Русский Журнал / Круг чтения /
www.russ.ru/krug/20030415_lg.html

Подъезжая к сией станцыи
Чтение по губам. Выпуск 7

Линор Горалик

Дата публикации:  15 Апреля 2003

12 апреля 2003, 11:15, ст. м. Комсомольская Не может же быть, чтобы мы тут уже насовсем, не может. Не может же быть, чтобы уже никуда, - и нет, я не из города этого имею в виду и не из страны, комнаты, квартиры, а из вот этого глобального здесь, из этой шкуры никуда уже - этого же не может быть, правда? Вот из ежепробудного кашля, звуков, которые всегда удается идентифицировать, не подходя к окну, из тактильного этого об одном и том же всегда об одном и том же. Не может быть, чтобы это навсегда уже, или до конца пути земного, по крайней мере, потому что если так, то пройти его нет способа, сил не найдется. Нет, надо бы уже и давно пора как-нибудь что-нибудь такое с самим проделать, от чего вот это здесь станет как бы там и вырисуются в отдаленном ожидании другие, отчие берега, тихая пристань, теплая гавань, пальцами в песок, лицом в родные колени. Создать расстояние между собой и этим самым здесь и расстояние это удерживать - долгий путь, да, холодный город, долгие дни, путевые заметки. Эти жанром и спасаться, заменяя им дневники и записные книжки, употребляя многократно слова "здесь", "сейчас", "местный", "примечательный". "Сегодня осматривала станцию метро Киевская, изумительные мозаики, лишний раз доказывающие, что...". "Завтра планирую поехать на Рю де ля Пэ; насколько мне известно, это одна из самых крупных, ничем не примечательных здешних улиц...". "Местноe население все прямоходящее, имеет по два глаза...". "Среди прочих достопримечательностей здесь есть страна Британия..."

11:26, ст. м. Охотный ряд, эскалатор на Театральную Кажется поначалу, что путевые заметки - это и будет дневник, - но нет, неправда, и цель другая, и модус другой. Mногие люди, не имеющие и не ведущие дневника, при всем том, пускаясь в путь, начинают с переменным успехом создавать собственные путевые заметки. Причин тому, видимо, несколько, и проще всего предположить две - как бы гарантированность впечатлений и не менее как бы обязанность их зафиксировать и сохранить. Первое формируется самим фактом путешествия - деловое или развлекательное, оно обычно целенаправленно, имеет задачей что-то осмотреть не то познать, и уж наверняка будет что рассказать, вернувшись домой, - так возникает вторая причина создания путевых заметок, сродная с любительским фотографированием и не менее любительской видеосъемкой на память, - желание сохранить и изложить этот экстраординарный опыт, будь то визит в джунгли Амазонки, в Гарлем, в Букингемский дворец, в московское метро - на два часа, кататься и пересаживаться, пересаживаться и кататься, потому что в этом здесь нет лучшего способа понять, что такое путешествие, чем ползать под землей, как крот, оставаясь всегда в пределах одного и того же, имея возможность вернуться в любую минуту, не имея возможности вырваться куда бы то ни было.

11:28, мимо Новокузнецкой Игра в марсианский взгляд, самая базовая игра всех путешествующих: двое молодых и, судя по лицам, таких же случайных путешественников, как ты сам, она в длинном пальто и платочке, он красивый и с окладистой бородой, христианская семья, не спутаешь ни с чем, держатся за руки и все время улыбаются друг другу, и он говорит: "Сядь, сядь, Аня, тебе (понижая голос) стоять вредно", - и она пунцовеет от смущения и быстро оглядывается: никто ли не слышал? - и быстро садится, и смотрит на него... так.

