| Русский Журнал
/ Круг чтения / www.russ.ru/krug/20030403_kalash.html |
|
"Храбрость и скромность" Беседовала Елена Калашникова Александр Богдановский Дата публикации: 3 Апреля 2003
Русский Журнал: Когда вы впервые задумались о художественном переводе? Александр Богдановский: Акушерка сказала: "Этот будет переводить" (шутка). Наверно, еще в университете, на первом курсе, - стал заниматься филологией и сразу захотел переводить. Хорошо: начальников нет, еще деньги за это платят. Почему португальское отделение филфака? Я ленив, а там хочешь не хочешь надо было выучить 4 языка: в добавление к основному - обязательно французский и испанский. Ну, еще и английский довольно основательно. Испанский и португальский - близкородственные, как польский и русский, но чем выше к небесам, тем сильнее они расходятся, а "внизу" - много общего. РЖ: После института вы где-нибудь работали?
РЖ: Еще и в армии служили? А.Б.: Нет. Но мне казалось: раз я португалист, моя стезя - перевод литературы Португалии и Бразилии. Мне казалось, жизнь должна стелиться под ноги, и в смысле художественного перевода так и было. Но вскоре произошел небольшой конфликт с редактором, занимавшимся моим "исконным" направлением, как следствие, я оказался в кратком простое, и вот тут в моей жизни возник Марио Варгас Льоса, пишущий по-испански. Он оказался для меня очень важен: я переводил огромный роман "Война конца света", переводил с нового для себя языка. И к тому же необыкновенно интересный писатель - молодой, но уже классик... Льоса входит в число "первачей" - Маркес, Борхес, Кортасар. РЖ: Португальский вам ближе других языков? А.Б.: Да, потому что самый "рабочий" язык. Среди португалистов конкуренции вообще не было. РЖ: Когда вы только начинали, что за ситуация была в области художественного перевода с португальского? А.Б.: Работали двое-трое. Выходили книги Жоржи Амаду, но исключительно в переводах одного и того же лица. И так продолжалось до тех пор, пока я не подрос. А у меня были свои представления о том, как надо переводить Амаду. После чего мы разделили сферы влияния: меня не пускали в журнал "Иностранная литература". РЖ: В буквальном смысле? А.Б.: Да. Однажды в редакцию приехала писательница Нелида Пиньон, которой Варгас Льоса посвятил эту самую "Войну конца света". И я, вопреки своему обыкновению, пришел в журнал, где редактором был встречен на пороге и не впущен. Но для второго переводчика был закрыт вход в издательство "Прогресс". Я думаю о том, до чего же могутным писателем был Жоржи Амаду, если сумел снискать такую любовь русских читателей, которые получали его в сильно искаженном виде. И дело тут даже не в бесчисленных ошибках... С одной из его книг, "Габриэла, корица и гвоздика", вообще связана анекдотическая ситуация. В переводе сказано: "Эуфорикос, капитан и доктор вошли в ресторан", - дальше описывается пирушка, а вышли после нее только капитан и доктор. Эуфорикоса они, очевидно, съели. А на самом деле, "euforicos" - это обособленный причастный оборот: имеется в виду, что капитан и доктор были в прекрасном расположении духа, эйфории. А переводчик состояние эйфории превратил в персонажа. Впрочем, о покойниках - или хорошо, или... РЖ: Вы сравнивали оригинал с переводом? А.Б.: Приходилось. Мы с ним работали параллельно, переводили одни и те же вещи: я для издательства, он - в журнал. Начнем, скажем, в марте, а закончим в сентябре. РЖ: А занятие редактурой как-то помогало при переводе? А.Б.: Я не занимался редактурой, но думаю, это не может помочь. Перевод - интимное занятие, а присутствие чужого разрушает гармонию отношений переводчика с переводимым материалом. РЖ: Получается, сколько редакторов одного текста, столько и точек зрения на него. А.