Какие только материалы, связанные с преподаванием литературы в школе, не приходится читать в последнее время!

Но статья Марии Порядиной, вывешенная на сайте "Русского журнала" 21 марта, кажется, рискует, превзойти собой все до нее написанное. Чего стоит одно только ее название: "Литература? Вон из класса!", от которого за версту веет духом чеховского Пришибеева.

В рассказе Чехова, как известно, разбушевавшегося унтера сумели окоротить. Попытаемся окоротить и М.Порядину. Переиначим слегка выписку из ее статьи:

"И вот идет урок (допустим, математики. - Г.К.). Перед учительницей сидит целый класс - три десятка индивидуумов, у каждого из которых свое, извините, мировоззрение, свое настроение, свои мысли и свои проблемы. У Ирки родители разошлись, Лешка переживает несчастную любовь, Наташка собирается в Турцию, Серега думает о последнем матче, Игорь хочет пива, у Жени болит живот. Всем им глубоко параллельны и эти уравнения, и все эти синусы и косинусы, тангенсы и котангенсы".

Что поделать? Невероятно жалко Ирку и Лешку! Полностью входишь в положение Наташки, Сереги и Игоря. А уж о животе Жени и говорить нечего - каждый знает, что это такое: прилюдно маяться животом.

Но живот - животом, пиво - пивом, а пришли они не в диспансер, не к целителю-академику оккультных наук, а в школу, где хочешь не хочешь, а надо усвоить и что такое бином Ньютона, и премудрости так нелюбимого М.Порядиной закона сохранения энергии, и очень многие другие вещи. Усвоить - значит постичь, понять. Несмотря на заболевший живот или разведенных родителей.

Зачем все это усваивать? Зачем "проходить" закон сохранения энергии, если в будущем он тебе не понадобится? Чтобы иметь представление о неких ценностях - естественных и гуманитарных, которые способны сформировать личность.

А ведь на школе лежит именно такая обязанность.

Впрочем, если следовать логике М.Порядиной, ее статью вполне можно назвать: "Школа? Вон из класса!".

Хорошо, конечно, что автор статьи была пятерочницей в школе по литературе, что ей "не помешал" филфак. А вот преподавать литературу в школе ей, по-моему, не следовало, потому что для чего существует этот школьный предмет, она не понимает.

К слову, не понимает не только она. Судя по многочисленным извивам и судорогам нынешней школьной реформы, этого не понимают многие. Отсюда возникает тестирование в рамках единого государственного экзамена (ЕГЭ), хотя нетрудно догадаться, что тесты по такому предмету, как литература, могут проверить только: читал ли вообще ученик эту книгу, но что он в ней вычитал, проверить не в состоянии. Непонимание, для чего существует литература в школе, дала возможность всерьез ставить вопрос о замене такой проверенной временем и логикой контрольной формы проверки знаний как сочинение изложением - пересказом чужого текста.

Да что говорить! 23 марта сего года включаю телевизор, смотрю новостную передачу (кажется, по НТВ), вижу детей, пишущих плакаты: "Позор Бушу!", "Привет Хусейну!", и слышу закадровый голос, что мы присутствуем сейчас в 30 школе города Кирова на уроке литературы. "Ничего, - удовлетворенно проговаривает диктор, - русских классиков дети и сами прочтут. А сейчас они получают урок политической духовности".

Напоминает советские времена? Несомненно. Но мне лично это напомнило и статью Марии Порядиной.

Понимаю, что от таких вещей она станет открещиваться, как черт от ладана. Но вот ее же собственные слова: "...школьников по инерции держат на стереотипе: литература, мол, не просто так, а ду-у-ушу воспитывает. <...> Педагог ведь должен воспитывать человека и гражданина, правда?" Она над этим издевается? Но ведь издевается над тем, как понимают у нас литературу, как она сама понимает роль литературы (и учителя литературы) в школе. "Вот и должен школьник тренироваться на Муму и Акакии Акакиевиче, чтобы потом научиться сострадать всему человечеству", - превращает М.Порядина книгу в некий спортивный снаряд, типа гимнастического коня, лишний раз демонстрируя, что не понимает (или понимает превратно), чему должна учить детей литература в школе.

