Одним из важнейших лейтмотивов трилогии Бориса Акунина о рыжей девушке-чернавке оказывается ее, Пелагии, раздвоенность между мирским и церковным миром.

В начале каждого романа появляется обязательная, как обряд, сцена, в которой обосновывается, почему Пелагия на этот раз меняет монашескую расу на гражданский артикул. Каждый раз возникают экстраординарные события, Пелагия мучительно переживает разлитую вокруг несправедливость, автоматически включаясь в расшифровку загадки. Отцы-наставники понимают, что искушают девушку, но ничего с ней и с обстоятельствами поделать не могут: судьба-с, темперамент-с.

Раздвоенность Пелагии имеет явно психоаналитическое свойство и косвенно рассказывает о сомнениях автора текста, мечущегося, подобно своей инокине, между сугубым серьезом традиции и беллетристической развлекухой. Постоянные подчеркивания своей позиции в интервью (я не писатель, я - всего лишь беллетрист) есть не проявление смирения, но дополнительная подстраховочная инстанция, из которой Акунин извлекает массу дивидендов. В том числе, и формальных. Вот что значит правильное позиционирование, точно по Трауту.

Акунин же только все время прикидывается, что развлекает. На самом деле задачи у него куда более существенные, серьезные: приучить русскую литературу к беспафосному существованию. И в этом, наряду с Владимиром Сорокиным и Виктором Пелевиным, он - один из самых важных современных литераторов. Беспафосное бытование художественных текстов, между тем, совершенно не отрицает наличия общественной позиции - и у Сорокина, и у Пелевина, и, тем более, у Акунина ее более чем достаточно. Именно она, четкая гражданская позиция, заставляет их описывать и бичевать пороки современной жизни наподобие каких-нибудь шестидесятников позапрошлого века. Именно она превращает стильные и отстраненные постмодернистские конструкции в горячие, горячечные памфлеты.

Вот и "Пелагия и красный петух" туда же. Уже в экспозиции Акунин разворачивает широкую панораму актуальной действительности. Автор пробегает по всей клавиатуре публицистических тем, волнующих умы современников. Религиозная терпимость/нетерпимость, национальный вопрос, конспирология, казачество, сексуальная раскрепощенность, извращенная филантропия, нашествие питерских кадров. На отдельной полочке стопочкой сложены важные персонажи российской истории, чье влияние ощущается до сих пор - Победоносцев, Распутин. Живущий в начале нового века, Акунин знает, чем закончится все и какая в финале пребудет мораль, ему легко и удобно предсказывать - во что выльется желание обер-прокурора взрывать дома или же извечная дикость кавказских воинов, совершающих дерзкие набеги на соседей.

Нынешняя реальность, жгучая, как чилийский перец, вот что ставится им во главу угла, вот что более всего интересно в его книгах. Все прочее - литература, антиквариат, исторически достоверно выписанные декорации, в которых разыгрывается история нынешнего мира.

В заключительном романе о Пелагии, кажется, впервые в трилогии, действие выходит за рамки российской действительности: вместе с паломниками мы пересекаем границы, оказываясь на земле Обетованной, вместе с ними поклоняемся Святым Местам, наблюдаем местные нравы...

Вместе с автором мы нарушаем и черту оседлости, попадая в замороченные, местечковые миры. Так Акунин одновременно серьезно и несерьезно поднимает набивший, казалось бы, оскомину еврейский вопрос - еще одну тему, автоматически вызывающую выделение публицистической слюны. В этом смысле роман "Пелагия и красный петух" можно прочитать как акунинский ответ Солженицыну, его двухтомной монографии о совместном существовании двух народов. Смешно.

"Пелагия и красный петух" и есть роман о нарушении границ - в том числе, жанровых. Акунину надоело прикидываться обычным стилизатором, обыкновенным детективщиком, вот он и подрывает жанр изнутри - вводя в текст иррациональные начала. Присутствие потустороннего, бога из машины, разрушает психологию - ибо если в дело вмешивается иррациональное, ни о каких причинно-следственных речи идти не может: в каждый момент истории возможны любые, даже самые невероятные события.

Детектив устроен прямо противоположным образом: в нем все и всегда должно быть объяснено. Акунин точно так же, как классический рассказчик детективных историй, прикладывает героические усилия, чтобы объяснить необъяснимое, но тщетно: история ускользает у него из-под рук, прячется в пещеру, где происходит вообще непонятно что.