Б.: Есть понятие переводческой презумпции - под текстом стоит моя фамилия, я за него отвечаю. Спасибо Евгению Витковскому, который когда-то мне объяснил: пусть редактор расскажет, чем плоха твоя работа, и докажет это. Я в этом смысле радикален: когда редактор чересчур густо покрывает мой текст своими письменами, вспоминаю старинный анекдот, где продавец говорит доставшему его покупателю: "У нас месячник культуры, поэтому вы оставайтесь, а я пойду... туда-то и туда-то". И ухожу. Впрочем, так было только однажды. Редактор смотрит со стороны, подсчитывает количество "чьи", "которых" на странице, начинает механически шлифовать текст, убирать, к примеру, однокоренные слова, а для Сарамаго, например, - это принципиальная стилевая особенность... Некоторые редакторы пытаются тебя изнасиловать, а другие поддерживают и страхуют. На первых порах это - очень важно. РЖ: Это зависит от пола? А.Б.: Не думаю... В моей практике было мало мужчин-редакторов. Добросовестный переводчик может обойтись без редактуры. Никто лучше его не знает потаенные, "нутряные" моменты текста. Ведь можно самому на две недели от него отойти, а потом вернуться и что-то поправить. Для начинающего человека страховка нужна, а для матерого - не уверен. Сейчас редактор еще и бухгалтер, и литагент, а текстом занимается в последнюю очередь. Не хочу показаться стариком Державиным, вспоминая прошлое, но времена были смешные. Когда, переводя один славный роман Амаду, бесспорного и убежденного антифашиста, я написал: "в 1940 году, когда победоносные германские полчища вошли в Париж...", редакторы хором воскликнули: "Нет, ты послушай, что он пишет! - а меня спросили: - Вы с ума сошли?!" И выкинули слово "победоносные". В том же романе (но в другом издательстве) описывается любовная сцена, целомудренная на наш теперешний взгляд, и я красиво, как мне казалось, написал: "То не одичавшие волки взвыли, то оголодавшие любовники..." и т.д. После обсуждения в редакции эту фразу - "что это еще за оголодавшие и волками воющие любовники!" - тоже выкинули, как беспощадно выбрасывали любые упоминания об однополой любви или о Троцком (даже если написано: "В сортире на стене висел портрет Троцкого")... В книге Варгаса Льосы, ближе к концу, есть вполне целомудренная сцена любви втроем, даже не втроем, - в минуту отчаяния герой идет к горничной, а потом туда приходит жена. Эту главу перевели еще до начала работы, послали в ЦК КПСС, чтобы там оценили, насколько умело я "замажу" физиологию. После чего разрешили оставить. РЖ: Всегда до начала перевода кто-то прочитывал оригинал с точки зрения лояльности текста? А.Б.: Нет. Наверное, в этом случае, чтобы не подставлять под удар редакторов, "пробивавшая" книгу Инна Артуровна Тертерян, замечательный ученый и знаток творчества Льосы, зная об этой сцене, предупредила: "В такой-то главе лучше смягчить натуралистичность описания любовной сцены". Это было в порядке вещей. РЖ: М.Я.Бородицкая рассказывала, как редактор, когда она переводила эротическую поэму Томаса Кэрью "Блаженство", просил ее добавить побольше "небесного блаженства"... А.Б.: Я не очень настрадался от редакторов, то, что рассказал, наверное, все, что было за 25 лет. Но в молодости я из-за них, фигурально выражаясь, поседел, мне казалось, прекрасный текст, а его портят, ритм рубят. А тут ведь все держится на ритме. РЖ: По-вашему, ритм важен для всех авторов без исключения? А.Б.: Для всех без исключения, просто среди переводчиков попадаются глуховатые. РЖ: Вы согласны со словами своего коллеги: "...что касается перевода, тут дело не в таланте, а в маниакальности"? А.