Олегу Павлову на его спич о гнусных критиках, которых, как он ошибочно полагает, еще не было в 1616 году, по причине чего Шекспир с Сервантесом смогли спокойно процвесть и умереть, а нынешним писателям-страдальцам за горестную страну эти мерзавцы цвести не дают, - больше века назад ответил критик Николай Страхов:

В таких великих произведениях, как "Война и мир", всего яснее открывается истинная сущность и важность искусства. Поэтому "Война и мир" есть также превосходный пробный камень всякого критического и эстетического понимания, а вместе и жестокий камень преткновения для всякой глупости и всякого нахальства. Кажется, легко понять, что не "Войну и мир" будут ценить по вашим словам и мнениям, а вас будут судить по тому, что вы скажете о "Войне и мире".

Даст Бог, напишет Олег Павлов что-то равное "Дон Кихоту" или "Гамлету" - не будет ему страшен никакой "эксперт".

Если не вульгаризировать проблему и не напрашиваться на сравнение с великими - об отношениях теории и практики очень даже стоит поговорить. Хотя бы потому, что силы у теории и практики в их диалектическом противостоянии равные, но размежеванные во времени: в актуальности сил больше у теории, потому что она опирается на систему. Политическую ли, мыслительную ли, финансовую ли. Но во временной перспективе сил больше у практики - в том, правда, случае, если рукописи не горят, а только прочнеют в результате обжига, как глиняные таблички Александрийской библиотеки.

История борьбы писателя с экспертным институтом легла в основу двуязычной книги Всеволода Некрасова "Дойче бух" (aspei, Bochum, 2002). Бохум - это немецкий университетский городок, слависты которого откликнулись на ультиматум Вс.Некрасова:

"Раз такие дела, такие даже программы, - пусть будет нихт, keine никакого меня в берлинской Москве, как и московском Берлине, пока не найдется, не заинтересуется кто-нибудь в этой прекрасно отлаженной системе-программе этим вот текстом".

Книга - летописный мемуар с элементами детектива о становлении на немецкие деньги исторически победившей версии концептуализма, подарочное издание которого в 2002 году нам преподнес И.Клех.

Не могу, к сожалению, сослаться на рецензию Александра Уланова на то же издание, существует она пока в форме рукописи и выйдет в июньском "Знамени". Поэтому просто приведу цитату:

"Первое, что бросается в глаза еще до раскрывания книги, - отсутствие на обложке имени Всеволода Некрасова. Как бы ни относиться к этому поэту, без него концептуализм неполный. О причинах отсутствия можно только догадываться. Возможны, например, такие: Некрасов не столь замечен средствами массовой информации; не столь часто выступает и не перед такой большой аудиторией, как Д.А.Пригов или Лев Рубинштейн. К его поэзии часто прилагается эпитет "минималистская", он работает со слишком тонкими, на первый взгляд малозаметными сдвигами смысла. И составитель мог счесть его "хуже продаваемым".

Книга Вс.Некрасова состоит из главы "Азарт нихтзайн-арта, или Хроника немецко-моих отношений по порядку" и "Приложения" - коллажа из отрывков статей Вс.Некрасова плюс стихи, которые Эткинд вынул было из сборника памяти Константина Богатырева, да пришлось положить назад. Сюжет этот описан в сборнике Вс.Некрасова "Справка" (1992). Нихтзайн - это небытие, на которое обрекли первого практика "русского концептуализма" Б.Гройс, И.Бакштейн и другие теоретики. А обречение на небытие на языке детектива каким термином обозначается? Убийство. "Гройс пытается со мной поздороваться. Напрасно".

Летопись начинается с 1964 года, когда в советской прессе появились первые заметки о европейский поэзии конкретизма. "Помню впечатление: теперь, значит, везде пишут похоже..." Стоило появиться переводу стихов наших "конкретистов", сделанному с ошибками студенткой из Австрии, на немецкий язык, как западные теоретики отметили у них влияние западной конкретной и визуальной поэзии - безусловные рефлексы систем мышления, естественно, систематичны.

