Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / < Вы здесь
Дама с легендой
Водяные знаки

Дата публикации:  17 Марта 2003

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

У меня самое распространенное на свете имя. Моя фамилия на разных языках встречается в мире чаще других. В Японии в год моего рождения, согласно документам, не родилось ни одной девочки. В Америке мой день рожденья - национальный праздник. У меня много общего со многими людьми. При всем при том, во мне есть нечто, что делает меня только мной. И это совершенно точно не ИНН.

Все то же с книгами. Вовсе не ISBN удостоверяет их единичность и подлинность -на всех подлинно авторских книгах есть меты, подобные водяным знакам, которые проступают на просвет читательской души. Идея колонки возникла из симпатии к живым (своеобразным) книгам и убеждения, что нет на свете человека, с которым у меня нет ни малейшего сходства. Значит, мое умение высвечивать невидимые знаки кому-нибудь поможет их прочесть.


Линза ловит солнечный луч, поворачивается, поворачивается, пятнышко света под ней сужается, становится ярче, и...

Бывает, толщиной стекла, собирающей в пучок стихопорождающие лучи, которые пронизывают поэта, выступает легендарная даль времен. Трудно поверить, да?

Поэзию принято делить на органичную - не имеющую культурной памяти, рождаемую из ощущений сиюминутного бытия, - и вторичную, "умную", в которой многознание и начитанность автора заболачивает его живую впечатлительность, а образы теряют силу прямого воздействия, разбегаясь по ступеням опосредования.

Случается, однако, и такое, что филологическая культура не мешает, а помогает поэту сконцентрировать образ. Особенно здорово это получается у поэтесс (sorry!) - я не сексистка, но скажу: мужчинам свойственно завоевывать, а женщинам - обживать недоступные пространства.

Стихи, которые Инна Лиснянская (В пригороде Содома. М., ОГИ, 2002) пишет о старости, удивительны. У старости, оказывается, есть вся необходимая для полноценной жизни утварь, которой мы там не предполагаем. Например, любовь женщины к мужчине. Чтобы рассказать об этом внятно, поэтесса водит за собой на веревочке ручную легенду. Дама с легендой садится за столик кафе, поворачивается в три четверти (шляпа делает либелу) и сообщает: "Она не кусается".

Я - твоя Суламифь, мой старый царь Соломон,
Твои мышцы ослабли, но твой проницателен взгляд.
Тайны нет для тебя, но взглянув на зеленый склон,
Ты меня не узнаешь, одетую в платье до пят,
Меж старух, собирающих розовый виноград.
........................................................................
Но к тебе не приближусь. Зачем огорчать царя?
Славен духом мужчина, а женщина - красотой.
От объятий твоих остывая и вновь горя,
Наслаждалась я песней не меньше, чем плотью тугой,
Ведь любовь появилась Песне благодаря.
................................................................

(У Яффских ворот)

Они чувствуют себя ветхозаветными, любящие старики, это им очень идет. Садовая скамейка, на которой вечерами они режутся в карты, стоит среди Эдема в пригороде грешного Содома, куда им довелось вернуться, пройдя полный круг, но вдруг...

В уходящую спину смущенно смотрю из окна...
Твоя ревность и трогательна и смешна.
Неужели не видишь, что я стара и страшна
И помимо тебя никому на земле не нужна?
.........................................................
А приходят к нам исключительно из доброты -
С крыши мох соскрести, кое-где подвинтить винты,
Да еще приносят мне молодые цветы
В благодарность, что жив и мной обихожен ты.
..................................................................

(Ревность)

Изгнание из рая в жизнь - но жизнь всегда теперь окнами в сад. Идешь домой - зачерпываешь решетом немного сада и задерживаешь, залепляя прорехи ладонями, задерживаешь целую строфу на одной рифме, задерживаешь другую строфу пятой строчкой - и задерживаешься сам:

....................................................
Да и я на земле задержалась весьма,
Весьма задержалась.

И в зиме задержалась, а реки бегут...
И в уме задержалась, а птицы поют, -
Кто звонко, кто хрипло...
Наконец отмотала я зиму и тут
К заоконью на несколько майских минут,
Очнувшись, прилипла.
...................................................

(Павлу Крючкову)

Книга включает четыре автоисториографических цикла: "Гимн", "В пригороде Содома", "Тихие дни и тихие вечера", "Старое зеркало". К легендарной истории относится первый, но уже там появляются вкрапления героической истории:

Дятел долбит по коре, - легко ль червяка добыть?
Я поднялась на заре и медлю тебя будить.
Свое ты отвоевал - у каждого свой мороз:
Ты ладожский лед целовал и по волжскому полз.
А в морге был мой мороз: пошла сирота в санчасть
Тянуть погребальный воз, чтоб с голоду не пропасть.
Есть сокровенный смысл в стыковке судьбы с судьбой, -
Чтоб разморозить жизнь, встретились мы с тобой.