Б.: Нужно упорство. Известно же, что литературу делают волы. Вообще, я за норму и против патологии. Маниакальность, одержимость, как ее ни понимай, должна присутствовать в любом деле, но без таланта никуда, и в переводе это видно с первых строк. РЖ: То есть талант ни при чем? А.Б.: Думаю, очень даже при чем. Без таланта - скучно. Но его одного мало... Я - человек довольно беспечный, нетерпеливый, не склонный к усидчивости и скрупулезности ни в каких сферах, кроме перевода. Сарамаго, например, плетет сложнейшие кружевные конструкции, фразы у него на полстраницы, а то и на целую. Я удивляюсь тому, как усидчиво вывязывал это кружево в "Евангелии от Иисуса". На мой взгляд, это шедевр Сарамаго и моя удача. РЖ: Вы это в процессе поняли или спустя время? А.Б.: На сотой странице. До этого все было традиционно, а тут вдруг я осознал - происходит что-то не то. Побоялся спугнуть это состояние - и пошло-поехало. Текст был мне созвучен, среди прочего, и из-за такого жалостливого описания животных. За одного ягненочка, которого ведут на заклание, автору (да заодно и переводчику) можно дать премию: "Розовым у него было даже то, что у людей называется "ногти", и чему вовек, загрубев и ороговев, не суждено было стать копытами". РЖ: Любите себя цитировать? А.Б.: Люблю, если фраза удачная, со звоном... Я вообще свои удачи помню. РЖ: А неудачи? А.Б.: И неудачи тоже. РЖ: А.Я.Ливергант, В.Л.Топоров говорят о "провальности" начала перевода. По мнению Ливерганта, "...неудивительно, что почти у каждого переводчика, в том числе и у хорошего, начало книги относительно слабое. Ты должен вписаться в новую лингвистическую и идеологическую структуру". А.Б.: Я знаю эту теорию. У меня наоборот: подхватывает волна. А если что-то не нравится, к этому месту можно вернуться. РЖ: С точки зрения В.Л.Топорова, первые "неумелые" стежки все равно видны: "Переводчик сколько угодно может возвращаться к началу работы и делать швы, но хотя бы один узел да останется". А.Б.: Текст сразу начинает звучать, и стишки я много переводил... РЖ: Я имею в виду "стежки". А.Б.: Ах, стежки... Когда я переводил роман Льосы (на 38 листов ушел год), текст зазвучал с первой фразы, начало я потом не правил. РЖ: У вас опыт и в переводе поэзии. По-вашему, при переводе поэзии и прозы задействован разный инструментарий? А.Б.: По преимуществу я переводил прозу, стихотворных строк у меня 5000-6000. Перевод прозы гораздо труднее, это галеры: сидишь, гребешь-гребешь, ничего не видно, до горизонта далеко. А перевод поэзии эффектнее и легче: напрягся, родил, отпал. Стихи дисциплинируют, не допускают неточностей и приблизительностей... Так много зависит от рифмы, не знаешь, какую схватить, - и эта красивая, и та хороша; хотя случаются озарения, когда все забываешь, начинается "наитие", "диктовка" и прочие прелести. Бывает это редко, но ради таких минут стоит заниматься этим делом. Инструментарий - один и тот же, более того - "мускулатура", накачанная на стихах, помогает при переводе прозы. Мне грустно, когда я вижу, как слабо используется этот самый инструментарий - простейшая инверсия может заставить фразу заиграть. Почему это так редко, так робко применяется в переводе прозы? РЖ: В.Г.Тихомиров в интервью, процитировав стихотворение Топырчану в переводе А.А.Штейнберга, заметил: "Стихи, которые совсем не пахнут переводом! Кроме двух строчек. Тогда я об этом сказал Акимычу. Сейчас вспомнил, потому что опять споткнулся. "Самоцветы ожерелий, жемчуга и хрустали"... А.