Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / < Вы здесь
Круги текста
Водяные знаки. Выпуск 5

Дата публикации:  14 Апреля 2003

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

Бывает, что в талантливых критических статьях встречается какой-нибудь изъян, превращающий их в почти вздор. К примеру, вот эту симпатичную во многих отношениях статью убивает наивный посыл о прямом конвертировании жизненного опыта в литературу. Тезис этот весьма удивляет - поэтому приходит в голову, что критик, видимо, хотел сказать что-то другое, да слова подвернулись не те. Потому что писать "по прямой" вообще невозможно, этой прямой просто нет. Есть круг.

На пути от переживания к тексту стоят ступени опосредования опыта, последняя из которых, повторяю - последняя, - слово. А перед этой последней ступенью - потеря слитности с миром и непосредственности мировосприятия, взгляд на себя со стороны, взгляд на мир из себя постороннего, отдаление во времени, когда воспоминания объективируют опыт и относят его на противоположный от экзистенции полюс; наполнение текста памяти новым объемом смысла, нарастающим от повторения опыта на новых витках жизни ("года к суровой прозе клонят..."), и флоберовская маета по преодолению сопротивления материала - того самого чистого белого листа, который и есть само совершенство, и покуситься на него - смелость недюжинная, а уж если... то...

И, наконец, пройдя полный круг трудов и страхов, овладев всем, чем только можно овладеть, самые сильные авторы могут приблизиться к невозможному, для чего надо преодолеть уже и самого себя и собственное мастерство, сложив абсолютное оружие на последней ступени. Поэт Иннокентий Анненский, близкий по мироощущению философу Кьеркегору, предтече экзистенциализма, в письме Максимилиану Волошину высказал догадку, что "самое страшное и властное слово, т.е. самое загадочное, может быть, именно слово будничное".

Чистых жанров и чистых стилей, равно как чистых наций и истин в последней инстанции, следует искать там, где покоится платоновская идея. Когда я узнаю от коллеги, что их "не осталось", мне хочется переспросить они, что ли были? Когда? О том, что все сказано, все смыслы исчерпаны, все слова произнесены, знали уже александрийские поэты эпохи эллинизма. Уже Державин и "карамзинисты" явились в литературу ради исчерпанности жанров и стилей. Однако... Проблема "русского барокко", которую недавно вспомнил Николай Востриков, читающий газету, заключается в том, что Ломоносов-практик, например, то локтем, то плечом высаживал то стенку, то ребро своей теоретической конструкции. Когда я узнаю, что "реализм в прежнем понимании этого слова невозможен уже, пожалуй, лет сто", мне хочется сначала прослушать лекцию об этом "прежнем понимании", которого никогда не было на самом деле - не принимать же всерьез постулат о социалистическом реализме как вершине литературного прогресса?

Реализм - это советский миф и главная литературоведческая проблема ХХ века. Пушкин выражался иначе: "благородная простота". А реализм, который был "возможен" сто лет назад, - это Горький и "подмаксимки". Если и была у них простота - то без благородства, а те из "Товарищества "Знание", кто в истории литературы остался, реалистами если считаются, то с оговорками и зря. Это Бунин напрямую конвертирует в литературу жизненный опыт? Или Андреев? Или автор имел в виду писаревских "реалистов" и просто слегка промахнулся во времени? Так или иначе, давайте лучше говорить о прозе, а мертвое оставим мертвым.

Книга прозы Андрея Дмитриева "Дорога обратно" (М., "Вагриус", серия "Премия имени Аполлона Григорьева", 2003) построена в соответствии со своим названием: первой поставлена одноименная повесть, абсолютный шедевр; за ней идет очень симпатичный роман "Закрытая книга", и на десерт оставлены две слабенькие повести, в которых дарование будущего лауреата едва мерцает: "Поворот реки" и "Воскобоев и Елизавета". Такая вот дорога автора обратно - от пика к подножию собственной Джомолунгмы.

Кроме повести "Дорога обратно", говорить стоит лишь о романе "Закрытая книга", в котором возможности прозаика уже ощутимы, уже развернулся его пластический дар - чего стоит сцена в планетарии... Уже и гностические возможности этого дара начинают себя проявлять:

"Проследите взгляд волчицы, обращенный на ее бестолковых пегих щенков: вроде бы и сонный, вроде бы спокойный, но исподволь излучающий страх одиночества, неизбежного, если не удастся их уберечь от холода, голода, от смертельных врагов, - и вас вдруг смутит настороженное чувство родства. Не старайтесь объяснить его себе. И не бойтесь его. Гоните его. Отдохните душой в обществе енотовидной собаки - с виду беззаботного и, похоже, глуповатого существа".