11:34, проезжая ст.м. Варшавская В противоположном углу вагона яростно и громко орут какие-то песни - ...вместо, вместо, вместо нее - твоя невеста, вместо, вместо нее... - маленькие, лет по двенадцать или тринадцать, девочки, с видом опийной трубки передавая друг другу двухлитровую бутылку "Очаковского медового" и пританцовывая. Заметка о нравах идет тут, да, как положено - писать глубокомысленные заметки о нравах, обобщая или, наоборот, расслаивая, неся эту путешественническую повинность подмечать, наблюдать и обращать внимание. Так вот, "танцы интересные, но очень половые", как пишут в своих путевых заметках, очень насыщенных и очень, что ли, правильных гуляющие по Америке Ильф и Петров. На девочках все написано, на лбу, то есть, написано, вечные типажи и вечные расклады школьных компаний: одна, огромная и некрасивая, как бы "самая плохая", пиво дольше всего остается у нее в руках, она поет очень громко, и видно, что пой она потише, то и другие бы приумолкли с удовольствием. Но она не дает никому расслабиться, и другая девочка, маленькая и хорошенькая, явно лучшая подруга и предмет мучительного обожания той, старшей, тоже "плохая", но себе на уме, подпевает тихонько, но зато в паузах длинно и залихватски ругается матом, посматривая на меня. Еще две девочки топчутся так просто, но им откровенно симпатично все происходящее, время от времени они просят у той, большой, пива и отпивают по глотку с неизменным прыскающим смехом. Одна девочка, небольшого роста, с темным и резким лицом, стоит молча и смотрит в сторону, в окно, всю дорогу, но видно, что ее робеют и вокруг нее все время остается некое почтительное пространство. Прекраснее же всего в этой картине две последних девочки, обе явно тут за компанию и обе хорошие, им неловко и за пиво, и за шумные песни, но они уж сдались, поехали, и теперь остается только тихо и смущенно улыбаться товаркам, которые, надо сказать, пива им не предлагают. От вида одной из хороших девочке у меня просто щемит сердце: полненькая, с заколочкой бабочкой в волосах, круглолицая, в очках с толстыми стеклами, явно одетая кем-то из подружек "для случая" в очень короткую юбку, обнаруживающую невероятной красоты налитые, круглые, сильные молодые ноги. Я рассматриваю ее, и она краснеет и пытается как-то отвернуться. У них у всех на лбу написано... Все. Почти все, по крайней мере. И вчерашний день, и конец сегодняшнего вечера, и мама, и папа, и следующие десять лет. Хорошенькая, которая себе на уме, наконец, не выдерживает. "Вы чего на нас смотрите?" Я, говорю, работаю с такими, как вы. Перестают петь. "А кем вы работаете?" - "Я следователь по уголовным преступлениям в среде несовершеннолетних". Они так притихают, что мне становится стыдно, и я быстро выхожу.

11:58, Серпуховско-Тимирязевская линия, странный, почти пустой вагон при прочих забитых Очевидно, на прошлой станции здесь вышел бомж, а то и два бомжа, другого объяснения нет. Хороший путешественник, как положено, дал бы тут свои наблюдения о количестве нищих и прочей пище для ума и совести. Когда-то, надо же помнить, был во всех этих записях огромный внеличностный смысл, - когда, скажем, поэт, критик, историк, формальный основоположник жанра Ки-Но Цураюки в 936 году писал свои "Путевые заметки из Тоса" - было же ясно, что дело тут не в сохранении собственных впечатлений, но в том, что эти дощечки или рисовая эта бумага будет долгое время служить географическим и этнографическим справочником, ибо кто еще и когда соберется в Тос? И кто еще и как сможет рассказать ему о правилах, трудностях и радостях этого пути? На путевых заметках строились доклады Британского географического общества, путевыми заметками, в сущности, оказывались труды Марко Поло и некоторые работы Дарвина, путевые заметки сохраняли впечатления, знания, идеи не для себя, друзей и семьи, но для человечества, - и имели огромный смысл, и являлись чуть ли не долгом автора...

12:04, Тимирязевская-Тульская ...и потом, когда возникла литература, пародирующая этот жанр, в первую очередь объектом насмешек становилась неспособность автора отвлечься от личного и интересоваться глобальным, познавательным, тем, ради чего путешествие, теоретически говоря, предпринималось. "Это вид Творимы. Мама купила здесь шаль. Было очень смешно п.ч. мисс Ф. дружила только со вторым помощником а его не пустили на берег и когда рассаживались по машинам мисс Ф. пришлось втиснуться вместе с одним семейством с промышленного севера".

12:06, ст. м. Серпуховская, переход на станцию Добрынинская В переходе, чуть в стороне от общего потока, реанимируют кошку. Ее везла в коричневой большой сумке дородная дама, высунув голову, естественно, кошкину, и застегнув по всей длине молнию. Молнию затянуло и заклинило мехом, кошка хрипит, выпучив глаза, и орет от боли, когда молнию дергают, дама рыдает, двое мужичков пытаются что-нибудь сделать, один гладит кошку, норовящую в смертной муке его укусить, другой пытается высвободить замок. Группка наблюдателей вздыхает, полоумная бабка-побирушка бродит, бормочет и крестится, все не забывают осторожно от нее отодвигаться. Наконец кто-то находит перочинный нож, режет сумку.

