивающего бессмертие, канонизированная в русской литературе пушкинским "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..." у Галича появляется, например, в стихотворении "Когда-нибудь дошлый историк...":

И милых до срока состарил,
И с песней шагнул за предел,
И любящих плакать заставил,
И слышать их плач не хотел.

Но будут мои подголоски
Звенеть и до Судного дня...
И даже неважно, что в сноске
Историк не вспомнит меня!

Во-вторых, как пишет в статье ""Литераторские мостки". Жанр. Слово. Интертекст" С.В.Свиридов, "Галич мыслит каждую из песен, посвященных погибшим литераторам, как песню-памятник, призванную хранить культурные связи, утерянные обществом, соединять прошлое и будущее культуры"⁵.

Наконец, в-третьих, - и это уже применительно к Сталину - у Галича возникает еще один старый и тоже использованный Пушкиным мотив - оживание памятника: и в "Ночном дозоре", и в "Ночном разговоре..." статуи Вождя оживают:

Одинокий шагает памятник,
Повторенный тысячекратно, -

или:

Огляделся я вокруг -
Дай-ка, мол, помешкаю!
У статУя губы вдруг
Тронулись усмешкою...

...

Я кайлом по сапогу
Бью, как неприкаяный,
И внезапно сквозь пургу
Слышу голос каменный...

Ассоциация с "Каменным гостем" и родственными произведениями и связь Генералиссимуса и Командора очевидны, но есть и более близкие тексты, затрагивающие ту же проблематику. Так, в рабочих тетрадях Александра Твардовского за 1963 год находим наброски к "сталинскому месту" (выражение автора - А.Б.) поэмы "Теркин на том свете":

- Все за ним - само собой -
Власть на всех простерта.
Над живыми он живой,
А над нами - мертвый.
Потому-то глух и слеп
Он к живым порою.
И в Кремле недаром склеп
Сам себе устроил.
Невдомек еще тебе,
Что живыми правит,
Но давно уж сам себе
Памятники ставит.
И еще при жизни он -
По чьему почину.
Патриархом отнесен
К ангельскому чину.
Для живых крутой отец,
И закон, и знамя.
Он давно полумертвец
С вами он и с нами.

Данный отрывок, чуть видоизмененный в окончательном варианте поэмы, ясно показывает, что ни в осознании прижизненной канонизации Сталина, ни во внимании в этой связи к теме памятника Галич был не одинок. Однако для него эта твердокаменность Вождя имела особый смысл.

Применительно к творчеству Галича одним из ключевых слов может считаться понятие поиск. Это относится и к поискам в области жанра, и к многочисленным стилистическим экспериментам, и к поиску духовному ("Я вышел на поиски Бога"). Поиск здесь связан с таким семантическим рядом, как сомнение - неуверенность - рефлексия, с одной стороны, и движение - действие - динамика - с другой. Сюда же отчасти примыкает и предложенное Андреем Синявским в статье "Театр Галича" слово ирония: "Не могу отделить от сцены <...> и ту всегда трепещущую в песнях Галича струну, которую правильнее всего, вероятно, обозначить словом ирония"⁶. Из той же области постянное обращение Галича к теме детства - как времени роста, постоянных изменений и неоформленности сознания, - можно назвать такие тексты, как "Спрашивайте, мальчики!", "От беды моей пустяковой...", "Кадиш", "Последняя песня" (возвращается детство), "Воспоминания об Одессе" (Я еще летаю во сне. Я еще расту!..).

Так вот антонимом к поиску и является твердокаменность. Об этом говорит тот же Синявский, который подробно писал о религиозной сущности сталинизма в главе "Государство-церковь. Сталин" книги "Основы советской цивилизации": "Отсюда же (превращение государства в Церковь - А.Б.) громадное значение единообразной формы... Любая оригинальность опасна и подозрительна. Не допускаются даже слишком заметные стилистические отклонения от принятого стандарта"⁷. Затверделость форм для Галича - главный признак не просто сталинизма, а злого начала вообще, и такое положение вещей относится и к религии, и к этике, и к эстетике (каноны соцреализма), и вообще ко всем сферам человеческой жизни. В этом плане 5-я глава "Поэмы о Сталине" может считаться программной. Здесь все направлено на преодоление твердокаменности: само название - "Глава, написанная в сильном подпитии и являющаяся авторским отступлением" - уже предполагает усугубленную состоянием подпития субъективность. Местом разговора о добре и зле избирается "пивнуха"⁸, собеседниками - друзья-алкаши. И всячески подчеркнув таким образом свою некомпетентность (Темноты своей не стыжусь), автор взывает к слушателю-читателю:

И все-таки я, рискуя прослыть
Шутом, дураком, паяцем,
И ночью, и днем твержу об одном:
Не надо, люди, бояться!
Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,
Не бойтесь мора и глада,
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет: "Я знаю, как надо!"