(Наша встреча)

Уже во втором цикле, где с легендарным образом Содома сомкнулась память о пройденной жизни, история начинает исчезать:

Всякий день - мой первый и последний.
Потому меж ребер и меж строк,
Меж заутренею и обедней
Бьется сердце-мотылек.
......................................................

(Меж прошлым и грядущим)

В третьем история бродит по поверхности дня в щербатой покосившейся оградке верхнего, нелегендарного слоя старости. И уже здесь пространство смерти осторожно осваивается, обихаживается. Для начала оттуда изгоняется страх:

Но если о смерти? - я с нею накоротке.
Я жизнь ее прокрутила в своем котелке,
Заначила ключик ее в своем кошельке.

Вся прибыль ее - это наш перед нею страх
Из глины привычной уйти в неизвестный прах.
Я тоже боялась смерти на первых порах:

В одежде на вешалке мнился ее силуэт,
В кустах облетевших маячил ее скелет,
Но все это было еще до военных лет.
............................................................

Руками оставленного по эту сторону мужа в пространстве смерти строится подобие жилища - а как еще представить, с чем сравнить?

Молодость - время, а старость - место.
Каждая вещь имеет названье.
.......................................................

(Возраст)

Какое название у смерти? Вечность? Аналог вечности для "раба подробностей" - легендарная история, которая, опять же крючками подробностей, извлекает живую рыбу из мутного мифологического моря и возвращает на место. А место надо обживать. Но чтобы обживать, надо быть живым. Смерть не исторична - у нее нет места, и не легендарна - у нее нет песен. Чем больше ритуальных подробностей, тем недостовернее выходит, поэтому, стоит постройке обрести силуэт, ее сметает раздраженным жестом горчайшая ирония:

Не забудь на камень бросить горсть пшеницы,
Может быть, моя душа под видом птицы

Поклюет зерно, попьет из лужи воду
И споет тебе молитвенную оду.

А в оградку вставь один иль два конверта,
Может быть, моя душа под видом ветра

Письмецо забросит в дом, раздвинув шторку:
Не забудь еще про веник и ведерко...

(День рождения)

В последнем цикле история улетучивается. Единственная достоверность - мгновенное "сейчас", в котором ты - здесь. Достоверность отбирает у человека поэзию, но и поэзия отбирает у мгновения то, что у него можно отобрать для человека, - Батюшков это манифестировал, а Фет раз и навсегда обучил этому русский стих. Последнее в книге Инны Лиснянской стихотворение звучит одновременно и как констатация, и как манифест, прослушивается в его последних строчках и лермонтовское фатальное "Увы, он счастия не ищет / И не от счастия бежит!":

Навеки меня просквозила
Мгновенного солнца стрела.
Что есть, то и есть. А что было -
Лишь тень от весла и крыла.

.......................................

Лишь ветер мне радость внушает,
Как хлеб, что сейчас испечен.
Прошедшего ветер не знает
И будущим не удручен.

(Мгновенное)

Марине Бородицкой (Год лошади. Стихотворения. - М., "Скрипторий 2000", 2002) легенда помогает относиться к достоверности с юмором. "Песнь песней" слышится ей в ночном плаче голодного грудничка:

Мой возлюбленный, проснулся ты в ночи,
Ищешь грудь мою, спешишь приникнуть к ней,
Что подобна двойням серны. О, молчи!
Сколь прекрасен ты собою, царь царей!

Твой живот смуглее чаши золотой,
Естество нежнее лилий на ветру.
Освежите меня яблок кожурой,
А уж мякоть я на терочке натру.

Мед и млеко у тебя под языком.
Я не чую, что сосцы мои в крови.
Подкрепите меня чаем с молоком,
Ибо я изнемогаю от любви!

(Кормящая)

Любовь одна - как утверждала Цветаева, которая могла любить и женщину, и ребенка, и цветок с одной и той же стихотворческой силой. Материнство для Марины Бородицкой - чудо и радость, искупающая все потери и издержки.

Я картошка, дожившая до весны.
Нет во мне былой белизны.
А кругом молодняк - розовеют, крепки,
Выставляют наружу пупки.

Я на ощупь мягка,
Шкурка мне велика,
Но хозяина не подведу:
Я пустила два сильных, два сочных ростка
И готова лечь в борозду.

