Русский Журнал / Круг чтения /
www.russ.ru/krug/20030321_ul.html

Стол, воздух, листок
Александр Уланов

Дата публикации:  21 Марта 2003

"Мы не нашли ни крошки того, что мы б не знали раньше,// и даже мокрый еж,// рискнувший нам перебежать дорогу,// или открытие, что садовая калитка в дождь не скрипит,// уже не изменили ничего". Как избежать усталости от встреченного? Сравнивать девушку с ланью уже невозможно. Как уйти от опустевшей риторики - и не попасть в положение акына, заунывно поющего о том, что видит?

Может быть, одно из спасений от повествовательности - фрагментарность, когда сразу вслед за упоминанием города Брюгге, закрывшегося в своих стенах после отступления моря, следует "Ты: элегический труд это движение вглубь в чистоту утраты"? Эммануэль Окар говорит, что работает на столе, высыпая на него "собрание "памятных предметов", которые предстоит сформулировать". И стол не так прост: на латыни tabula - также дощечка для письма, афиша, обменный пункт, бюллетень для голосования, квадрат территории, складка одежды.

"В действительности эти предложения... могут быть прочтены как автономные и не отсылают больше ни к какому контексту... Память тоже никогда не была линейной". Раскопки, необитаемые города, ветер, к которому не привыкнуть за восемнадцать лет. Движение воздуха в мертвой листве, прилипшей к каменным глазам античной статуи. Тень, темный воздух в трещинах божества. Ящерица любит ванильное мороженое, а "человек зовется ни тень ни вода// зовется губка для лавы// зовется 1492".

Но слишком велик соблазн прояснить эти вспышки восприятия (тем более - из декартовской ясности, "острого галльского смысла"). "Вивиана есть Вивиана. Одна, очевидная.// Вам сказать, что я ее видел.// Но как я ее видел, когда в моем распоряжении// есть лишь ее имя". Дальше мог бы последовать портрет - ряд ассоциаций. Но его не будет. "Дорогой 11, дорогая С." - Окар позволяет себе сбиться совсем чуть-чуть. (И есть ли смысл говорить о герметичности его поэзии, как это делается в предисловии к книге, если первые же книги Окара были замечены критикой? С герметичными авторами такого не бывает по определению).

"Между ними тридцать шагов, семнадцать вязов и восемь минувших времен года". Да, расстояние может измеряться шагами, деревьями или сезонами, и Окар уже соединил ими канал и сожженный пень. Но он сам в это не верит и продолжает объяснять - и расстояние становится все больше в этой духоте объяснений. Так в описание возвращаются поэтизмы, всякие неодолимые притяжения дали, повергающий в печаль день. (А переводчик еще добавляет "не мни" вместо "не воображай". Вот стандартное представление о поэзии: чтобы красиво было. Прочее неважно, можно связать эвкалипт с малиновкой, хотя у Окара там серая цапля, цапля появляется и в следующем стихотворении, но развитие ассоциаций уже безнадежно испорчено).

"Не проводим ли мы жизнь, пытаясь установить связи между нашими воспоминаниями? И что гарантирует истинность и смысл этих связей? Искренность". Но нужны ли здесь гарантии?

Андре дю Буше отступает - к смысловой емкости первоэлементов. Воздух, гора, огонь... К назывным предложениям, к пробелам, создающим то кружево, о котором мечтал Мандельштам. "Подушка// ледник, без твоей головы". Достаточно, можно идти дальше, что дю Буше и делает. "По дороге, которая остается сухой, несмотря на дождь". Сухая вечность, которая вся впитывает и высвечивает все. И человек, идущий и соединяющий небо и землю.

Удаление, в котором и возможно вслушивание. "Отсутствие, которое заменяет мне дыхание, снова падает на бумагу, как снег. Появляется ночь. Я пишу как можно дальше от себя". Когда буква на столе возникает внезапно в диком свете коры, после ведер холода. Это достигается ценой огромного напряжения, соприкосновения одновременно с подвижностью и твердостью, слепящим цветом и оттенком, появлением и исчезновением. "Одновременно ветер и тело камня, клюв,// откуда земля вырисовывается или, скорее, исчезает". Но мир, принимающий человека, - не только тяжесть, но и помощь. "Этой стены достаточно, чтобы выдержать вечер. Несколько ростков дыхания, прижатых ко лбу".

Но "прозрачность не задевает день", слишком редки у дю Буше индивидуальности, какое-нибудь дерево со сломанными ногтями. И сквозь однообразие словаря опять начинает просвечивать патетика. Поэт - горний житель, а то кто же...

И Доминик Фуркад приходит из подземного гаража или с городской площади. Потому что техника - тоже источник смыслов, поясняющих превращающиеся предметы. Розы - укладчицы парашютов. Они позволяют вещам выходить из себя. Роза - это и механизм, "которую ты стопоришь стеблем давя в то же время на газ а она бушует неприкрыто грубая роза совпадений во времени". Всякая вещь - косвенное дополнение других.

В свободе смещения. "Дом о нельзя не прийти// Я обхватил руками твою голову с ее пористым туманом". Уклоняясь и трогая. "Роза всего что напоказ ее нагота под прикрытием юбки или нет роза твои губы не должны коснуться моих". И верлибр вовсе не убил ритм в стихе. "tu es l'une d'elles qui quand elles sont parmi elles sont entre elles" - так, подбрасывая фразу на elles, не заботясь о линейках рифмы, можно включиться в галоп лошади. И слова не похожи на листья, они становятся листьями, давая этому своему состоянию пояснять - неясным шорохом, зеленой мягкостью, не настаивающей на себе уникальностью очертаний, падением, исчезновением. "Листья еще не опали с клена слова на своем месте слова никогда не говорившие слова которые только казались словами слова которым предстоит упасть и сгнить слова которые сгнив заговорят слова не единственные в своем роде которые не считают себя высшим предназначением дерева".

Переводчик О.Северская вспоминает русских поэтов, сопоставимых с Фуркадом - Аркадия Драгомощенко, Ивана Жданова, Сергея Соловьева. Может быть, все более соприкасаясь с переводами (чему способствует и начинающаяся серия, издаваемая "как положено" - на двух языках), русская литература наконец перестанет отгораживаться словами о своем особом пути - и включится в общий разговор?

Стих - это вопрос только замысла и интонации? Или это вопрос концентрации смыслов? Как научиться не настаивать на высказывании, не придавать ему чрезмерного веса - но и не обращать в пустоту? Как найти грань между хаосом словаря, лишающим формы, и чрезмерным пониманием, лишающим жизни?

И нет грани между стихом, прозой, эссе, есть грань между порождающей живой неопределенностью и фиксирующей повествовательностью. И наше небытие, наше стихотворение, наша любовь вырисовываются только для косвенного зрения, когда они оказываются против света. "Мир - это незнание фраза писать значит подкармливать только письмо-губы играешь одно и то же нежная мелодия появляется слова по-новому полнятся писать только то чего не знаешь" (Доминик Фуркад).