Это о произведениях таксидермиста в музее природы края. Интонация Костика Ромина из зоринских "Покровских ворот" - это ничего, это от смущения.

"Дорога обратно" демонстрирует мощь сплава этого дара и этих гностических возможностей. Когда-то Александр Агеев высказался об этой вещи так:

"Открыла же год очень сильная повесть Андрея Дмитриева "Дорога обратно" ("Знамя", 2001, #1) - небольшая, но чрезвычайно емкая, построенная на тяжелом символическом фундаменте. Мне приходилось читать пренебрежительно-анекдотические ее интерпретации: мол, подумаешь, очерк нравов из "народной жизни", беспутная нянька автора и ее "героический" пеший переход из Пушкинских гор во Псков; не стоило, дескать, и затеваться ради такого пустячка. Но трагикомическая история, рассказанная Андреем Дмитриевым с благородной простотой, без единой фальшивой ноты, - настоящая поэма в прозе. Там ни одного пафосного слова нет, а пафос совершенно естественно создается - из эпоса, из добросовестно-реалистических описаний вполне бытовых человеческих движений и ситуаций".

То, что последовало у Агеева дальше, в публицистическом ключе, мне неблизко: не вижу я в этой Марии Россию, и символизм здесь, на мой взгляд, другого рода, гораздо глубже.

Символический фундамент повести состоит из двух мифологем - дороги и праздника. Дорога в литературе, какой бы она ни была, всегда символизирует жизненный путь - путь Одиссея на Итаку. А праздник встроен в наши гены ленью, подсознательным стремлением к сытости, легкости бытия... Героиня прожила трудную жизнь, на что намекают красноречивые детали - татуировка на ее предплечье, странные песни, которые пела эта няня засыпающему ребенку... Жизнь, полную полумифических событий, - таких как пятьдесят три вареных яйца, съеденных за одну ночь - самую счастливую в этой жизни. Такими историями образ героини слегка размывается, становясь обобщенно-типическим и героически-мифологическим, органично вписываясь в пейзаж с исходными мифологемами, - но всегда возвращаясь на место: в характер, в конкретику:

"Мария надувала щеки, делалась багровой и не моргала. Потом спохватывалась:

- Как же никого? Там две дуры газон стригли, позади нашей скамеечки. А сумка-то на скамеечке как раз и стояла... Может, это как раз ихняя будет сумка?

- Мария Павловна. - Мать закрывала глаза. - Люди говорят, ты иногда подворовываешь.

- Если люди говорят, значит, бывает, - легко соглашалась Мария, но и законно злилась: - А не будьте дурами, не кладите, где гуляют".

В повести замечательно передан колорит времени, в котором разворачивается повествование, и интонация зоринского Костика здесь - неотъемлемая стилистическая краска:

"День был полон гулких, как медь, и медно бухающих звуков - их издавали репродукторы на фонарях Пролетарского бульвара. То были звуки победительного баритона, каким тогда обычно объявляли спортивный результат, научный подвиг или трудовой рекорд. Раздвоенные эхом, рассеянные утренним ветром с Великой, раздробленные криками воробьев и бодрой погудкой "волг" и "побед" на перекрестках (...)".

Время от времени автор мастерски "осаживает" описываемый мир на символический фундамент: "Шумели липы на горках Детского парка; скрипели, чуть покачивались, качели-лодочки, кружили черные галки над колокольней Анастасии Римлянки. Мария на миг замешкалась, размышляя, не погреться ли пару минут на травке у Василия-на-горке. Тут ее и окликнули".

Почему символический фундамент повести так прочен, или "тяжел", как выразился А.А.? Потому что мифологемы связаны между собой точнейшим образом, дающим их сочетанию приращение смысла, - горьким словом "обратно". Эта повесть о том, что на праздник ты можешь попасть незаметно, стоит только себя пожалеть, на случайной попутке, где будут сидеть твои хорошие знакомые, которые тебя окликнут, - а оттуда придется возвращаться пешком. Туда ты явишься почти нарядным, всего лишь в мятой юбке и домашней блузке, - а обратно пойдешь таким, что дети из придорожных поселков будут разбегаться и прятаться.

