Возможно, только в современной России упоминание твоего имени критиком неприятно, раздражает, вызывает ярость... Не ругательное, а просто упоминание. В статье Сергея Кузнецова нет ничего обидного для меня, если не считать эпитет "огромная" (я не считаю): "огромная статья Олега Дарка об одном из текстов этой книги". Речь - о книге Линор Горалик "Не-местные". Меня не устраивает контекст.

(Современный русский критик не умеет читать. Это можно признать бедой, недугом, калечностью. Если у человека не функционирует орган, кто ж обвинит человека? Вина в том, что русский критик не считает, что уметь читать нужно. Я не поклонник прозы Олега Павлова, но его мнение о критиках разделяю. Если критик не может прочитать три эссеистические страницы, то как прочтет трехсотстраничный роман? Вы понимаете, что я имею в виду под "прочитать"?)

Контекст же вот какой. "Друзья" Сергея Кузнецова "проплакали весь вечер" над книгой Горалик. В соседстве с растроганными читателями "огромная статья" об одном произведении книги - естественно, свидетельство значительности этой книги. Можно предположить: пиши я о ней в целом, вышла б монография.

Я никогда не писал о Горалик. Мои заметки не были "огромными" - потому, что посвящены теме, на которую и впрямь можно сочинить книгу, и не одну (и сочиняли). Заметки - из двух частей. Материал первой - фрагмент из книги Георга Брандеса. Брандес был не слишком умен, тому свидетельства его книга о Шекспире и попытки разобраться в Ницше. Но именно благодаря не-уму Брандеса его произведения - замечательные психологические документы.

А Линор Горалик имеет не большое отношение к литературе. С Брандесом ее объединяет простодушие, которое часто свойственно людям, оказавшимся не вполне в своей области. Они чувствуют себя именно не вполне у себя, им не по себе, они нервничают и очень стараются почувствовать себя дома. Для меня только как психологические документы могут быть интересны произведения Горалик. Впрочем, есть исключения. Например, ее рассказ "про хомяка". Ей вообще удавались (или так мне показалось) рассказы о маленьких животных. Я их прочитал, кажется, в "Text-Only", если так, надо отдать должное редакции. Прочитав, подумал: какая хорошая писательница - и полез искать в Интернете другие произведения.

(Возможно, моя ошибка была вызвана тем, что я очень люблю маленьких животных, это с детства; и, загипнотизированный несчастным хомяком, я не обратил внимания на то, что творится вокруг него в "прозе" Горалик. А творилось очень много - на двух-то страницах! - претенциозного, неестественного, выдуманного и бесчувственного. На последнее слово просьба - обратить внимание.)

Найдя же, удручился. Мне стало стыдно - самое подходящее слово, потому что чувство стыда, неловкости, тотального, до краски на лице, смущения не оставляло меня, постепенно только росло на вечере Горалик в ОГИ, куда я пришел, чтобы понять, как она это будет читать. Прийти-то пришел, но слушать не мог (из-за того стыда), и время от времени выключал свой слух.

У меня есть простейший способ оставаясь на месте отсутствовать (если вы меня встретите на каком-то вечере и станете за мной следить, то без труда определите, когда я использую этот способ): когда я не могу что-то слушать, прямо выматывает всего, в метро, например, рядом говорят какие-то гражданки, и тоже очень стыдно, я пригибаю голову, нажимаю пальцами на выступ в ушах, называемый в анатомии козелок, и вместо вызывающих стыд слов до меня доносится только приятный гул с шипением, как на берегу моря.

Время от времени я отпускаю козелки, чтобы убедиться, что в словах ничего не изменилось, и опять зажимаю. Или не зажимаю, если стыдоносность слов понизилась. В этом способе хорошо то, что никогда не поздно к нему прибегнуть и никто не заметит.

