Вряд ли Линор Горалик нуждается в моей защите от Олега Дарка - тем более что заниматься такой защитой мне не слишком удобно: книжка, по поводу которой обрушился на Горалик Дарк, мною же издана. Я бы, в связи с этим, и встревать не стал, если бы мне не показалось, что Линор Горалик вообще и сборник ее малой прозы "Не местные" в частности не слишком занимают Олега Дарка в его заметке "Веселое бесчувствие". Во всяком случае, о книге как таковой в этой заметке не сказано ничего, а об авторе (об авторе как корпусе текстов, по Фуко, а не о живой Линор Горалик) - сказано, честно говоря, немного.

Страсть, с которой Дарк запрещает некоторой социокультурной группе творческую состоятельность, удивляет своим накалом - и очевидной неубедительностью аргументации. "Офис - как-бы-жизнь", подмена, в нем все чувства ненастоящие - настаивает Дарк. Странно, право. А мы, помнится, в позднесоветские времена смотрели кино "Служебный роман" - в таком гигантском офисе дело происходило, теперь, наверно, уже и нет таких, - и чувства там были изображены, может, незатейливые, без особого там экзистенциального ужаса, но вполне убедительные. Или это только новый, постсоветский офис такой бесчеловечный?

Дарк взыскует внутренней личностной драмы как основы литературного произведения - и сетует, что "тип чувствования, сформированный офисом, не может создать внутри человека драмы", - и здесь мне хочется спросить: а что, тип чувствования, сформированный заводским конвейером, или фермерским хозяйством, или кабинетными штудиями ученого сам по себе больше, что ли, чреват личностным драматизмом? Непохоже.

Личностная драма на то и личностная, что возникает не благодаря социокультурному статусу личности, а вопреки ему - или, по крайней мере, в каком-то нетривиальном соотношении с ним. Но это такая пропись, что стыдно повторять, - тем более что с нее ведь и русская проза началась: и крестьянки любить умеют! Да-да, дорогой Олег: и менеджеры среднего звена - и они тоже!

Впрочем, менеджеры среднего звена - это ведь, по сути дела, сегодняшние пролетарии ("Сегодняшний пролетарий владеет как минимум одним иностранным языком плюс одной-двумя редакторскими программами," - сюжет уже прописан в блистательном памфлете Константина Плешакова). Линор Горалик лично принадлежит к гораздо более тонкой социокультурной прослойке.

Есть социокультурная группа, о литературной продукции которой можно говорить уже сейчас как о состоявшемся явлении. Это молодые специалисты в области рекламы, public relations, массовых коммуникаций и новых информационных технологий. Поскольку вопросы языка и дискурса лежат непосредственно в сфере их профессиональных интересов, постольку и формирование общих для данной социокультурной группы языковых и дискурсивных особенностей происходит быстрее и быстрее рефлектируется самими ее представителями. Некоторые существенные черты "копирайтерской литературы" (от слова "копирайтер" - так называется человек, сочиняющий рекламные слоганы) можно наметить уже сейчас, опираясь на прозаические произведения Анастасии Гостевой, Елены Муляровой, Ольги Зондберг, Станислава Львовского (в данном случае в расчет можно брать и стихи), Романа Воронежского... Разумеется, среди этих черт - использование разнообразных реалий из соответствующих профессиональных сфер, специфическая лексика. Но наряду с компьютерными или журналистскими профессионализмами эти авторы (а зачастую, и даже в первую очередь, их герои, причем во внутренней речи) охотно употребляют и философскую, естественнонаучную, лингвистическую терминологию, англоязычные вкрапления. Типичный герой "копирайтерской литературы" одинаково глубоко интегрирован в мировую культуру и в научно-технический прогресс, но то и другое только усугубляет его экзистенциальные проблемы. Особенность этого героя в том, что у него, собственно говоря, по внешним меркам все хорошо, и он это знает. "Копирайтерская литература" - это своего рода постэкзистенциализм: утрачена идея о человеческой индивидуальности как о единственном, но мощном ресурсе противостояния абсурду бытия, - однако на месте этой утраты осталась некая пустота, и герои (весьма, надо сказать, близкие к авторам: проза "копирайтеров" всегда лирическая и субъективная) "чувствуют сквозняк оттого, что это место свободно" (воспользуюсь гребенщиковской формулой, памятной оным авторам и героям с нежных юношеских лет). В текстах "копирайтерской литературы" часто встречается местоимение "мы": авторы осознают свое единство как социокультурной группы и не обинуясь выступают от ее лица.

Предыдущий абзац, выделенный курсивом, был написан мною в октябре 1999 года и тогда же опубликован в Интернете. Теперь я, пожалуй, иначе расставил бы акценты, воздержался бы от слишком обязывающего замечания насчет постэкзистенциализма - но общая мысль, пожалуй, осталась бы прежней. Если уж мы полагаем правомерным умозаключать от социокультурной принадлежности автора к его творческим потенциям - то единственно правомерной постановкой вопроса кажется мне такая: к какому специфическому взгляду на мир и к какому особому способу говорения предрасполагает автора принадлежность к данной социокультурной группе?

Самое же главное, применительно к прозе Линор Горалик, в процитированном мною моем же пассаже - про (лирического) героя, у которого все хорошо. Который вечерами сидит в модных и недешевых кафе, откуда возвращается ночью на такси. У которого полно работы, за которую платят. Который, так или иначе, не обделен любовью ни дружеской, ни эротической. И которому, тем самым, нечем отгородиться от экзистенциального, потому что он не может сказать себе и другим: "Мне плохо оттого, что у меня старая шинель, что меня третируют столоначальники, что меня не пускают в парадный подъезд, что у меня муж сухарь, а любовник ветропрах..."

В этом - в самой основе своей - проза Горалик глубоко враждебна русской литературной традиции. Потому что этически эта традиция построена на требовании сострадать "маленькому человеку" - не такому, как автор (нарратор, если угодно, - в данном случае неважно), не такому, как адресат текста. "Маленький человек" русской классики - "тот, кто меньше нас с вами". И так не только в "Шинели", откуда все вышли (а многие так в ней и остались - от Олега Павлова до Романа Сенчина), но и у Тургенева, и у Толстого, если отшелушить декларативное и наносное. Новейшая русская литература пытается понять, как возможно сострадать такому же, как ты сам (в т.ч. и отсюда - вытеснение эпического начала лирическим). И вот Горалик доводит этот сюжет до логического завершения, показывая, как, отчего и с какой стати человек, у которого все хорошо требует глубокого сострадания.

Конечно, полуголодным пенсионерам читать Горалик вредно. Все ее проблемы неизбежно будут восприниматься ими как имитация, как плач богатых из-за слишком мелких бриллиантов. Кажется, что и гнев Олега Дарка - из этой оперы. Но ведь и Гоголь писал не для Башмачкина. А потому вопрос стоит так: что через что выучивается - жалость (и любовь) к другому через жалость (и любовь) к себе или наоборот? Русская классика полагала, что наоборот. Кажется, что она погорячилась, не правда ли?