12:18, ст. Парк Культуры, в ожидании поезда (шесть минут) Редкая, по нашим дням, ситуация остановки в дороге. Писемский, Радищев, Киплинг, Гейне - путевые заметки делаются в пути, станция за станцией, гавань за гаванью, имея в виду в качестве путешествия собственно движение по маршруту к конечной точке, долгое и познавательное, само по себе представляющее полезный опыт, каковой вряд ли может дать самолет (пролетая над Череповцом...). Современные путевые заметки начинаются аэропортом и заканчиваются аэропортом, сам путь не имеет значения, как бы не существует, и записи касаются, собственно, целей путешествия, конечных точек маршрута. Каковых не может быть в метро. Белесые барельефы, пионеры, играющие на пианино, девочки, подбрасывающие мяч. Интересно, какие все дородные и крепкие, и как не похожи на тоненьких пионеров и пионерш советского кино, педофилических красавиц-Алис. Ну че тебе, Леша, поехали; и к маме зайдем, - говорит она ему. Ну не хочу я к маме, - говорит Леша, отстань. Ну че, Леша, - говорит она, на следующей выйдем и там пешком, на двадцать минут к маме зайдем. Зайдем, - говорит Леша, - а потом обратно не войдем. Она теряется. Как - не войдем? Ну так, говорит Леша, возьмем и не войдем. Мало ли что бывает. Выйдем, а потом в метро не войдем. Она молчит.

12:38, станция Воробьевы Горы Я никогда не видела ее раньше, старую, прежнюю, и поэтому не могу вот тут воспроизвести положенные для путевых заметок сравнения с прошлым величием ныне простецких мест и ностальгические отступления (Давно ли то было, как Вольтер кричал против суеверия до безголосицы; давно ли Фридрих неутолимый его был враг не токмо словом своим и деяниями, но, что для него страшнее, державным своим примером. Но в мире сем все приходит на прежнюю степень, ибо все в разрушении свое имеет начало.) Зато я могу, кажется, в рамках того же жанра сделать исторический экскурс. Кажется, тот, кто эту станцию делал, - вернее, кто строил мост, - получил за нее большую государственную премию, а потом мост начал шататься, что ли. На самом деле, официальные источники говорят, что совсем не архитектор был виноват, а Хрущев, велевший делать мост бетонным, а арматура взяла и "поплыла". Мост был закрыт с 1984 года, и станция тоже, и когда ее год примерно назад стали перестраивать, то у пассажиров проходивших мимо поездов создавалось однозначное впечатление о том, как выглядят, вероятно, "летучие голландцы". Вдруг ты видишь яркий свет и сотни людей, мельтешащих под высокими хрустальными сводами, занятых каким-то делом. Все ярко и красиво, в окна бьет солнце, обитатели "летучего голландца" явно не замечают твое судно, - и вот ты снова погружаешься во тьму, и что это было? Это была станция "Воробьевы горы". Теперь, отстроенная, образцово-показательная, она, собственно, напоминает современные здания западных университетов: стекло, звук, свет, очень красивые новые турникеты и яркие фонари. Длинная станция, а от "шахматки" на полу еще длиннее и шире. Мальчик сидит на корточках у колонны, ест сосиску в тесте (где взял? - здесь не торгуют, - дорогая, я еще напишу тебе о здешней еде, каковая хоть и обильна, но тяжела и однообразна), читает "Чертей" Масодова и на каждой третьей фразе заливисто смеется.

12:55, Фрунзенская - Парк культуры Как и обещала и как жанр требует, о здешней еде. Едят здесь однообразно, но сытно, большую часть рациона составляют уже помянутые мною сосиски в тесте и завернутые в неприятно сухую лепешку странные месива из овощей и куриного мяса. Продают тут безалкогольные напитки, и это, видимо, правители сего места делают за тем, чтобы подземные своды не собирали в себе слишком многих поклонников буйного спиртного духа. Однако же во всяком месте видит путешественник по московскому метро людей, распивающих пиво или омерзительные смеси из спирта, газированной воды и искусственных ароматизаторов, бутылки же из-под пива не выбрасывают, а ставят аккуратно в какой-нибудь уголок, чтобы потом неимущие подбирали их и сдавали и тем обеспечивали себе скудный хлеб...