Б.: Да, помню. У него очень изощренный глаз. В переводных стихах не так много затертостей, как в прозе. Поэтический перевод сам по себе предполагает большую свободу, дерзость, раскованность. Когда я начинал переводить поэзию, судьба свела меня с Евгением Витковским, который объяснил мне, что в сонете 14 строк (шутка)... Сергей Александровский считает его своим учителем, и я в известном смысле тоже, хотя он не правил меня, а иногда лишь осведомлялся: "Вы понимаете, что это очень хорошо, это - стихи?" И вот я получил большой заказ - 2.500 строк. Советские переводческие игры, кому и сколько дать строк, меня миновали. Я с благодарностью вспоминаю, как мы с Витковским работали над Бокажем. Добыли книжку из Лиссабона, что потребовало от меня такого упорства, что я сам ему удивлялся, и получился очень славный сборник. Бокаж наравне с Камоэнсом и Пессоа входит в тройку великих португальских поэтов. Тончайший, изысканный лирик и одновременно - автор порнографических стихотворений, где невообразимая похабщина заключена в форму сонета или канцоны, а площадной мат a la Барков изложен терцинами. Это забавно. РЖ: В поэзии вы обычно идете от рифмы, ритма?.. А.Б.: Я не считаю себя переводчиком поэзии, а лирики - Мандельштам, Ахматова или Пастернак - по-моему, принципиально непереводимы. Тут в десятку не попадешь просто "по определению". В переводе стихов у одного теряется 30%, у другого - 35%, у третьего - 40%. Чтобы перевести четверостишие, две других строки надо разобрать на "несущие конструкции". РЖ: А, допустим, проза Андрея Платонова? В Литинституте на семинаре В.А.Харитонова мы читали англоязычный текст, а потом оригинал. Оказалось, это перевод рассказа Платонова. Ну, в общем, если не знать сюжет, по стилю не догадаешься... А.Б.: Для американского и английского переводчика это так же трудно, как для русского - Сарамаго: клубок нерасчесанной кудели, словесная, культурологическая, понятийная игра. Переводим, тем не менее, и хотя потери неизбежны, что-то можно нарастить в другом месте. В переводе стихов это невозможно. При самой виртуозной технике слишком многим приходится жертвовать. РЖ: На сегодняшний день Сарамаго для вас самый сложный автор? А.Б.: Очень трудный, он требует игры, активного соучастия. А вот Варгас Льоса, "калибром" дарования никак ему не уступающий, проще - плывешь в этом мощном потоке, словно в океанской соленой воде, раскинув руки. Сарамаго в лексическом смысле необыкновенно изобретателен, он вгрызается во фразеологизмы, расщепляет идиомы, переиначивает так называемые "устойчивые словосочетания" и достигает порой удивительного эффекта. Я даже запасаю для него каламбуры впрок - глядишь, и пригодятся в каком-нибудь месте. РЖ: Впрок?.. А.Б.: Ну да. Когда в голову приходит забавная игра слов, думаю, приберегу ее для Сарамаго, он, наверняка, сострит на эту тему. Так оно обычно и оказывается. Тут не без мистики. РЖ: Вы имеете в виду совпадения? А.Б.: Необыкновенные. Я не думал, что "Евангелие от Иисуса" - нечто удивительное. Рассчитывал получить недурные деньги, к тому же второй роман знакомого автора, хороший, и я бы сказал - синтонный - редактор... Втянулся, увлекся и где-то на середине одну фразу подарил автору от себя: "Он не то чтобы забыл, он и не вспомнил, что...". "Красиво! - думаю. - Пусть будет". Буквально тремя строчками ниже встречаю у Сарамаго эту же фразу, слово в слово. Я чуть со стула не упал. Так совпадало не раз. И не два. РЖ: Вам интереснее переводить книги одного автора? А.Б.: Конечно. Я считаю, надо переводить автора, а не книжки. В этом смысле мне повезло. Так у меня четыре основных автора: Амаду, Сарамаго, Льоса и Коэльо. Коэльо уговорила меня перевести Н.С.Мавлевич, в ту пору служившая в издательстве "Вагриус". РЖ: А она его читала? А.