Искусство само знает себе цену. Во времена Сервантеса и Шекспира не было литературных критиков, а "Дон Кихот" и "Гамлет" от этого не стали хуже. Любить искусство - это значит относиться к нему с любовью, отдавая свою жизнь служению тому, что любишь... Так оно возникло, поэтому существует. Но с тех пор, как появился тот, кто судит о его ценности, якобы и назначая цену, все изменилось. Оценщики образовали свою среду. Оценщики стали распоряжаться судьбами художников на основании только своих представлений об искусстве. Притом авторитет оценщика оказывается всегда выше, чем авторитет самого мастера, ведь и работу его проверить, нет ли подделки, несут именно к оценщику.

Художник, когда за его спиной появились оценщики, сделался заложником некоего авторитетного мнения о себе. Вот вскричал Белинский: "Новый Гоголь явился!" - но ликование длилось недолго и дверки литературного мирка перед носом якобы "вошедшего" скоро захлопнулись наглухо, уже на десятилетия... У каждого времени свои литературные авторитеты, но суть одна: они, сами не будучи художниками, всегда стремятся решить за художников, каким должно быть искусство. Когда литература перестала быть развлечением для самих пишущих, а сделалась их трудом, работой - значение литературных авторитетов возросло еще больше.

Писатель выживал только своей литературной работой, творчеством - и зависимость его от оценщиков стала почти рабской: это они создавали репутации художников, но и с той же легкостью их ниспровергали. И вырвавшись на свободу, тот самый "новый Гоголь" первой же речью взывает восстать против рабства литературных авторитетов:

"У нас нет, как почти везде в европейских литературах, журналов и газет, торгующих за деньги своими убеждениями, меняющими свою подлую службу и своих господ единственно из-за того, что другие дают больше денег. Но заметим, однако ж, что можно продавать свои убеждения и не за деньги. Можно продать себя, например, от излишнего врожденного подобострастия или из-за страха прослыть глупцом за несогласие с литературными авторитетами. <...> Пугливость же порождает литературное рабство, а в литературе не должно быть рабства"... "Есть в литературе нашей до сих пор несколько установившихся идей и мнений, не имеющих ни малейшей самостоятельности, но существующих в виде несомненных истин, единственно потому, что когда-то так определили литературные предводители. Критика пошлеет и мельчает. В иных изданиях совершенно обходят иных писателей, боясь проговориться о них"...

Литературное рабство, с того времени, как завелось у нас, было заражено идейным отношением - оценщики возлюбили в себе Гражданина, именно так, с большой буквы. Мало того, что они судили художников законами искусства, создавая законы, тогда как художники создавали искусство - теперь они диктовали убеждения, идеи, подменяя собой художников уже во всех общественных вопросах.

И вот литературная прогрессивная критика травит Лескова за его убеждения; травит за убеждения Достоевского. Но так как оценщики - это сдающиеся внаем, наемники по сути - то рано или поздно и убежденность их должна была бы стать продажной. И в продажности своих взглядов, идей, идеалов вправе подозревать мы все племя оценщиков уже другого века - советских придворных холуев. И они тогда превращаются - этап другой - в самых настоящих Учителей, а то и Судей.

Они побеждали русских писателей: О.Бескин - Сергея Есенина и Сергея Клычкова, Л.Авербах, И.Макарьев - Андрея Платонова, В.Шкловский - Михаила Булгакова и Анну Ахматову, Гоффеншефер - Михаила Шолохова, И.Нович - Михаила Пришвина, А.Черный - Алексея Ремизова, А.Яблонский - Ивана Бунина. "Посредническая" и "общественно-педогогическая" функция критики в 20-е годы обретет небывалый масштаб - при этом в равной агрессивности по отношению как к русской литературе, так и к массовому читателю, желая его "перевоспитать". Как скажет современный исследователь литературы, "никогда до этого в русской литературе не рождался столь массовый и агрессивный отряд интерпретаторов, не ведающий ни тайны слова, ни тайны жизни, нагло самоуверенных в желании учительства".

Нет разницы между Вышинским и Ермиловым. Оценщик карал и миловал писателей. Травля писателей в советскую эпоху порой оборачивалась смертным приговором, или равнозначна тому была. Но, само собой, целью оценщиков и судей делался ведь не каждый пишущий, а только - суверенный хоть в чем-то художник. Прогнувшихся, заискивающих, старающихся отречься от своей самобытности, таких же продажных - не трогали.

