|
||
/ Круг чтения / < Вы здесь |
Дама с легендой Водяные знаки Дата публикации: 17 Марта 2003 получить по E-mail версия для печати У меня самое распространенное на свете имя. Моя фамилия на разных языках встречается в мире чаще других. В Японии в год моего рождения, согласно документам, не родилось ни одной девочки. В Америке мой день рожденья - национальный праздник. У меня много общего со многими людьми. При всем при том, во мне есть нечто, что делает меня только мной. И это совершенно точно не ИНН. Линза ловит солнечный луч, поворачивается, поворачивается, пятнышко света под ней сужается, становится ярче, и... Бывает, толщиной стекла, собирающей в пучок стихопорождающие лучи, которые пронизывают поэта, выступает легендарная даль времен. Трудно поверить, да? Поэзию принято делить на органичную - не имеющую культурной памяти, рождаемую из ощущений сиюминутного бытия, - и вторичную, "умную", в которой многознание и начитанность автора заболачивает его живую впечатлительность, а образы теряют силу прямого воздействия, разбегаясь по ступеням опосредования. Случается, однако, и такое, что филологическая культура не мешает, а помогает поэту сконцентрировать образ. Особенно здорово это получается у поэтесс (sorry!) - я не сексистка, но скажу: мужчинам свойственно завоевывать, а женщинам - обживать недоступные пространства. Стихи, которые Инна Лиснянская (В пригороде Содома. М., ОГИ, 2002) пишет о старости, удивительны. У старости, оказывается, есть вся необходимая для полноценной жизни утварь, которой мы там не предполагаем. Например, любовь женщины к мужчине. Чтобы рассказать об этом внятно, поэтесса водит за собой на веревочке ручную легенду. Дама с легендой садится за столик кафе, поворачивается в три четверти (шляпа делает либелу) и сообщает: "Она не кусается".
(У Яффских ворот) Они чувствуют себя ветхозаветными, любящие старики, это им очень идет. Садовая скамейка, на которой вечерами они режутся в карты, стоит среди Эдема в пригороде грешного Содома, куда им довелось вернуться, пройдя полный круг, но вдруг...
(Ревность) Изгнание из рая в жизнь - но жизнь всегда теперь окнами в сад. Идешь домой - зачерпываешь решетом немного сада и задерживаешь, залепляя прорехи ладонями, задерживаешь целую строфу на одной рифме, задерживаешь другую строфу пятой строчкой - и задерживаешься сам:
И в зиме задержалась, а реки бегут... (Павлу Крючкову) Книга включает четыре автоисториографических цикла: "Гимн", "В пригороде Содома", "Тихие дни и тихие вечера", "Старое зеркало". К легендарной истории относится первый, но уже там появляются вкрапления героической истории:
(Наша встреча) Уже во втором цикле, где с легендарным образом Содома сомкнулась память о пройденной жизни, история начинает исчезать:
(Меж прошлым и грядущим) В третьем история бродит по поверхности дня в щербатой покосившейся оградке верхнего, нелегендарного слоя старости. И уже здесь пространство смерти осторожно осваивается, обихаживается. Для начала оттуда изгоняется страх:
Вся прибыль ее - это наш перед нею страх В одежде на вешалке мнился ее силуэт, Руками оставленного по эту сторону мужа в пространстве смерти строится подобие жилища - а как еще представить, с чем сравнить?