Б.: Вероятно, читала или узнала о нем из иностранной прессы. Вначале я отнекивался, но "Алхимик" - книжка небольшая и при том - уже прогремевшая. Я перевел и забыл про него, хотя его слава уже разгоралась, меня еще тогда спрашивали: "Алхимика" перевел? Где бы его достать?" Прошло года три, и начался бум, какого, как говорится, "старожилы не упомнят". Приятно, когда оценивают и качество перевода, хвалят и благодарят. Кому ж это не приятно?! Я уже говорил - опыт перевода поэзии полезен для перевода прозы, такой, как проза Коэльо, - в особенности. Слово весит больше и стоит дороже. Перевод делается более внятен, опрятен и, если употребить кавалерийский термин, - более отчетлив. РЖ: Да уж... Мои знакомые из разных социальных слоев зачитывались Коэльо, проглатывали буквально за полдня. Особенно меня радовало рвение тех, кто не отличается страстью к чтению, а больше - к общению в чатах. А.Б.: Заранее я не читаю произведение. Может быть, это неправильно, но так уж сложилось с 25 лет. Если я правильно настроен на книжку, все контакты должны замкнуться. Пока замыкались. РЖ: Как вы понимаете, что хотите перевести книжку, не читая? Кто-то советует, как в истории с Коэльо? А.Б.: При советской власти существовал институт экспертов - великолепных специалистов по литературам той или иной страны. Назову уже упоминавшуюся Инну Тертерян, Веру Николаевну Кутейщикову, Льва Самойловича Осповата. Они отслеживали процесс, предлагали в издательство нашумевшую книгу, зная "правила игры", пробивали ее... Доказывали в "инстанциях" и на редсоветах, что автор - прогрессивен. Я знаю фабулу в самых-самых общих чертах (не могу сказать, что сюжет меня вовсе не интересует), но в трех-четырех местах смотрю фактуру текста. Я начинаю с книгой жить, и тут происходят типичные для сожительства этапы: упоение, привыкание, разочарование, охлаждение, возрождение чувства и т. п. РЖ: События книги не отражались в вашей жизни? А.Б.: Нет, а я перевел много и разных авторов. После книги про Христа в моей жизни не появилось ни Голгофы, ни Иуды... Магдалина и раньше была. Наоборот, переводчик может привнести в книгу оттенок чего-то своего, обертон собственного опыта. Например, в переводе любовной сцены. Если автор не сопротивляется. РЖ: А кто сопротивляется? Часто такое бывает? А.Б.: Сарамаго, например. А Льосе поддаешься - если ситуацию он трактует так, а я иначе, как переводчик я, разумеется, соглашаюсь. Конечно, могу показать свое отношение к тексту, и иногда делаю это. Допустим, когда Сарамаго пишет о Боге Саваофе, я, досадуя, что он вносит ернический стилек, кажется, невольно подчеркнул это, гиперболизировал. Может, это уже мои аберрации, не знаю... Но я честный переводчик. РЖ: Что значит - "честный переводчик"? А.Б.: Соблюдаю профессиональную этику - сохраняю членение фразы, систему образов, тон. Если бы я вел с ним мысленный диалог, это напоминало бы разговор доктора с пациентом: "По-моему, это решение неудачно, но воля ваша". Но я не веду подобных диалогов. РЖ: Вы все переводы делали по заказу? А.Б.: Да. Так пошло с 1977 года. РЖ: Переводите каждый день? А.Б.: Я - рабочий человек, выполняю определенную норму. Она зависит от писателя, обычно не более пяти страниц в день. Для Сарамаго три - текст необыкновенно густой, много ребусов и головоломок. С годами я стал себя жалеть: если "раскалиться" к вечеру, значит - впереди бессонная ночь. Поэтому стал работать с утра, в два присеста, с перерывом. РЖ: Иначе устает голова? А.Б.: Даже больше физически. Перевод похож на восхождение: в начале работы - трудный подъем, затем некоторое охлаждение (плато), а одолев вершину, спускаешься и становится легче, но подчас уже почти невыносимо. Потом, конечно, жалко расставаться - отдал ему полгода жизни, вбил в него (а он в тебя) много своего. РЖ: Вы перечитываете свои переводы - не для переиздания, а как книжку, без карандаша? А.