Вот женщина. Она часто стоит здесь, в метро, и ничего не делает, даже не просит денег, а просто говорит: "Помолитесь, пожалуйста, за Ирину". И кланяется. Я не знаю, что Ирина сделала, и иногда об этом думаю. Покончила с собой, просто исчезла, люди ведь часто исчезают, может быть, сделала аборт или убила мужа, а потом умерла в лагере от пневмонии, не знаю - и спросить не могу, потому что эта ее просьба, она не подразумевает вопросов. Помолиться я тоже не могу в силу разных причин. Я просто иногда ее вижу, раза два в месяц, и прохожу мимо. Другие люди с ней разговаривают

Две дамы беседуют - уже по дороге от метро, стоят возле казарм Преображенского полка, - как они только уцелели, башенки эти? Одна говорит другой: "И вот, когда я буду умирать, эти звездочки будут у меня на глазах". "Вместо пятаков, - думаю я, прохожу мимо, - Октябрятские". Когда сегун был маленьким ребенком [...]/, он тоже бегал в деревянных гэта / по ледяной горе.

Две девочки идут по Тверской, мокрый снег, метель, в общем, конец марта, вы знаете, как это у нас тут. Северное лето короткое, но зато малоснежное. Хорошо, если оно приходится на выходные. Одна другой: "И это они называют экзистенциальной прозой?" Я вот тоже, как читаю что-нибудь, что называют экзистенциальной прозой, никак не могу сообразить: это что вообще? Так что девочку можно понять. Вторая молчит. Стыдно ей, наверное, что читает модную прозу. Экзистенциальную. А что делать. Критики же велят. Неловко перед ними, люди стараются. И перед однокурсниками тоже неловко. Перед этим... Сашенькой. Нет, Юрочкой. Не помнит точно, ну, неважно. Перед ним вот особенно как-то неловко. Он вообще все читал, кроме Торнтона Уайлдера, которого отказывается по принципиальным соображениям.

Водитель в такси: "Ну, хорошо, вот начнут они воевать. Ну, это же им будет... Каждый мальчишка с калашом бегать будет... Это же им будет гражданская война". Ну, он хотел сказать, отечественная. Но я его понимаю. Сложно как-то сказать отечественная война про иракских детей с калашами. Мы таких детей видели, вообще-то. Палестинских только. Как-то плохо с ними вяжется слово отечественный. Едем мимо подсвеченного сити-формата, реклама крема какого-то от морщин: "Не теряя времени, теряй годы". Из прошлого потерянного светятся октябрятские звездочки.

Город, я его не очень люблю, мне иногда хочется жить в деревянном доме неподалеку от реки, и чтобы росомаха ходила в лесу (то есть, видимо, это дом где-то в Канаде, что ли - где еще бывают росомахи?). Но я возвращаюсь с работы, это сумрачное пространство, все правильно, пронизанное информационными токами, как написано у Медведева. Что это за токи? Это когда приходишь, читаешь ленту новостей, это мигает реклама в начале Нового Арбата, - много лет назад я стоял там, глядя на трансляцию 27-го съезда. Конечно, без звука. Давайте не будем склонять Михал Сергеича. Потом, дома уже, включаешь телевизор, там еще новости. Это все течет сквозь тело, - как в детстве пугают космическими частицами, которые уходят насквозь и гаснут только в земле, прилетают из неба. О, если бы вы знали сами, / Европы темные сыны, / Какими вы еще лучами / Неощутимо пронзены.

И вот, мы ходим за всеми и записываем все. Или, по крайней мере, многое за многими. Чтобы ничего не пропало. А зачем - непонятно. Потому что ведь все равно все пропадет и денется. Неизвестно куда. На самом деле, мы делаем это, чтобы не так хотелось курить. Чтобы занять руки. У нас блокнотик и черная ручка. Всегда.

Граффити под железнодорожным мостом в районе Кратово: "Смерть - пташка". Я все пытаюсь себе представить человека, который это написал там, между красиво выполненным трехцветным (красный, черный, белый, а не то, что вы подумали) коловратом и лозунгом "Long live saint Adolf ". Пытаюсь и не могу. Потому что, конечно, пташка, в клюве октябрятская звездочка, мы называем это экзистенциальной прозой. Хотя на самом деле это затянувшаяся зима, не то малоснежное лето, время молиться за Ирину, время слушать, как Медведев в Пирогах кричит в микрофон: "Бросьте их львам", переводит Игги Попа, заменив в самом начале первое Римляне на последнее Американцы. Время читать военные сводки: "...в пригородах Басры" (Какие пригороды? Нет, я думаю, у Басры никаких пригородов). Время смотреть, как сыновья Ишмаэля стреляют чуть не из охотничьих берданок, не то из калашей по речным камышам. Наверное, оттуда вспархивают птицы. The sparrows are flying again. Воробьи снова поднимаются в воздух.

Осторожно!, - предупреждает нас напечатанный на принтере листочек в Кисловском переулке, - Осторожно! Падение балконов! Конечно. Там дома старые, сто лет без капитального ремонта, Министерство тяжелого машиностроения где-то поблизости, - ну, было. Теперь уже из тяжелого только небо, а из машиностроения - только бог из машины. Ну какой, - понятно. Бог Авраама, бог Иакова, который, если хорошо попросить, не уронит на нас тяжелый балкон, сделает Ирине что-нибудь хорошее, превратит смерть в маленькую пташку, такую, что ее и не заметить без винтовки с оптическим прицелом. В крохотную пташку, меньше воробья, но муравья чуть больше.

И еще пятилетней давности граффити. В переходе над МКАД. Поцелуй меня, детка. Я бомбил Токио. Видел в прицел, как девочка складывала журавликов. Смотрел на тени, приклеенные намертво к светлому оплавленному бетону. Это, впрочем, кажется, из другой какой-то истории. Где уже ни воробьев, ни балконов. Поцелуй меня, детка. Я бомбил у Трех Вокзалов, чтобы купить тебе самый дорогой крем от морщин. Я торговался со скупыми пассажирами на Ленинском проспекте, чтобы хватило денег на новый роман Малькольма Брэдбери и на роскошно изданную переписку Дидро. Я повез двух мрачных экспатов в переулки при выезде из города по Ленинградке. Они выбирали там блядей, а потом подробно написали про выбранных в свежем номере своей газеты. Поцелуй меня, детка, я бомбил какой-то приземистый восточный город, там горели нефтяные терминалы неподалеку, ругались на непонятном языке, рисовали цветной коловрат на рыбьем боку ракеты СКАД, со смехом вспоминали, сколько именно курдских детей выблевывало перед смертью грудное молоко с ипритом. Не надо, не целуй меня. Потому что я бомбил только у Трех Вокзалов, слушал разговоры на улицах, а потом записывал их. Некоторые приходилось издалека читать по губам. Кассий, не то Венсан Кассель маячил у меня за спиной и улыбался.

Я передумал насчет крема. И насчет Дидро тоже. На вырученные деньги я куплю тебе маечку "ХУЙ ВОЙНЕ". Наденешь ее, когда молния прорежет небо из края в край.

• Предыдущий выпуск