(Возраст) Какое название у смерти? Вечность? Аналог вечности для "раба подробностей" - легендарная история, которая, опять же крючками подробностей, извлекает живую рыбу из мутного мифологического моря и возвращает на место. А место надо обживать. Но чтобы обживать, надо быть живым. Смерть не исторична - у нее нет места, и не легендарна - у нее нет песен. Чем больше ритуальных подробностей, тем недостовернее выходит, поэтому, стоит постройке обрести силуэт, ее сметает раздраженным жестом горчайшая ирония:
Поклюет зерно, попьет из лужи воду А в оградку вставь один иль два конверта, Письмецо забросит в дом, раздвинув шторку: (День рождения) В последнем цикле история улетучивается. Единственная достоверность - мгновенное "сейчас", в котором ты - здесь. Достоверность отбирает у человека поэзию, но и поэзия отбирает у мгновения то, что у него можно отобрать для человека, - Батюшков это манифестировал, а Фет раз и навсегда обучил этому русский стих. Последнее в книге Инны Лиснянской стихотворение звучит одновременно и как констатация, и как манифест, прослушивается в его последних строчках и лермонтовское фатальное "Увы, он счастия не ищет / И не от счастия бежит!":
....................................... Лишь ветер мне радость внушает, (Мгновенное) Марине Бородицкой (Год лошади. Стихотворения. - М., "Скрипторий 2000", 2002) легенда помогает относиться к достоверности с юмором. "Песнь песней" слышится ей в ночном плаче голодного грудничка:
Твой живот смуглее чаши золотой, Мед и млеко у тебя под языком. (Кормящая) Любовь одна - как утверждала Цветаева, которая могла любить и женщину, и ребенка, и цветок с одной и той же стихотворческой силой. Материнство для Марины Бородицкой - чудо и радость, искупающая все потери и издержки.
Я на ощупь мягка, Два мужа бежали, не выдержав конкуренции, - любви поэтессы к легенде, к слову, - а дети избрали верную тактику: впустили врага в крепость и стали с мисками в очередь, где толпятся мировые поэты, времена и культуры. Стихи о детях у переводчика английской и американской поэзии Марины Бородицкой живее и пронзительнее всех, они лучатся жизнелюбием и подкупают человеческой полноценностью - качеством, вовсе не вмененном сегодня в обязанность ни прозаику, ни критику, ни администратору, ни политику... Стихи эти нравятся сразу. Мастер "голого" прозаического слова - без единой шероховатости, за которую могла бы зацепиться поэзия, - Марина Бородицкая работает семантическими ореолами от пушкинской традиции, часто используя еще один хорошо забытый прием, рожденный культурой средневековья. Это прием аллегории: всякий образ разворачивается в двух безусловно связанных между собой планах. Этим приемом пользовались, например, английские поэты-метафизики, когда говорили с читателями о том, для чего нет в человеческом языке адекватного словаря, - о трансцендентном. Или - по-блоковски - о "несказанном". Применяя ту же манеру поэтической речи к миру посюстороннему, Бородицкая превращает соприкосновение с ним в подобие религиозного опыта. Стихи, в которых долго и последовательно описывается, к примеру, школьная тетрадка, именно от этой долготы и подробности - нельзя же столько говорить о незначительном предмете! - вдруг обретают метонимический - поэтический! - этаж, на котором речь идет о загадке человеческой жизни:
И так - до середины. А уж там - Открытый прием в этом случае не раздражает, поскольку скрепы знака и смысла здесь - точнейшие, умилительно живые детали. Особый объем, который придает ясно видимому и вполне реальному предмету такая сосредоточенная медитация, выявляет неочевидную связь большого и малого в мире, обнажает общность структуры значимого и незначительного в нем. Так поэзия дает читателю ощущение полноты интеллектуально-чувственного бытия без отрыва от объективной реальности, данной нам в ощущениях, - и без отсылки к умозрительным доктринам. В порядке чуда. Получается философская лирика, продолжающая тютчевскую традицию так естественно, как если бы все поэтическое безумие, в котором бился двадцатый век, нам приснилось. Читая две эти книжки стихов, все время почему-то отмечаешь, как выигрывают стихи от того, что в них высокий уровень филологической культуры естественно сочетается с неповторимостью индивидуального опыта. Кроме того, изощренность ума дает этим "женским" стихам то, чего часто недостает поэтессам: жесткость взгляда. А нравственное здоровье позволяет сочетать эту правдолюбивую жесткость, постоянство рефлексии и безжалостность выводов с сочувственной снисходительность к миру в целом и умилением его подробностью. На уровне формы это проявляется в том, что сила чувства соединяется в этих стихах с внятным логосом, сложность содержания - с чистым голосом, дерзость поэтических открытий - с дисциплиной стиха. Получается свежо и неожиданно. поставить закладку написать отзыв
|
kuznecova@znamlit.ru URL |
|
||