Б.: Случается, и хотя не очень склонен к самоупоению, думаю иногда: "Ай да Пушкин!.." Но одновременно вижу: здесь устал, снебрежничал, недотянул... РЖ: А текст оригинала спустя время в основном помните? А.Б.: Нет. Он уходит куда-то в мозжечок, но я прекрасно помню (так бывало часто), что вот на этой фразе, вставая из-за стола, помните, у Цветаевой: "Стан разгибая над строкой упорной...", подумал: "Это надо передать вот так". Возвращался - а фраза уже ждала меня на мониторе в этом самом виде... То есть существует она в единственном варианте. Или текст рождается сразу - или нет. Я начинаю править, и при большом разнообразии вариантов обычно возвращаюсь все-таки к первоначальному. РЖ: А знакомым фрагменты текста читаете? А.Б.: Нет. Стихи - да, порой случалось. РЖ: Они потом книжки читают? А.Б.: Кто читает, а кто говорит: "Что за бодяга?! Бедный Йорик". Я к этому спокойно отношусь. Это в юности казалось, что все мои переводы, какая-нибудь португальская новелла о крестьянине, - это я. "Эмма - это я!" РЖ: Думаете хорошо, если знакомые узнают стиль переводчика в текстах? А.Б.: По-моему, да. Переводчик чем-то похож на музыканта - он интерпретирует текст. У него своя манера - чем плохо, если она узнаваема? Я оставляю в тексте метки - извините за каламбур - незаметные непосвященным. Некий привет. РЖ: В голове сразу складывается картина готового текста? А.Б.: Сам не знаю. Черный ящик. Знаю, как должно получиться на выходе, и по мере сил добиваюсь этого. Я завидую тем, кто читает роман один раз, второй, выписывает трудные места, "рыхлит" их, делает заготовки... Для меня перевод - сожительство, прикипел, а уж будет счастье или нет, сложится ли, неизвестно. Явных провалов не припомню. Если спросите "Что бы я не стал переводить?", я ответил бы, что молодежную слэнговую книжку. Не знаю эту субкультуру. РЖ: Переводить трудно? А.Б.: Нет, очень интересно. Словно жонглируешь множеством шариков. Но, повторю, бывают моменты... Цветаева об этом хорошо написала: спрашиваешь себя, как это у меня вышло, а не как я это смастерил. Трудно с незнакомыми реалиями, какими-нибудь центральноамериканскими обрядами. Кто-то великий сказал, что все ошибки происходят не из-за незнания языка, а от непонимания ситуации. Пока я понял, что представляет собой одна никарагуанская народная забава, с меня семь потов сошло, оказалось, она напоминает башкирскую игру, где с завязанными глазами разбивают плошку шестом. Впрочем, в том же романе герои трое суток скитались в горах, питаясь одними... В тексте было - "tortillas", это такие маисовые лепешки. Я же написал, вспомнив, вероятно, приключения Буратино, "одними черепахами". Откуда в горах черепахи?! К счастью, успел поймать. А не заносись. Очень трудно было при описании кандомблэ у Амаду - это такое афро-бразильское радение. РЖ: Вы устаете от перевода вообще? А.Б.: Да, и это началось давно. Листал очередной роман: "Зачем, в сущности, переводить? Как хорошо написано по-испански!.." Конечно, я отогнал от себя эту мысль и перевел. Переводить мне не скучно, даже какую-нибудь политологическую книжку. Текст состоит из слов, слова надо расставить в должном порядке. Трудно переводить напористую эротику - ее надо или совсем опустить ниже нижнего, или опоэтизировать, как у художника Буше, или ввести подпорки, передать сказом. А нейтральным языком, как, скажем, у Уэльбека, я бы не взялся. Мне было бы тошно. РЖ: Переводчик и автор, по-вашему, равноправны? А.Б.: Тут, как в любви, - нельзя быть вторичным: "Вы такая красивая, пользуетесь таким успехом, ну а я..." Нужен кураж или, по-нынешнему, - драйв. Не робей - или не подходи вообще. Некоторое время назад в "Итогах" была интересная беседа Харитонова и Голышева, они дружно сказали, что в натуре переводчика есть нечто женское. РЖ: Протеичное? А.