Чему же она должна учить? Тому, что в себе заключает, - искусству (которое, если угодно, есть наука) чтения книги. На выходе из школы ученик обязан показать, насколько хорошо он овладел таким искусством, то есть насколько хорошо он понимает, оценивает и раскрывает уникальность данного произведения, насколько глубоко постигает реализованный в нем замысел писателя, насколько точно ориентируется в художественных средствах, понадобившихся писателю для воплощения своего замысла именно в этой своей книге. Иными словами, по выходе из школы ученик обязан показать, что его научили читать, научили воспринимать книгу во всей ее объемной занимательности. Подчеркиваю: он обязан показать только это и ничего больше! Он может, конечно, в будущем посвятить свою жизнь литературоведению или критике, пойти в соответствии со своим выбором в школу с углубленным изучением литературы, где его будут готовить к такому жизненному поприщу, но обычная школа не должна требовать от своего ученика литературоведческого или критического анализа художественного текста: она его этому не обучает.

Это значит, что тема, подобная "Вольнолюбивым мотивам лирики", не должна предлагаться в обычной школе, потому что выходит за пределы книги, претендует на некую обобщенность, уместную для литературоведческого анализа, но совершенно не нужную для ученической работы. Тем более необходимо покончить с экспериментом, предлагающим детям написать в качестве сочинения рецензию на книгу. Обычный ученик по определению не в состоянии соперничать с профессиональным критиком, обязанным указать в своей рецензии на место, которое занимает данное произведение в литературном процессе. Не может соперничать рядовой выпускник и с профессиональным литературоведом, чья задача - как можно полнее исследовать интересующую его проблему. Иными словами, ученическая критика или ученическое литературоведение неизбежно, как правило, не профессиональны. Что же удивляться, как это делают сейчас многие, разброду их оценок? Непрофессиональные работы всегда открывают огромный простор для субъективного восприятия.

Я понимаю, как непросто оказаться учителям в роли руководителей чтения учащихся, причем не круга их чтения, а тех произведений, которые предлагаются школой для изучения. (Надо ли специально оговаривать, что среди таких книг не должно быть современных, пусть и многажды премированных, пусть и пользующихся сейчас широким спросом? Только проверенная временем классика способна научить читать: для учебы пригодны лишь совершенные образцы.) Учителям в этой роли оказаться непросто, но возможно, если, готовясь к уроку, готовясь к тому, чтобы руководить чтением книги, они будут стараться все о ней узнать: уяснить себе весь ее текст - от заглавия до последнего слова. Уникальность, неповторимость данной книги откроется детям только при условии абсолютной понятности, проясненности всех ее реалий. Абсолютной! - любая закрытость может привести к непоправимому: книга останется для ребенка непрочитанной!

А ведь дети невероятно любопытны. Им свойственно подражать своим кумирам, перевоплощаться в них, заглядывать в будущее, тянуться к взрослому миру. В этом смысле дети - идеальные читатели, особенно когда рядом находится взрослый, изъясняющий и растолковывающий.

Так что то обстоятельство, что дети сейчас не читают или мало читают, учителя литературы должны считать своим тяжким грехом. Тем более сейчас, когда у школьного предмета литературы появился шанс вернуться к своему прямому предназначению.

Конечно, мешать осуществляться ему будут: об этом свидетельствует до сих пор навязываемая школьникам пушкинская "Деревня", о которой Корней Иванович Чуковский писал еще в 1936 году: "Нужно свирепо ненавидеть и Пушкина, и наших детей, чтобы предлагать двенадцатилетнему школьнику такой архаический текст, полный славянизмов и непостижимых метафор".

Сейчас предлагают "Деревню" не двенадцатилетнему подростку, а старшеклассникам, которые, может быть, с меньшим трудом, чем младшие школьники, одолеют этот текст. Но, разумеется, тоже затратив на это достаточно тяжких усилий. Поэтому пусть и к себе отнесут нынешние "реформаторы" предостережение Корнея Ивановича, оказавшееся пророческим: "Но не требуйте, чтобы с именем Пушкина после этой тяжелой работы была у них связана радость".

Потому что если испытывали прежде школьники радость, встречаясь с пушкинскими произведениями, после проработки "Деревни" это чувство у них неизбежно поистратится.

А без радости какой же может быть интерес к книге?

А без интереса какое же может быть чтение? Вам не приходилось бросать книгу недочитанной, потеряв интерес к ней? Почему же не позволить этого ребенку?

То есть как это позволить? - слышу я. - Дети ведь не просто читают. Они учатся!

Но, как говаривал чудесный наш педагог Симон Львович Соловейчик, учение должно быть с увлечением.