Но вот - свобода! Тут бы и точку поставить: ведь именно литературная критика нового времени, казалось бы, воскрешала да возрождала - даже боролась за освобождение литературы от цензурного рабства. Оценщики, казалось, сами возрадовавшись свободе, выпускали на свободу и литературу русскую - все истомившееся чуть не за века; казалось, возвращают главное и художнику - его суверенность. Но стоило проясниться первому десятку пестрых шумных лет, как литературу снова погружали в рабство.

Надо снова бояться... Чего? Кого?! Бояться не там напечататься, не то сказать, слишком уж выпрямиться в осанке и выказать свою независимость в глазах самозванных литературных авторитетов. Самосознание наше культурное возникло в спорах, но до сих пор споры эти велись в своем отечестве и были по сути творческими, не порождая кровожадного стремления уничтожить несогласных. Ведь невозможно представить, чтоб западники взывали бы к царю-батюшке с нижайшей просьбой раздавить, как "гадину", славянофилов, и наоборот; но сегодня это стало возможным.

Взято было оценщиками право распустить писателей отечественных, будто полк дезертиров, а после начать рекрутировать их туда-сюда, в свои отдельно взятые литературки... Взято было право объявлять бойкот и запрещать имена инакомыслящих писателей к упоминанию, будто и читатель наш не русский человек, и даже не просто человек, а безродный вымуштрованный сын полка, знающий только то, что дозволяют ему знать... Оказалось, что опубликованное по разделу прозы в отечественных журналах вот уже десяток лет не являет собой, по сути, ничего целостного - а творят ее образы ненавидящие друг друга и надзирающие уже даже друг за другом оценщики. Их так много было в литературе скоплено ко времени нынешнему, надзирателей, что только их же взаимная ненависть обернулась для литературы тотально небытием. Так у нас не стало отечественной литературы.

Сегодня в литературе царствует тотальная критика. Отовсюду вылезли политики литературные, начавшие и творить ни что иное, как литературную политику, желая играть в порабощенной литературе только руководящую роль. Но теперь появилось ласкающее слух словцо - "литературная элита" - и теперь оценщики величают себя "экспертами". Это новейший этап... Не стало даже "критиков", "критического анализа" - все подменяет собой "заключение экcперта", "экспертиза". Литература снова кому-то поднадзорна. Творчество, личность художника сами по себе ничего не значат в литературе. Все написанное и еще даже не написанное должно заранее соответствовать каким-то "стандартам", и потому не нуждается даже в анализе - а только в экспертизе.

Элита оценщиков оформилась окончательно с учреждением Академии русской современной словесности. Но и со стороны другой, отнюдь не либеральной, из той же самой жажды превосходства и литературного чина создали такую же точно академию (одноименную!), только "патриотическую", и объявили себя элитой. Временщики, из которых мало кто вообще имеет хоть какую-то научную степень, возжелали превратить в свое ведомство великую литературу. И вот со страниц "Нового мира" какой-нибудь знатный академик объявляет гениальную русскую прозу Платонова - продолжением физиологических очерков Глеба Успенского и уже-то всю послеплатоновскую русскую прозу, обращенную к своему народу, пока что пробуя, намекая, еще без имен - объявляет не более, чем "талантливым эпигонством": "Народническая традиция Глеба и Николая Успенских, последним вершинным достижением которой был Андрей Платонов, а эпигонами, правда очень талантливыми, - деревенщики, ныне мертва".

В каких университетах учился так понимать русскую литературу академик? Ни в каких, поумнел сам. Но ведь эта фраза и подобные, умерщвляющую русскую литературу этого века и оглупляющие таких ее гениев, как Платонов, тащится-то в учебник, просится туда, целится... Переписать историю русской литературы - и есть заветная мечта: "умертвить" хоть мертвых, если уж не удалось при жизни... Язык, однако, так и не повернулся назваться эту прозу "русской". Пишет, как это было внедрено еще до него - "деревенщики". Но в понятие "деревенской прозы" по-эзоповски пеленали русскую литературу советские временщики, представляя ее заодно и чем-то архаичным, допотопным. И все молчат, когда снова, уже посмертно, не пролеткультовская шпана, а новомодный болтун, указывает Платонову якобы на его место, ставит в какой-то самим придуманный угол "народнической традиции".

Нужна оценщикам такая вот власть, что свое воплощение имеет в виде сладчайшей возможности распоряжаться судьбами литературы. Неугодным будут укорачивать их творческую жизнь, итожить; чтоб исключить саму возможность, что ты можешь еще в будущем что-то написать. Тебя отнесут к мертвой традиции или чему-то подобному, заранее объявляя еще и ненаписанное мертвым. А написанное-то, что ты успел написать, опубликовать к этому времени, они будут разлагать якобы стилистическими разборами и растворять в желчи - и только это трупное разложение предъявят на публику.