Завязка криминального сюжета происходит в 1977-м: русскоязычные эксперты, участвовавшие в составлении парижского сборника "Аполлон 77", изымают оттуда работу практика русского концептуализма Вс.Некрасова по вкусовым соображениям теоретика Эткинда, и практику приходится бороться за то, чтобы его стихи там остались. Стихи остались.

На следующий год журнал "А-Я" публикует статью теоретика Гройса "Московский романтический концептуализм", обосновывающую практику Чуйкова, Монастырского, Рубинштейна и Инфантэ. Еще через год самиздатский питерский журнал "37" представляет работы Пригова, Рубинштейна и Некрасова, охваченные статьей Гройса "Поэзия, культура и смерть в городе Москве" "с цитатами и лестным отзывом о моих стихах в сравнении с приговскими".

В начале 80-х - ряд удачно прошедших публикаций, поэтических и критических, одного из первых теоретиков и практиков концептуализма Вс.Некрасова, но вдруг ту статью Гройса из "37" перепечатывает западногерманский "Akzente" без стихов и без всякого упоминания о Вс.Некрасова.

"И с пометой: сокращения в переводе статьи сделаны Ф.Ф.Ингольдом.

1983. Гройс шлет Кабаковым письмо, комментируя свои успехи в "Akzente". Его смысл (в передаче): хочешь жить - умей вертеться. Я знакомлюсь с С.Хенсген и Г.Витте. И шлю короткую двуязычную стихотворную весточку Ф.Ф.Ингольду как неизвестному другу (...). Гройсу весточку послать не удается. А писал я ему, что от одного корня в некоторых европейских языках и слово традиция, и слова предательство и продажность".

Сюжет развивается, Гройс время от времени пересматривает теорию, с катоновским упорством утверждая бытие Пригова и небытие Некрасова в концептуализме.

"И, по-моему, уже в январе Гройс провозглашает во Франкфуртер Альгемайне новую научную концепцию русского концептуализма: отныне будет он состоять из 1. Пригова и 2. В.Сорокина. Не считая Кабакова и ранее причисленного сюда же Л.Рубинштейна".

В России происходят выставки и чтения о концептуализме, пресса замечает те из них, которые курируются Гете-центром, другие замалчиваются. В России и Германии проходят публикации о концептуализме "со всем набором кабачков, Приговым-Рубинштейном и опять без моей фамилии, не говоря о моих стихах и статьях. Нету и Васильева, Инфантэ, Гороховского, Юликова, Абрамова, Шаблавина, Рапопорта, Ракитина, Штейнберга с Янкилевским - тех, кто, не отличаясь большой кабачковостью, успел, однако, побывать в выпусках настоящего архива МАНИ - до 86 года - задуманного как ковчег для спасения в тогдашних ожиданиях каких-то катастроф. И полно КЛАВиных ("КЛуб АВАнгарда" под руководством И.Бакштейна - А.К.) деток, сшустривших попасть в МАНИ уже в перестройку. Подписывали такую явную липу Макаревич, Ромашко, Панитков и... опять Бакштейн".

Так неуклонно развивается немецко-русская и русско-немецкая филологическая наука о новом русском искусстве.

"Евг. Попов в "ЛГ" представляет стихи Пригова как основателя школы концептуализма. Я пишу письмо в "ЛГ", оспаривая основательность самого определения. ЛГ меня приглашает, раз так, дать статью о концептуализме. Я иду на это: спекуляции термином меня, что называется, достали, и статья "Как было дело с концептуализмом" с год как готова. (...) Статья вызывает статью Гройса в ЛГ "О пользе теории для практики" и ответ Гройсу Вл.Кулакова "О пользе практики для теории". Не утруждаясь, Гройс просто дает справку: "концептуализм" - это тот-то и тот-то. Вс.Некрасов же - в рамках московской субкультуры... Я не раз спрашивал Витте и Хенсген: что бы им перевести хотя бы одну мою статью. А тут решил добиваться этого: с какой стати немцам судить обо мне по Гройсу, не имея возможности судить и о Гройсе. По мне".