Если термин "реализм" имеет содержание, то мне ближе та его версия, которой прдерживается Евгений Ермолин в континентской статье о В.Сорокине ("Письмо от Вовочки". - "Континент", 2003, #115):

"Литература - это ведь не просто слова. Это - что бы ни говорили иные продвинутые наши современники - всегда попытка свидетельства об истине. (...) Художник актуализирует вечное, соотносит с ним момент истории, и потому и главный критерий качества искусства - это именно глубина постижения двух этих предметных сфер. Средства постижения, условности и приемы - это уже дело второе. Реализм в высшем смысле заключается не в банальном подражании житейской эмпирике: реализм и проблема наружного сходства художественного образа и того или иного объекта реальности - это вещи разные. (...) Неповторим, уникален человеческий опыт "с точки зрения вечности. Здесь каждый шаг познания - потрясающе интересная авантюра. Каждый шаг мистичен и просто фантастичен. Интереснее и важнее в искусстве вообще ничего нет и не будет, потому что если истина есть в мире, то никуда от нее не деться".

Не согласна я только с последним утверждением. Мне ближе мысль Ортеги-и-Гассета ("В поисках Гете") о том, что трагизм человеческого удела заключается в относительной свободе человека от истины. Избежать истины человек волен и может прожить жизнь в обход судьбы, призвания и истины. Может, истина и не одна - но истин, все-таки, не много, недаром все сюжеты всех повествований оказались исчислимы и кратны нескольким архетипам. Вот и писателю избежать их нетрудно - надо только отказаться от традиционной для великой русской литературы гностической задачи и предаться "галльской философии", как выражался Газданов, - заняться гедонистическим словосплетением на французский манер. Кстати, во Франции высшим достижением русской прозы признается творчество Алексея Ремизова, на втором месте - Зощенко. Чем вычурнее прием - тем вернее признание галлов.

Кружение искусства по древнейшим смыслам, вечное возвращение слов на круги своя - это и есть реализм. Как нет прямой от жизни к слову, так нет прямой от постмодерна к постпостмодерну, а оттуда - к постпостпост... От веры в несуществующий прогресс спасает знание истории: не по прямой она движется, что-то в ней без конца повторяется. Ничем не лучше и такой частный случай истории, как история литературы. Борьба воли языка с волей его носителя в риторических школах античности, к примеру, выражалась в противостоянии аттического и азианского стилей. В переводе на язык проблемы, которую мы здесь жуем, приверженцы азианского стиля упирали на форму как великую силу, подчиняющую мир. Аттического же - на правду: жизнь оправдана сама собой, а вот текст должен быть оправдан как-то еще.

После прочтения некоторых "азианских" вещей - "Взятия Измаила" Михаила Шишкина или лучших романов Юрия Буйды - ощущение остается такое, будто долго шел в гору, взошел, наконец, и не пожалел, что пошел. Но полная власть автора над языком, имеющим свою жизнь, играющим в собственные игры (только попусти), и прочими безличными структурами, всегда составляющими полюс напряжения с личностно-индивидуальным в человеке (соответствует борьбе воли с роком в античной трагедии), выражается в той самой "благородной простоте", в экономии средств, нигде не пережимающих "мессиджа", - как в "Дороге обратно", лучшей, по-моему, вещи 2001 года, или в романе "Земля безводная" Александра Скоробогатова - на мой взгляд, лучшего, что было представлено в жанре за прошлый год.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Дмитрий Кузьмин, Экзистенциальный ужас или мелкие бриллианты? /14.04/
Конечно, полуголодным пенсионерам читать Горалик вредно. Все ее проблемы неизбежно будут восприниматься ими как имитация, как плач богатых из-за слишком мелких бриллиантов. Кажется, что и гнев Олега Дарка - из этой оперы.
Мария Порядина, "Колобок и Два жирафа" против "Черного котенка" /11.04/
Подавляющее большинство мам и пап - это люди, которые традиционно придерживаются обычного принципа: "Детям надо читать". А что именно читать, когда и как - это проблема, которая требует грамотного и определенного решения.
Алексей Григорьев, Вишня или черешня? /11.04/
При каждодневном общении с иноязычными и переводными текстами замечаешь какие-то повторяющиеся способы перевода тех или иных слов или понятий. Бросаются в глаза и случаи неглубокого знания иностранных языков у пишущей братии.
Сергей Кузнецов, В поисках утраченного времени /10.04/
Старое и новое. Выпуск 6. Граф Монте-Кристо. Даже беглое чтение романа Дюма показывает, что по сути своей это достаточно религиозный роман.
Олег Дарк, Веселое бесчувствие /10.04/
Современный русский критик не умеет читать. Это можно признать бедой, недугом, калечностью. Если у человека не функционирует орган, кто ж обвинит человека? Вина в том, что русский критик не считает, что уметь читать нужно.
предыдущая в начало следующая
Анна Кузнецова
Анна
КУЗНЕЦОВА
kuznecova@znamlit.ru
URL

Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100