Однако прямое предостережение не единственный и, возможно, не самый эффективный способ преодолеть обожествление Вождя.

2. Преодоление

Никакие предостережения и развенчания, никакие жестокости сталинского режима не могли - и отчасти не могут до сих пор - заставить многих людей разувериться в своем боге. Синявский: "...человек во имя веры сознательно закрывал глаза на факты, на реальность"⁹. Потрясение, пережитое персонажами "Ночного разговора в вагоне-ресторане", когда выяснилось, что:

"Оказался наш Отец
Не отцом, а сукою..." -

настолько глубоко, что смогло объединить вохровцев и зэков. И уж конечно, христианские проблемы здесь и близко не стояли:

Помню, глуп я был и мал,
Слышал от родителя,
Как родитель мой ломал
Храм Христа Спасителя.

Бассан-бассан-бассана,
Черт гуляет с опером...
Храм и мне бы - ни хрена:
Опиум как опиум!

А это ж - Гений всех времен,
Лучший друг навеки!
Все стоим - ревмя ревем,
И вохровцы, и зэки¹⁰.

Но в еще более сложном положении оказались те, кого можно назвать "служителями культа": требующие жертвы жрецы Сталина-бога, аллегорически представленные в "Ночном дозоре" в виде "гипсовых обрубков":

Пусть до времени покалечены,
Но и в прахе хранят обличие.
Им бы, гипсовым, человечины -
Они вновь обретут величие!¹¹.

Они воспринимают сталинское время как время мифологическое - то, когда "и щи были кислее и вода мокрее":

И сидят заплечных дел мастера
И тихонько, но душевно поют:
"О Сталине мудром, родном и любимом..."

- Был порядок! - говорят палачи.
- Был достаток! - говорят палачи.
- Дело сделал, - говорят палачи, -
И пожалуйста - сполна получи.

Плясовая

Стремление этих людей повернуть время вспять ("Стрелки рвутся бежать обратно" - в "Ночном дозоре"), воскресить Вождя ("Встань, Отец, и вразуми, поучи!" - в "Плясовой"), явное предпочтение "Гению всех времен" перед Христом Спасителем - казалось бы, достаточные свидетельства успешности и уместности сталинской претензии на роль бога, доброго "для своих", и злого - воплощенного Зла - для автора. Присвоение Сталину титула Князя мира сего, а Галичу - дуалистических взглядов напрашивается: все получилось бы очень удобно и симметрично, но всю красоту нарушает третья глава "Размышлений о бегунах на длинные дистанции".

Называется она "Подмосковная ночь":

От угла до угла потерянно
Он шагает, как заводной!
Сто постелей ему постелено -
Не уснуть ему ни в одной¹².

Здесь твердокаменный и мощный доселе Сталин предстает слабым, больным, одиноким, страдающим, потерянным, боящимся смерти... Понятно, что человеком. Все эти определения к богу не применимы никак, только если это не Богочеловек - не Христос. И в этом заложена идея Его конечного превосходства. Ведь "Подмосковная ночь" - это явная параллель к эпизоду Моления о чаше¹³. В предыдущей главе Сталин бросает Христу: "Нет, не зря Ты ночью в Гефсимани/ Струсил и пардону запросил". И вот подмосковная ночь - вместо ночи в окрестностях Иерусалима, спящие "друзья-подонки" и мнимо спящие министры и маршалы - вместо спящих апостолов, предчувствие близкой смерти и обращение к Богу-Отцу:

- Молю, Всевышний,
Тебя, Творца,
На помощь вышли
Скорей гонца!

О дай мне, дай же
Не кровь - вино!..
Забыл, как дальше...
Но все равно!

Не ставь отточий
Конца пути,
Прости мне, Отче,
Спаси!..
Прости...

Сталин здесь вызывает жалость. А это чувство осмысляется язычеством и христианством совершенно по-разному. У Аверинцева в "Поэтике ранневизантийской литературы" написано о восприятии жалости эллинской культурой: "Испытывать жалость и тем паче внушать жалость вообще не аристократично - "лучше зависть, чем жалость", как говорит певец атлетической доблести Пиндар. Позднее философы включают жалость... в свои перечни порочных страстей, подлежащих преодолению, наравне с гневливостью, страхом и похотью"¹⁴. Христианство же понимает жалость "как непреходящее состояние души и притом как путь одухотворения, "уподобления Богу"¹⁵. Поэтому страдающий и вызывающий жалость Христос остается Богом, а страдающий и вызывающий жалость Сталин теряет облик бога.

Так что в контексте названия поэмы - "Размышления о бегунах на длинные дистанции", - интереса Галича к жанру спортивного комментария¹⁶ и всего вышесказанного служащая эпиграфом к поэме строка "...Впереди Исус Христос" получает очередную, пусть и несколько хулиганскую, трактовку: Христос оказывается впереди на стайерской дистанции.