Тем более на уроках литературы, где ученик встречается с великими, гениальными книгами, превосходящими по своей психологической занимательности любые современные, в том числе и лидеров рыночных продаж. Так помогите детям выявить эту занимательность, объясните им, в чем уникальность этой книги, заразите их своей любовью к ней.

Это трудно? Только в том случае, если вы привыкли смотреть на художественное произведение так, как смотрит на него М.Порядина. Или так, как продолжают смотреть на него многие методисты - как на некое социальное, или историческое, или философское пособие. Но можете не сомневаться: если б классик замысливал философский, или экономический, или политический трактат, он бы не облек его в художественные формы. Так, экономические работы Фета даже отдаленно не напоминают его лирику, а "Размышление о Божественной литургии" Гоголя ни имеет ничего общего с его "Ревизором".

Правда, новейшие литературоведы исхитряются увязывать одно с другим личностью автора, но, во-первых, совершенно необязательно верить, что авторская личность проявляется одинаково в художественных и нехудожественных жанрах, а во-вторых и в главных, литература в школе учит чтению и пониманию художественных произведений, поэтому обычному школьнику нет никакого дела до "Размышления о Божественной литургии", ему бы постичь красоты великой гоголевской комедии.

И они откроются детям, если мы с вами обратим их внимание на человеческое содержание "Ревизора", вместе с ними попытаемся понять, в чем же глубинная суть конфликта пьесы.

Специально для М.Порядиной вкратце изложу, как бы я лично попытался пробудить интерес школьников к этой пьесе Гоголя.

После того как они ее прочитали дома (возможно невнимательно, возможно наспех), я бы привлек их внимание к просьбе Бобчинского, как будто самой бескорыстной из обращенных к Хлестакову, чтобы тот сообщил всем петербургским вельможам и даже самому императору, что вот, дескать, "в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский". Просьба понятная, сказали бы мы с детьми, - человеку мучительно ощущать свою незначительность, свою неизвестность, ему хочется, чтобы о нем знали другие, особенно те, о которых он сам знает как об очень известных людях.

А после этого я попросил бы детей вчитаться в знаменитый монолог Хлестакова в доме городничего: нет ли в этой пьяной речи переклички с Бобчинским?

Оказывается, есть! "Вы, может быть, думаете, что я только переписываю; нет, начальник отделения со мной на дружеской ноге... Как взбежишь по лестнице к себе на четвертый этаж... Что ж я вру - я и позабыл, что живу в бельэтаже...", - это прорывающиеся признания в собственной незначительности, заглушаемые немедленными опровержениями. А вот фантазии на тему собственной известности: "Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: "Вон, говорят, Иван Александрович идет!"... У меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича". А вот - перекличка с вожделенной мечтой Бобчинского стать известным разным вельможам: "А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я еще не проснулся: графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели, только и слышно: ж... ж... ж... Иной раз и министр..." И, наконец, такое, о чем Бобчинский не то что мечтать бы не посмел: "Меня сам государственный совет боится... Во дворец всякий день езжу", - но отчего раболепно трепещет перед завравшимся Хлестаковым: "В жисть не был в присутствии такой важной персоны, чуть не умер со страху... я так думаю, что генерал-то ему и в подметки не станет! а когда генерал, то уж разве сам генералиссимус".

Конечно, сказал бы я ребятам, трепещет не один Бобчинский, и это понятно: Хлестакова в городе приняли за ревизора или, как он сам пишет в письме приятелю, за генерал-губернатора. Но мы-то с вами знаем, что никакой он не ревизор, что чин у него маленький, может быть, не больше, чем у Бобчинского. Так стоит ли удивляться совпадению их мироощущений?

Но вот перед нами хозяин города - городничий. Властный, почти ни в чем себя не стесняющий. Он-то, конечно, удовлетворен собственной жизнью?

Нет, и он прямо скажет об этом, когда ему и жене помстится жизнь в столице, куда Анна Андреевна мечтает переехать после женитьбы Хлестакова на их дочери:

"- Что, ведь, я думаю, уже городничество тогда к черту, а, Анна Андреевна?

- Натурально, что за городничество!

- Ведь оно, как ты думаешь, Анна Андреевна, теперь можно большой чин зашибить, потому что он запанибрата со всеми министрами и во дворец ездит, так поэтому может такое производство сделать, что со временем и в генералы влезешь".