Эффект этот мы и назовем эффектом красного петуха, заявленного в заголовке книги. Первый раз попав в пещеру, Пелагия едва не погибает из-за того, что злодей заваливает камнями вход. К счастью, рядом с монашкой оказывается красный петух, который и находит выход из лабиринта: "...а коли в череве (пещере) заплукаешь, надо кочета пустить, он завсялды (непременно) лаз наружу сыщет..."

С тех пор красный петух, символизирующий ровное течение сюжета, распутывание фабульных узелков, помогает Акунину выбираться из самых трудных и запутанных ситуаций - в том числе, и в финале.

Никакой иной нагрузки у красного петуха нет, хотя автор разыгрывает целый дивертисмент, пытаясь мифологизировать этот едва ли не случайно возникший символ, словно бы глумясь над любовью современников к мифологизации всего, что только может быть. Акунин, совсем уже в борхесианском духе, сочиняет несуществующие энциклопедии и исследования, раскрывая несуществующую специфику образа красного петуха в мировой литературе.

Но и этого ему, оказывается, маловато будет. После первого приключения в пещере, Акунин подпускает еще одного красного петуха, еще одну систему автокомментария, смешивая якобы детектив с якобы иудейской мистикой. Ибо явится одному из второстепенных персонажей откровение, которое тоже ведь можно прочитать как формулу детективного жанра: "Мессия явится не с неба; Мессией станет тот, кто расшифрует имя Господне и не побоится произнести его вслух, возьмет на себя ответственность за все, что происходит на Земле".

Расшифровка Тайны, тайного и есть главное божество детективного жанра. Однако, вторжение божественных сил, как мы уже знаем, убивает детектив как жанр. Парадокс этот легко снимается, если отстраниться от сюжетной основы, от букв, увидеть за сюжетом реально волнующие Акунина проблемы.

Обнажение приема способствует тому, что "Пелагия и красный петух" прочитывается как роман о романе, как роман о детективном жанре, который хочется преодолеть, да видно нельзя никак: положение обязывает, публика ждет.

Выйдя однажды за границы обыденного, нельзя вернуть себе утраченную легкость. После внедрения в текст иррационального, трилогия о Пелагии, задуманная как "провинциальный детектив" оказывается метатекстом, описывающим все составляющие акунинского литературного проекта в целом.

Три романа - три романных серии. "Пелагия и белый бульдог" здесь, в такой системе, скорее всего, будет отвечать за гроздь романов о Фандорине. Наиболее цельный, цепкий, стилизованный, он как нельзя лучше подходит для описания задач, поставленных Акуниным в книгах о русском аналоге Шерлока Холмса, где главное, разумеется, не расследование, но атмосфера навсегда ушедшего мира.

"Пелагия и черный монах" с феерическим, непредсказуемым финалом, прокладывающим смысловые дорожки в современность, явно символизирует ветку, на которой растут акунинские романы про фандоринских предков и потомков. Их пока два - "Алтын-Толобас" и "Внеклассное чтение", но я убежден: именно в этом направлении следует ждать главных акунинских сюрпризов и достижений. Ибо в книжках этих, сбросив всяческие маски, автор напрямую обращается к жгучей, блин, современности.

Финал "Черного монаха", действительно, один из самых остроумных в мировой литературе (скажем, скромнее: в моем читательском опыте). После него, казалось, уже трудно достичь фабульного совершенства, тем не менее в следующем романе провинциального проекта Акунин попытался взять новую высоту: последние страницы "Красного петуха"... Впрочем, не буду раскрывать всех тайн, чтоб не испортить впечатление тому, кто еще только собирается его прочесть.

Нарушение привычных жанровых очертаний, собственно говоря, делает "Красного петуха" ответственным за провинциальную составляющую акунинского проекта. Так возникают и отстраиваются три этапа, три источника, три составляющие этой изящной метаконструкции.

Все вместе они словно бы подводят итог под значительным корпусом текстов - тут я не об Акунине говорю, но о русской сюжетности, активно развивающейся, на радость всему прогрессивному человечеству, два последних века.

На финал остается вспомнить фразу из Марины Цветаевой, впрочем, достаточно уже потрепанную о том, что в этом наиправославнейшем из миров, все настоящие поэты (читай, создатели собственных миров, то есть и прозаики тоже) - жиды.