"Но лейтмотив моих рассказов и лекций - "концептуализм" (только без слова "концептуализм. /примеч. 2002 г./".) прорезался здесь еще у "подпольных" авторов 50-х. Первоначально - как способ резче эмансипироваться от официозной "художественности". Поздней - как необходимая критика материала и произведения = освоение и осознание ситуационности как одной из фундаментальных основ искусства вообще (Булатов, Васильев, Инфантэ - но, конечно, не только они). И пытаться выделять к-зм искусственно, упирать на его специфичность, манифестировать, радикализировать его и т.п. задним числом стали уже разные организаторы и "наука". В своих видах".

В том-то и дело. Сначала все всегда бывает просто и невинно: ходит свободный теоретик среди свободных практиков и смотрит, что они там себе хаотически делают. Ему все интересно, он от всего зажигается, теоретизирует с воодушевлением, снабжая первоначальную теорию все новыми и новыми поправками. И вот она выкристаллизовалась, опираясь на наиболее часто встречаемые в практике явления. И выяснилось, что самые первые практики как раз нетипичны, в теорию не укладываются. А теория должна быть убедительной и стройной, чтобы иметь авторитет в оплачивающей ее становление стране, имеющей глубокие традиции системного мышления. Теория должна быть максимально политичной - специфика системного мышления ХХ века, - поэтому аполитичный практик-теоретик со своим наивным эстетическим рассуждансом о материале, произведении и ситуационности просто не может быть принят всерьез. А самой востребованной практикой для кристаллизованной теории, имеющей товарный вид, становятся лабораторные работы умного голодного молодняка, успевшего с этой теорией ознакомиться.

Кульминация некрасовского сюжета разразилась в Вене, в октябре 92, на симпозиуме по Новой Русской Литературе, где Гройс читал свой доклад по-немецки, а "на сцене твердо восседала концепция русского специфического концептуализма по Гройсу в лице Пригова и Сорокина плюс Ерофеев - прославленная группа ЕПС - и Ю.В.Мамлеев, примкнувший к президиуму самостоятельно".

"И тут я полез-таки на трибуну. Насчет Ерофеева и не Ерофеева как говна и не говна с Ерофеевым я расхожусь в корне, не беря в счет оговорок. Но не в Ерофееве же дело, и к Ерофееву во всяком случае обращаться я не собирался. Дело даже и не в ком-то отдельно, а в том, что получается, когда лелеют-холят, откровенно организуют концепции с тенденциями делать из говна конфетку, поторговывая таким conditerei, а из литературы - говно. В нашем случае - русской литературы. Вот и нюхайте. Т.е. вкратце говорил то же, что уже и говорил и писал, когда никак не мог допроситься перевода... И тут тоже стала ощущаться заминка, шумок - причем сразу: видимо, ordnung (порядок - А.К.) нарушался в основе. Переводчик запинался, и очень скоро я услышал zeit, zeit (время - А.К.). И понял и это немецкое слово, и ситуацию в целом без затруднений, сказав, что кабы не билет на самолет послезавтра, убрался бы я из прекрасной Вены тут же, а сейчас имею честь и радость убраться с многоуважаемого симпозиума, оставляя ему в целости и его zeit, и его govno".

Хулиганского недержания эмоций, не предваренного теоретическим вступлением, в чопорных странах немецкой культуры не прощают, это вам не Франция, не Италия и не Испания. Поэтому в дуплетное мероприятие "Москва в Берлине" (1995) и "Берлин в Москве" (1996) с массовым охватом практик концептуализма его основоположник не попал уже в наказание. Актуальная сила системы показала себя. Но ведь die Zeit работает, как правило, на выстоявших в схватке с ней практиков. Физически выстоявших: попросту сохранивших себя подлинного и свои творческие работы, отмеченные водяными знаками, проступающими в светлой для искусства полосе времени.

"Могу сказать одно: предметность, конкретность, ситуационность ощущал как насущнейшую необходимость, но в то же время самой-то интересной задачей было при этом не порывать и с образом и удерживать состояние. Ловить речь, интонацию. Заботы, в принципе неведомые тому же Пригову, что с ним и разобщает изначально, сколько ни наступай на пятки Вс.Некрасову 60 года Пригов 80-го".