Примечания:

¹ Даты и цитаты из Галича приводятся, за исключением специально оговоренных случаев, по книге Галич А.А. Песня об Отчем Доме: Стихи и песни с нотным приложением/ Сост. А.Н.Костромин. - М.:Локид-Пресс, 2003. - 543с. - (Соло ХХ века).

² Любопытно проследить связь между этим стихотвореним Галича и "ТВС" Багрицкого, где к лирическому герою в бреду является Дзержинский и говорит о веке: "Оглянешься - а вокруг враги;/ Руки протянешь - и нет друзей;/ Но если он скажет: "Солги" - солги./ Но если он скажет: "Убей" - убей". У Галича: "Мой Бог, сотворенный из глины,/ сказал мне:/ - Иди и убей!". То же стихотворение явно повлияло еще на одно произведение Галича - "Еще раз о черте". Помимо схожести ситуаций - явление /призрака/ Дзержинского и явление черта, в глаза бросается близость строк: "В крови и чернилах квадрат сукна" - у Багрицкого и "И я спросил его:/ - "Это кровь?!" / -- "Чернила!" - ответил он" - у Галича.

³ Заклинание Добра и Зла: Александр Галич - о его творчестве, жизни и судьбе рассказывают статьи и воспоминания друзей и современников, документы, а также истории и стихи, которые сочинил он сам / Составитель, автор предисловия Н.Г.Крейтнер. - М.: Прогресс, 1992. - с.526.

⁴ Еще один комический варинт - в "Плаче Дарьи Коломийцевой по поводу запоя ее супруга - Клима Петровича": "Он белый свет от темени/ Не может отличить!"

⁵ Свиридов С.В. "Литераторские мостки". Жанр. Слово. Интертекст// Галич. Проблемы поэтики и текстологии / Сост. А.Е.Крылов. - М.: ГКЦМ В.С.Высоцкого, 2001. - с.113.

⁶ Синявский А. Театр Галича // Заклинание Добра и Зла. - с.245.

⁷ Синявский А. Основы советской цивилизации. - М.: Аграф, 2001. - с.153.

⁸ См. Свиридов Указ. соч. с.125 - 126; Зайцев В.А. В поисках жанра: о "маленьких поэмах" Александра Галича// // Галич. Проблемы поэтики и текстологии. - с.44 - 49.

⁹ Синявский А. Основы советской цивилизации. - с.155.

¹⁰ Надо сказать, что это не единственный случай в поэзии Галича, когда заключенные и охрана примиряются: в "Желании славы" (посмертно, через детей): "И сынок мой по тому ль по снежочку/ Провожает вертухаеву дочку..." и в "Королеве материка": "И, волчий забыв раздор,/ Станут рядом вохровцы и зэка/ И написают в тот костер". В свете известного высказывания, что в Союзе половина населения сидела, а другая половина - охраняла, в моментах такого примирения можно усмотреть примирение всенародное.

¹¹ Ср. с интонацией в "Рабочих тетрадях" Твардовского: "Отдыхает здесь на правах персонального пенсионера маленький лысый почти до затылка человек с помятым бритым старческим личком, на котором, однако, как и в форме маленькой, вытянутой назад и вверх головы и поваленного почти плашмя от бровей лба, проступает сходство с младенцем и мартышкой. Нижняя часть лица более всего определяет это второе сходство - тяжеловатая, выдвинутая вперед. Голос неожиданно низкий, с небольшой хрипотцой. Походка старческая, мелкими шажками, почти без отрыва ступней движком - шмыг-шмыг-шмыг... Зад осаженный, сбитый кверху, как это бывает у стариков. Это - всего десяток лет тому назад - владыка полумира, человек, который, как рассказывают, со многими из тех, чьи портреты вывешивались по красным дням и чьи имена составляли неизменную "обойму" руководителей, здоровался двумя пальцами, не вставая с места. Это А.Н.Поскребышев, многолетний первый помощник И.В.Сталина, член ЦК в последние годы этой своей службы, генерал-лейтенант".

¹² Ср. у Синявского: "Говорят, что на дачах, где он (Сталин - А.Б.) жил, имелось несколько спален, и он менял место своего сна... Рассказывают, что за столом он работал редко, а имел обыкновение перемещаться со своим стулом по комнате, с тем, чтобы в него было труднее прицелиться" (Основы советской цивилизации. - с.151).

¹³ Мк. 14, 36.

¹⁴ Аверинцев С. Поэтика ранневизантийской литературы. - М.: Coda, 1997. - с.68.

¹⁵ Там же, с.69.

¹⁶ Вспомним знаменитый "Отрывок из радио-телевизионного репортажа о международном товарищеском матче по футболу между командами Великобритании и Советского Союза".