• Елена Фанайлова. Трансильвания беспокоит. - М.: ОГИ, 2002. - 64 с.
• Ян. Шанли. - М.; ОГИ. 2002. - 64 с.
• Кирилл Медведев. Вторжение. Стихи и тексты. - М.: АРГО-РИСК, Тверь: Колонна. 2002. - 160 с.

"Трансильвания беспокоит" Елену Фанайлову. Анекдот тут бессмыслен. Не трогала бы, беспокоила бы еще больше.

Из многогранных граней
Не выбирай одну
Ни женщину ни веру
Ни волю ни страну
Ни польскую холеру
Ни русскую жену

Таково свойство ее темперамента. О нем почти сто лет назад Федор Сологуб написал сказочку "Веселая девчонка".

"Вот отняли у нее куклу подруги, а она бежит за ними, заливается, смеется и кричит:

- Наплевать на нее! Не надо мне ее.
Вот мальчишки ее прибили, а она хохочет:
- Наплевать! - кричит, - где наше не пропадало! ...
Веселая такая девчонка!"

Стихи Фанайловой почти учебное пособие по словоупотреблению частиц не и ни. И это вполне объяснимо: они живут в мире, о котором сказано "здесь ничто не мое и нигде".

Стихи Фанайловой живут не в мире. Они не в мире с самими собой, ни с внешним, ни с внутренним. Это плач с опрокинутым знаком: рыдают по утраченному, а Фанайлова по приобретенному. Каждое ее приобретение - череда потерь. Это плач по настоящему и будущему, но никак не прошлому.

Оттого стихи современны, а иногда злободневны. Словарь площади на правах рекламы. Разлагающийся штамп.

Сквозь росу и эрос мира горнего,
Мрак рассеянный и смертный мел и мак
Слышится признанье непритворное:
Мы себе никто и звать никак.

Многократно повторенная истина изживает себя. Самоотречение Фанайловой настолько неистово, что в него перестаешь верить. И поневоле начинаешь искать утверждения, долженствующего из отрицания отрицания.

В книге множество имен, но лишь три из них репрезентативны: Леннон, Шелли, Хармс. Ради них, по Фанайловой, можно пойти на перерождение, на джатаку.

Их нет, оттого они удобны. Они есть, оттого страшно. Страшно так, что уже не до перерождения. Они очень похожи - "Джатаки о женщине". Неистовые и смиренные, завистливые и щедрые, гадкие и очаровательные женщины Фанайловой любят. И только любовь дает им право ненавидеть его, весь мир и себя.

Жизнь частную пройдя, ведя ее к концу
Я сообщаю частному лицу
Подробности из жизни тунеядца,
Подобной воздуху, подобной холодцу
Хрусталика, и я ее несу
Со страхом поскользнуться, рассмеяться
И прикоснуться наконец к его лицу

"Вот-то не заплачу, - наплевать на все!

Веселая такая девчонка!"

Когда человек пишет:

Отец мой - китаец
Татарка - мать моя
А дед по этой ветви - муллою был
Родился я в Якутии
А схоронил отца в Абхазии, -

это его личное дело. Смешение кровей имеет значение только в лаборатории Мичурина, когда искомый результат предсказывается с той или иной степенью достоверности. Но в остальном свершается таинство: рождается человек.

Когда человек пишет:

У меня на глазах они стали
Стесняться что собаки что по паре
Лап и острое обоняние -
Я их утешал и так и эдак
Даже говорил: что в жизни не бывает -
А они переминаются с... в общем
С одной на другую а все равно собаки
Говорят сокрушенно
человек становится поэтом, -

все это довольно странно и необъяснимо. Как будто не слишком ново: Маяковский уже давно научил утешать лошадь. Как будто бесперспективно, ибо собаки не утешились. И вообще, тоска собачья - это есенинское всегда с нами.

Но вот Господь в отместку за гордыню человеческую смешал языки, а человек в гордыне посягнул на промысел и научился смешивать языки сам, чтобы получились стихи, чтобы нарушились причинно-следственные связи.

Есть человек Виктор Ян, и есть поэт Ян Шанли. И Ян подписывает книгу, называя ее "Шанли", дистанцируясь от поэта или оставив поэту стихи, а себе полиграфию престижной серии ОГИ. Но так или иначе, Ян без Шанли и Шанли без Яна выглядят не вполне достаточными.

Это инверсия, ставшая основным поэтическим приемом Яна. Вне нее существует только биография, с ней случается поэзия. Национальность поэта - один из путей ее реализации.

Но мне наверно как китайцу
Все время хочется персты
Сказать про собственные пальцы

Из чего следует, что китаец - анахронизм хоть и высокого стиля. Первое без второго могло бы быть кокетством, но в сумме выходит иначе.