Можно напомнить детям, что монолог Хлестакова обрывается на ожидании еще большего производства: "Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш...".

Но не в этом главное сходство их мироощущений. "Я, - рассказывал о себе пьяный Хлестаков почтительно внимающим ему городским чиновникам, - только на две минуты захожу в департамент, с тем только, чтобы сказать: "Это вот так, это вот так!" А там уж чиновник для письма, этакая крыса, пером только - тр, тр... пошел писать". А ведь "чиновник для письма" - это он, Хлестаков, который поначалу говорил не верящему ему городничему о своем отце: "Рассердился старик, что до сих пор ничего не выслужил в Петербурге", да и монолог свой начал с обращения к слушателям: "Вы, может быть, думаете, что я только переписываю..." Так что презрительное "этакая крыса" - щелчок самому себе по носу, горькая укоризна судьбе, определившей ему такое место.

"Ведь почему хочется быть генералом? - объясняет жене городничий, - потому что, случится, поедешь куда-нибудь - фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперед: "Лошадей!" И там на станциях никому не дадут, все дожидаются: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты себе и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь у губернатора, а там - стой, городничий! Хе, хе, хе! (Заливается и помирает со смеху.) Вот что, канальство, заманчиво!"

"Стой, городничий", пока генерал не проехал, - тот же щелчок по собственному носу!

Титулярный ты, или надворный, или сам городничий - каждый гоголевский герой зол на собственную судьбу, считает, что достоин большего. В этом и заключается суть конфликта комедии, ее силовое поле, притягивающее к себе всех героев. Какая разница в том, что один из них берет деньгами, другой - борзыми щенками, третий тянет у купца целую штуку сукна? Каждый готов обмануть другого и каждый настороже: не обманут ли его. И каждого сжигает тайная неудовлетворенность. Такова нравственная атмосфера пьесы, которая и способствует тому, что появился один, объегоривший всех. Зло, очевидно, будет наказано приехавшим по именному повелению из Петербурга чиновником, но излечит ли это наказание души гоголевских героев? Очень сомнительно. Вон с какой жадной радостью воспринимают они ушаты грязи, которыми поливает их в письме приятелю ускользнувший от них Хлестаков. Каждый требует только одного: не читать в письме то, что затрагивает его лично, зато об остальных он будет слушать с наслаждением и злорадством. Зло, возможно, и будет наказано, но не будет искоренено, потому что покаяния, раскаяния от гоголевских героев мы не дождемся: недаром в ответ на сообщение о прибытии настоящего ревизора следует немая сцена.

Я, как видит М.Порядина, не анализирую текст, я его читаю вместе с детьми и после того, как они прочли пьесу самостоятельно.

А кто не прочел, прочтет сейчас на уроке, точнее, начнет читать, потому что все, о чем я пока что написал, - это приглашение к чтению, это начало всматривания в книгу, первая попытка установить сопричастность с ней и ее героями, почувствовать бьющийся в ней пульс жизни.

Ожившая для школьника книга означает торжество учительского труда: миссия, ради которой и подвизается на ниве образования учитель словесности, исполнена им добросовестно, а возможно, и образцово. Это уже выяснит сочинение на самые разные темы по данной книге: о ее конфликте, о ее героях, о любой детали, которая несет на себе неповторимость, уникальность данного произведения.

А неуникальной книга, попавшая в пантеон отечественной словесности, быть не может. Поэтому давайте построже подойдем и к "Обязательному минимуму": оставим в нем не то, что потребуется школьнику для написания неких абстрактных работ (он их писать не обязан), а то, без чего он будет неизбежно духовно обеднен.

"И может ли быть, - спрашивает М.Порядина, - искренним учитель, который устраивает на уроке коллективное овладение нравственными ценностями?" И, вероятно для того, чтобы мы не сомневались в смысле употребленного ею слова "овладение", отвечает: "По-моему, такой педагог более всего похож на организатора группового изнасилования".

Я понимаю, что в обретении ею такого мнения виноваты ее учителя, ставившие ей "пятерки" в школе, виноваты преподаватели филфака, не объяснившие ей главного: для чего существует литература вообще и в школе в частности.

Но любопытно, как перекликается ее предложение ввести вместо литературы риторику с мнением телекомментатора, о котором я уже говорил. Помните: ничего, что литературу на уроке заменили политологией: русских классиков дети и сами прочитают!