12:58, Парк культуры ...и такая забота со стороны более обеспеченных граждан о гражданах менее обеспеченных, видимо, являет собой спонтанную замену отсутствующей в полноценном формате системы государственного страхования.

13:00, кольцевая линия в сторону Киевской Чтение Радищева не в школьной адаптированной версии, а как есть, немедленно позволяет понять, что бедный идеолог борьбы за угнетенных занимался фактически секс-туризмом, причем в современном вполне его изводе: клеил все, что мог, но терзался чувством вины, отвращением к себе и, главное, чудовищной луэфобией, страхом сифилиса. "Доехав до жилья, я вышел из кибитки. Неподалеку от дороги над водою стояло много баб и девок. Страсть, господствовавшая во всю жизнь надо мною, но уже угасшая, по обыкшему ее стремлению направила стопы мои к толпе сельских сих красавиц". "Всякого проезжающего наглые валдайские и стыд сотрясшие девки останавливают и стараются возжигать в путешественнике любострастие, воспользоваться его щедростью на счет своего целомудрия. Сравнивая нравы жителей сея в города произведенныя деревни со нравами других российских городов, подумаешь, что она есть наидревнейшая и что развратные нравы суть единые токмо остатки ее древнего построения. Но как немного более ста лет, как она населена, то можно судить, сколь развратны были и первые его жители." "А ты, голубушка моя, пятнадцатилетняя девушка, ты еще непорочна, может быть; но на лбу твоем я вижу, что кровь твоя вся отравлена".

13:06, переход на Филевскую линию Переход здесь долгий и неудобный, и все идут медленно, и долго ждут у эскалаторов. Скоро уже прибудем на Киевскую Филевской линии, но в дороге терпим трудности и лишения (чья-то одинокая варежка на бортике лежит). Так вот: бедный, рьяный, одинокий и немолодой Радищев, долгое путешествие, судьбы России, и если бы не девки, сотрясшие стыд и подстерегающие бедного путешественника на каждом шагу, - как бы горд собой был, как бы счастлив. В вагоне все в пальто, но летом поездки в московском метро - это вполне себе сексуальный туризм, полуголые тела, стоящий от жары воздух, ослепительное солнце, когда поезд выходит на поверхность, теснота и давка, легкий запах искусственных баночных коктейлей и не хватает только самбы, или мамбо италиана, или ламбады, чтобы сам Уэльбек позавидовал и заплакал.

13:12, поезд долго стоит на Смоленской Побираются на построение "храма Блаженного Ярослава". Почему-то в камуфляже и с гитарами. Грустно поют что-то вроде "Коль славен наш господь в Сионе" и крестятся.

13:16, станция "Александровский сад", конечная Ноги болят и давит пальто, и в такие моменты переход на станцию "Библиотека имени Ленина", к центру и сердцу всех подземных маршрутов, вполне органичен. "У тебя уже утро и, наверно, на Красной площади идет парад". Заканчивать путевые заметки полагается комментариями об усталости, удовлетворенности, радости возвращения, выходе в город.

13:19, ул. Воздвиженка Не может быть, чтобы это навсегда уже, или до конца пути земного, по крайней мере, потому что если так, то пройти его нет способа, сил не найдется. Нет, надо бы уже и давно пора как-нибудь что-нибудь такое с самим проделать, от чего вот это здесь станет как бы там, и вырисуются в отдаленном ожидании другие, отчие берега, тихая пристань, теплая гавань, пальцами в песок, лицом в родные колени. Создать расстояние между собой и этим самым здесь и расстояние это удерживать - долгий путь, да, холодный город, долгие дни, путевые заметки. Эти жанром и спасаться, заменяя им дневники и записные книжки, употребляя многократно слова "здесь", "сейчас", "местный", "примечательный". Возникнет, может быть, чувство, что когда-нибудь куда-нибудь домой как-нибудь хрен знает куда но домой пустят все-таки и тогда письма эти привезти с собой, написанные ручкой на отдельных листах, перевязанные веревочкой, хотя, кажется, ничего не писал и веревочку потерял давно, а только говорил все очень тихо и про себя, и все равно окажется про многое, и даже странно, как не замечал в дороге-то.