Инверсия не обладает большим разнообразием, но вполне употребима, чтобы получалась не переводная картинка, а подстрочник. Подстрочник уже перевод, а не отражение, и потому стихи Яна - стихи.

В смешении языков есть логика строителя. Вавилонская башня не получится, но и не больно то хотелось. Важнее посягнуть.

Я в уме своем не совсем
Я ведь сам не герой не трус
А сегодня из воздуха ем
Не имеющий хлеба вкус.

В книге Яна мало плоти, зато есть пространство, гордыня и посягательство. И есть стихи, поэтому это хорошая книга.

Убежден, что абсолютное большинство драматургов и сценаристов в глубине души мечтают об одном: чтобы их тексты просто оставили, как есть, не пытаясь исправить и дополнить. Попробовали бы оставить, было бы лучше.

Думаю, что и поэтам присущи сходные мысли. То есть: чтобы в их текстах не пытались найти больше (разумеется, и меньше), чем там есть. Читатель - тот же режиссер: хочет, сынтерпретирует так, хочет - этак. Сакраментальная мечта - найти адекватного читателя.

Но иногда получается, что проблема прочтения оказывается чуть ли не непосильной ношей для просвещенного ума. Кирилл Медведев - это как раз тот случай.

В программном тексте "Говорить все" Медведев формулирует свой метод как "мучительную, на грани срыва, работу в условиях абсолютной свободы высказывания". И сразу же ставит себя вне закона. Более чем трехсотлетняя история русской поэзии приучила нас к совершенно иному порядку вещей.

Действительно, "абсолютной свободы высказывания" в России не существовало никогда. Был виртуозный эзопов язык, была потайная литература, было мастерское умение читать между строк, находить фигу в кармане, камень за пазухой, черную кошку в темной комнате. Был выработан блестящий аппарат дешифровки, благодаря которому читатель поэзии автоматически включался в избранный круг посвященных, причастных, отмеченных.

"Абсолютная свобода высказывания" сводит все наши достижения к нулю. При нем, в идеале, слово в контексте и вне него должны быть равнозначны, или же текст оказывается равен самому себе, и тогда бесспорным становится еще одно высказывание Медведева: "Мои стихи из тех, что пишутся одновременно на многих языках - их легко пересказать, легко перевести на любой язык, они совершенно вписаны в общемировую культурную ситуацию".

Классическим образцом такого текста, несомненно, являются инструкции к бытовой технике, телефонам и прочим аксессуарам - они входят в комплект в виде буклетов на неопределенном числе языков. Их прагматика обнажена и функциональна.

Собственно говоря, провозгласить их предметом искусства весьма просто и совершенно не обязательно. После опытов Марселя Дюшана мы заведомо убеждены в успехе мероприятия. Инструкция к писсуару ничуть не уступает в художественности предмету описания.

Поэтому наиболее естественным и оправданным выглядит категорический отказ текстов Медведева в какой бы то ни было художественности, ибо противопоставить абсолютной свободе высказывания можно только абсолютную же свободу восприятия. Но для этого читатель должен как минимум отказаться от всего своего предыдущего опыта чтения стихов. А в этой, безусловно, этической ситуации читатель заслуживает никак не меньшего сочувствия, нежели автор.

Сам же Медведев нимало не озабочен устранением противоречий. Его пафос обращен именно на снятие со стихотворного текста ореола исключительности. Это тот случай, когда заведомо индивидуальное провозглашается общим, художественное - автоматическим. При всем том, думаю, что слово "концептуальное" могло бы показаться поэту оскорбительным.

Медведев не концептуален. Он слишком раним, слишком открыт для того, чтобы сознательно манипулировать понятийным аппаратом. Как ни парадоксально, его тексты во много раз эмоциональней большинства стихотворений, производимых в традиционной поэтике. Больше того, Медведевым часто движет почти стихийная вера в претворяющую силу слова, и он искренне удивлен отсутствием практического результата своего творчества. По экстатическому напряжению его поэзия сопоставима с Рембо и ранним Маяковским.

Медведев пишет: "Поэзия, как любой анахронизм, недоразумение, нелепость до сих пор способна вызывать стыд, отвращение и непонимание".

Собственно говоря, книга "Вторжение" достигает искомого. Она обречена на непонимание, поскольку призвана переломить одну из самых устоявшихся категорий - прагматику текста. Сознательно или нет, Медведев творит своего читателя, готового к абсолютной свободе восприятия. Этот процесс мучителен, в первую очередь, поскольку требует от автора отказа от внутренней цензуры.

Мне кажется, что это плодотворный путь. Для начала всегда лучше "убить дракона в себе". Поэтому я смею утверждать, что "Вторжение" - книга, заслуживающая прочтения.