Им нужен труп. Они будут стараться умертвить твою репутацию, если она у тебя есть; если есть репутация неподкупного - сшельмуют фактами, чтоб выставить тебя именно продажным; если есть репутация человека искреннего - сшельмуют, чтоб выставить циником. И лжи выльется столько, чтоб ты утонул в ней, так как море лжи почти уже невозможно осушить - и это твое жужжание всяческой правды в ответ всяческой жужжащей лжи измельчит тебя, сделает посмешищем, истреплет. Но и не надейся, что получишь слово: они не публикуют опровержений. Конечно, им трудно по нынешним временам лишить тебя возможности быть опубликованным хоть где-то. Но они ведь для того и стараются окружить все независимые издания гробовым молчанием, будто таковых и нет в литературе, чтоб о тебе было забыто - чтоб твой голос в поэзии или в прозе больше не был слышен как живой.

А что, без них, без руководящей их линии, рассказов, что ли, никто в России не напишет или повестушек? Да талантливы люди и без них, от природы... Но особенно и топчут - таланты всходящие. Они ведь не сеяли - и всходы литературные потому особенно каждому из них ненавистны в глубине души. Это все произрастает в России без их разрешения! Тех, кого выведут в своих колбах, как плесень - тех будут возвышать выше телеграфных столбов. А природные, органичные таланты топчут уже на всходе, чтобы дать распространиться тщедушной своей плесени.

Нас хотят приучить к тому, что писательство "физиологично". А их, оценщиков, отягощает наиважнейшая духовная работа - заглядывать в прозу и поэзию, как в ночной горшок, да решать, полезно сие будет или нет для "литературы", здоров ли творческий помет, а здоров он должен быть обязательно, без всякой там "депрессивности" и "чернухи".

Нынешние оценщики жаждут душевно покоя да чистоты, будто даже пищу духовную согласны вкушать только какую-нибудь очищенную, но вот только все просто человеческое и кажется им отчего-то нечистым. Они полюбили и внедрили в русскую литературу слово "текст"; безлично что, поэзия или проза, смех или слезы - все есть только "тексты". Отчего-то им хочется видеть живое слово чем-то безродным, безликим, годящимся разве как сырье для их высокомерных поучений да рассуждений. О чем? О жизни, о России, о человеке... Но по их мнению оказывается, что простые люди - это "маргиналы", "человеческий материал"... Что Россия - метафизическая дыра, без цели и смысла... Что жизнь - игра. А где нельзя поразвлекаться или не с чем, или уже и некому - там свинцовая мерзость жизни, всячески ими презираемая. Так они презирают русскую прозу, отказывая ей в в нравственном поиске, в смысле и облекая все живое в наукообразные формулы только от своей бесталанности: от неспособности мыслить и чувствовать как художники.

Возможно, это и необходимо мысли научной - литературу упорядочить, упаковать в коробчонки для удобства хранения. Но филологическая наука, будь она в какие-то времена даже подлинно новаторской, не отвечает на главные вопросы о жизни, не может объяснить того, что происходит с человеком, не способна отзывается живой болью на боль других людей и не ищет правду, а только научные истины.

Сегодня множество бесплодных "специалистов по литературе" - потерпевших неудачу в академической науке или просто не способных на самостоятельное художественное творчество - ищут узких щелок в литературной критике. Но вот такой каламбур: мало какой критик сегодня почему-то терпит собственно критику, то есть вдумывается в критическое высказывание или мнение уже о себе самом. Относиться к оценщику всерьез - это значит заискивать перед его мнением или же на худой конец помалкивать.

Серьезное отношение, вообще серьезность в литературе, неожиданным образом как раз-то пробуждает в них истеричную злобу. Награждают тогда уж не скупясь: от самолюбия уязвленного вплоть до графоманской обидчивости, заявляя пафосно, что настоящий художник-то не должен отвечать сам за себя и опровергать какие бы то ни было критические суждения о себе! Стало быть, настоящий художник должен считать господ критиков шутами да болванами, мнение которых ничего не должно для него значить? Наверное, ведь именно литературная критика оболванивает сегодня литературу. Они так и остались в душах своих рабами, а всю полученную в одночасье свободу смогли обратить лишь в простое желание порабощать. Какое тоскливое десятилетие! Те, кому дали свободу - так и остались рабами. Те, кто получил свободу от рождения, замерли у порога литературы. А вокруг - позабытая этой литературой огромная горестная страна.