Два мужа бежали, не выдержав конкуренции, - любви поэтессы к легенде, к слову, - а дети избрали верную тактику: впустили врага в крепость и стали с мисками в очередь, где толпятся мировые поэты, времена и культуры. Стихи о детях у переводчика английской и американской поэзии Марины Бородицкой живее и пронзительнее всех, они лучатся жизнелюбием и подкупают человеческой полноценностью - качеством, вовсе не вмененном сегодня в обязанность ни прозаику, ни критику, ни администратору, ни политику... Стихи эти нравятся сразу.

Мастер "голого" прозаического слова - без единой шероховатости, за которую могла бы зацепиться поэзия, - Марина Бородицкая работает семантическими ореолами от пушкинской традиции, часто используя еще один хорошо забытый прием, рожденный культурой средневековья. Это прием аллегории: всякий образ разворачивается в двух безусловно связанных между собой планах. Этим приемом пользовались, например, английские поэты-метафизики, когда говорили с читателями о том, для чего нет в человеческом языке адекватного словаря, - о трансцендентном. Или - по-блоковски - о "несказанном".

Применяя ту же манеру поэтической речи к миру посюстороннему, Бородицкая превращает соприкосновение с ним в подобие религиозного опыта. Стихи, в которых долго и последовательно описывается, к примеру, школьная тетрадка, именно от этой долготы и подробности - нельзя же столько говорить о незначительном предмете! - вдруг обретают метонимический - поэтический! - этаж, на котором речь идет о загадке человеческой жизни:

Двенадцатилистовая тетрадь
Еще лишь начата, и все возможно:
Случится ли страничку измарать -
Ты скрепы отгибаешь осторожно,
И грязь - долой. Затем листок двойной
Вставляешь из тетрадки запасной
И пишешь вновь. Учитель не заметит.
Ай, молодец! Тебе пятерка светит.

И так - до середины. А уж там -
Все набело, и строгий счет листам.

Открытый прием в этом случае не раздражает, поскольку скрепы знака и смысла здесь - точнейшие, умилительно живые детали. Особый объем, который придает ясно видимому и вполне реальному предмету такая сосредоточенная медитация, выявляет неочевидную связь большого и малого в мире, обнажает общность структуры значимого и незначительного в нем. Так поэзия дает читателю ощущение полноты интеллектуально-чувственного бытия без отрыва от объективной реальности, данной нам в ощущениях, - и без отсылки к умозрительным доктринам. В порядке чуда. Получается философская лирика, продолжающая тютчевскую традицию так естественно, как если бы все поэтическое безумие, в котором бился двадцатый век, нам приснилось.

Читая две эти книжки стихов, все время почему-то отмечаешь, как выигрывают стихи от того, что в них высокий уровень филологической культуры естественно сочетается с неповторимостью индивидуального опыта.

Кроме того, изощренность ума дает этим "женским" стихам то, чего часто недостает поэтессам: жесткость взгляда. А нравственное здоровье позволяет сочетать эту правдолюбивую жесткость, постоянство рефлексии и безжалостность выводов с сочувственной снисходительность к миру в целом и умилением его подробностью.

На уровне формы это проявляется в том, что сила чувства соединяется в этих стихах с внятным логосом, сложность содержания - с чистым голосом, дерзость поэтических открытий - с дисциплиной стиха.

Получается свежо и неожиданно.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Андрей Мороз, "Вы овцы, а я волк". Народ и власть /17.03/
С детства мы усвоили, что народ верит в хорошего батюшку-царя, доброго и справедливого, и списывает все свои невзгоды на плохих и лживых приближенных, которые у него за спиной творят свои корыстные делишки и угнетают этот самый народ. Так-то оно так, да не совсем.
Андрей Ранчин, Четыре заметки о "Приключениях Эраста Фандорина" Бориса Акунина /14.03/
Заметка первая. "Все жанры в гости будут к нам". На дворе 1900-й год. XIX век кончился или кончается - все зависит от того, как считать. Проект закончен, все стратегии испробованы и иронически обнажены. Фандорин избежал множества смертей. Но от руки автора ему не уйти.
Сергей Кузнецов, Резервация прошлого /13.03/
Старое и новое. Выпуск 2. Собирался я писать о книжках, которые не выглядят актуальными для текущего литературного процесса, но с первой же, пришедшей мне в голову, книгой начались проблемы. Клиффорд Саймак. Заповедник Гоблинов.
Михаил Эдельштейн, Новые средние /13.03/
Писатели и критики счастливо совпали в желании, чтобы в современной литературе все было как у больших. Разница только в том, что те - большие, а эти средние. Врио классиков, так сказать.
Майя Кучерская, Как хорошо уметь читать /13.03/
12 марта в 57-м павильоне ВВЦ открылась Шестая Национальная выставка-ярмарка "Книги России".
предыдущая в начало следующая
Анна Кузнецова
Анна
КУЗНЕЦОВА
kuznecova@znamlit.ru
URL

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100