Это чувство стыда выросла у меня уже до невероятной степени, я чуть сдержал себя, чтобы не убежать, когда дело у Горалик дошло до оккупационно-эвакуационно-военной темы. (Я раньше не читал.) В этом стыде было для меня что-то загадочное. Я не мог понять его причины, исток. Стилистически в произведениях Горалик нет ничего особенного. Так многие сейчас пишут (могу назвать), и некоторые лучше, другие хуже. Кстати, этот стиль и устроен так, что качественные различия внутрь себя почти не впускает. И когда я говорю "хуже - лучше", я сужу с точки зрения, сформированной другими стилями, что не вполне корректно.

Этот стиль следует признать общим, имея в виду, конечно, некоторую часть литературы, которую я бы не стал определять как генерацию (юноши и девушки вокруг 30), потому что их ровесники прекрасно умеют писать иначе. Это несколько истерический, взвинченный, синтаксически организованный как поток (предложения стремятся слиться в одно) стиль признаний в том и открытия того, "в чем все уверены давно". Другое "кстати": само понятие оригинальности здесь неуместно, так как решающая характеристика этого стиля - безличность.

Вернее, так: присутствие личности в этом стиле единственно измеряется темпераментом, и этот стиль в разном исполнении различается способностью автора взвинчивать себя. Но литература не может строиться одним темпераментом, изменениями голоса (я имею в виду литературу на письме, движение синтаксиса), то есть быть чисто физиологическими отправлениями, или иначе, телесными проявлениями: перепады в температуре (жар, озноб...), пульсе, дыхании... Литература не танец и не музыка.

Все это я отлично знал. Часто равнодушно слушал этот стиль, а иной раз и попадал под обаяние конкретного темперамента (человек слаб). Кроме того, не следует преувеличивать тонкость моей душевной организации (услышав неоригинальное, я стыжусь; правда, смешно?). В "прозе" Горалик было что-то, чего не было у ее стилистических соседей и от чего мне было стыдно.

Я был заинтригован. Оттого и на вечер пришел. (Но это я потом понял, что заинтригован и почему пришел.) И вот, когда я прочитал Кузнецова, я понял, что это. И я погладил себя... по ушам, которые зажимал, а они меня не подвели. Я услышал то, что понять еще не мог. А Кузнецов мне все объяснил.

Она - яппи!

Тип чувствования, сформированный офисом, не может создать внутри человека драмы, а я не знаю, из чего возникнет литература, кроме как из драмы. Никогда не прекращающаяся внутренняя драма - непременная принадлежность человеческой жизни. Офис - как-бы-жизнь, со всеми ее традиционными приметами (темами и стилями общения и конфликтов), подражание жизни. И значит, должно быть все "как в жизни". В как-бы-жизни продуцируются как-бы-чувства.

Для меня между Акакием Башмачкиным и любым яппи разница в состоянии шинели. У первого - рваная да старая, у второго - новая, и несколько (много) их у него. Но и Башмачкин, и яппи могут только переписывать, или имитировать. И весь их эстетический восторг сосредоточен только на одном: на виде почерка, росписи, воспроизведении буквы - единственный доступный им вид творчества.

Персоналистские (зд. в значении предпочтения того или иного говорящего, источника речи) симпатии Сергея Кузнецова известны: буржуа. Я читал его восторженный отзыв о романе Мишеля Уэльбека: воинствующий, самоуверенный буржуа, одуревший от благополучия и собственного бесчувствия, отправляется в экзотические страны за свежим материалом для имитаций. Имитация (в жизни, как и в искусстве) - персоналистская основа буржуазности.

Так вот отчего стыдно, когда слушаешь Горалик. Здесь не темперамент (возражения против него как литературного источника - выражение другой эстетической программы, можно спорить), а иллюзия его: чувств, страстей, отношений, переживания несчастья. Поэт (в старом смысле, синоним "писателя") может быть нищим бродягом или приживалом. Может владеть особняком и собственным выездом (лошади или машина). Он не может только одного: "быть яппи".