Б.: Я о другом. С их точки зрения, переводчик впускает в себя автора, растворяется в нем. У меня ровно наоборот: для меня перевод, скорее, если не насилие над автором, то некое внедрение в него. И уж точно - это борьба с ним. Но борьба - при полном соблюдении профессиональной этики. РЖ: Согласны с высказыванием Голышева: "на оценке перевода всегда сказывается оценка оригинала"? А.Б.: Согласен. Коэльо - яркий тому пример. Перевод чем-то напоминает постройку дома. Надо разобрать домик оригинала и выстроить свою избушку. Вот в переводах Голышева не остается ни одного лишнего бревнышка, никаких отходов, все пошло в дело, всему нашлось место. Перевод переводу рознь. Варгас Льоса, например, требует от переводчика прежде всего добросовестности и хорошего русского языка, Амаду надо всего наизнанку вывернуть, чтобы получилось по-русски, Сарамаго требует со-творчества в полном смысле слова. РЖ: Осознание, теория приходит позже? А.Б.: Да, конечно, но лучше от нее отрешиться вообще. В.А.Мильчина была совершенно права, когда заметила, что для перевода актуальна история про сороконожку: если думать, какой ногой ступить, не сдвинешься с места, это физиологический процесс. Начнешь распинаться - и все пресечется. РЖ: Вам важно мнение коллег? А.Б.: Скорее приятно. Мне важнее самооценка. "Ты сам - свой высший суд..." А первое доброе слово коллеги было от Ю.Я.Яхниной, когда меня принимали в профком литераторов. Она сказала, что слышала "мою фамилию с добавлением самых лестных эпитетов" в кулуарах двух главных издательств. Я понятия об этом не имел и не знал, что меня хвалят, но аппетит приходит во время еды. Некоторую известность принес мне Сарамаго. После выхода "Евангелия от Иисуса" появились устные и письменные рецензии. "Другие по живому следу пройдут свой путь за пядью пядь, но пораженье от победы ты сам не должен отличать". Тут ударение на "ты сам", пусть другие скажут, а ты возделывай свой садик. Что-то я сильно расцитировался... РЖ: Что будете переводить дальше, или как сложится? А.Б.: Хочется что-нибудь дивное, шедевральное или бомбу, сенсацию, скандал, каким для Ватикана оказалось "Евангелие от Иисуса". Или смешное, юмористическое, чтобы перебить трагедийного Сарамаго. РЖ: А книгу, написанную женщиной? А.Б.: Я переводил поэзию, написанную женщинами, очень жалостно получалось. С удовольствием перевел бы Исабель Альенде. Не думаю, что в переводе чувствуется гендер. А вообще, переводчицы внимательнее к деталям, опрятнее, не так размашисты. РЖ: По мнению В.И.Когана, в текстах Чарльза Буковски у женщины не получилась бы такая же разухабистость... А.Б.: Ну да... Я, вероятно, немного сексист и считаю, перевод - не совсем женское занятие. Необходимое тут напряжение не свойственно женской натуре. Это не значит, что женщины переводят плохо, есть замечательные переводчицы - Е.М.Лысенко, Н.С.Мавлевич, В.А.Мильчина... Очень высокого мнения о работах Марины Бородицкой. Настоящий виртуоз. РЖ: Кто ваши любимые авторы? Или предпочтения меняются? А.Б.: Очень даже меняются. Иногда любимое в руки не можешь взять, потом возвращаешься. Мне нравится сюжетное, изящное, игровое, не морализаторское начало. Даже не знаю, кто попадает в эти рамки. РЖ: Вы не обращаетесь к авторам, когда в тексте что-то непонятно? А.Б.: Я не из тех, кто в трудном месте позвонит или напишет: "Что вы хотели тут сказать?.." Автор и так распростерт перед тобой. Надо трактовать, интерпретировать, давать свою версию. И не робеть. Опять же, кто-то из титанов заметил, что у переводчика - солдатские добродетели: храбрость и скромность.
|
|
||
|
||