Читая роман Дмитрия Быкова "Орфография", я все время ловил себя на мысли, что дорого бы отдал, чтобы ничего не знать о Быкове-публицисте, авторе "Быков quickly" и сотруднике газеты "Консерватор". Тогда я мог бы спокойно читать этот роман как хорошую книгу для интеллектуалов, приключенческий роман мысли на материале русской истории, литературы и филологии начала века. Существование Быкова-публициста заставляло меня все время экстраполировать написанное им на сегодняшний день. Тем более что темы, обсуждаемые в романе, все те же, что в быковских статьях: архаисты и новаторы, революционеры и консерваторы, либералы и охранители, литература и судьба.

Попытки эти измотали меня в конец: дело в том, что "Орфография" не просто не сводится к публицистическим идеям Быкова - она им некоторым образом перпендикулярна. Не противоположна (где был плюс, стал минус), а перпендикулярна. Там, где Быков-публицист уверенно отстаивает свою точку зрения, по обыкновению большинства своих коллег вольно или невольно искажая позицию оппонента, там Быков-писатель представляет весь спектр мнений - и все они выглядят достаточно убедительно. Иными словами, Быков-писатель не то умнее, не то честнее Быкова-публициста.

Я прошу читателя понять меня правильно: речь не идет о том, нравятся мне или не нравятся быковские идеи - я говорю всего лишь, что интеллектуальный пейзаж романа куда насыщенней, чем пейзаж квиклей и прочих быковских статей. И потому, читая роман, лучше забыть, что Быков-публицист говорит о русском Интернете, Борисе Березовском или Владимире Путине: мысли эти будут только отвлекать. Не стоит поддаваться соблазну и пытаться найти в "Орфографии" какую-нибудь аллегорию ("Консерватор" против Граней.ру, или традиционалисты против постмодернистов, или еще что-нибудь столь же скучное) - лучше всего читать его как роман о 1918 годе, посвященный вечно-актуальным в России темам, перечисленным пару абзацев назад.

В двух словах - о чем роман. В альтернативной версии русской истории, в январе 1918 года большевики отменяют орфографию и вскоре свозят всех филологов в Елагинский дворец: чтобы и от голода не умерли, и под присмотром были. Радикальная часть скоро покидает коммуну и переселяется на Крестовский - и полемика между этими двумя лагерями занимает большую часть семисотстраничного романа.

Забавно, что каковы бы ни были взгляды Быкова, роман этот вполне постмодернистский. Я, конечно, понимаю, что слово "постмодернизм" нынче означает почти все что угодно - но если иметь в виду старые - семидесятых годов - трактовки, то мы найдем здесь букет постмодернистких приемов: альтернативная история, тема взаимопроникновения литературы и реальности, игры с литературными персонажами и историческими фигурами, нарочитые анахронизмы, полифония и карнавализация, в конце концов. Разумеется, к трактовке постмодернизма как безответственности, которую почему-то так любят наши публицисты, это не имеет никакого отношения.

Я уже писал о том, что излагая многочисленные идеи и способы бытия своих персонажей, Быков не передергивает и не заставляет, например, сторонников "либеральной" позиции растлевать малолетних и стучать в ЧК, а консерваторов - умирать как герои. Тем не менее, как во всяком идеологическом романе, к концу у читателя - ну, хорошо, конкретно у меня - возникает желание подвести итог. Не так в лоб, чтобы сказали, кто прав, кто виноват, но все-таки, чтобы была какая-то ясность.

Единственный итог в романе Быкова - изложенные в третьей части идеи вымышленного французского мыслителя Лаузона, которые в эпилоге Быков суммирует в одной фразе: оттепели нужны только для того, чтобы легитимнее выглядели заморозки.

Подобный подход к послереволюционным событиям не нов: еще Надежда Яковлевна писала в мемуарах, что когда трупы валяются на улицах, население соглашается на любую форму государственного террора. Вдова Мандельштама, однако, не считала, что этот факт освобождает кого-либо от моральной ответственности и может служить поводом для принятия террора. Она рассказывает об этом как бы между делом - и на мой взгляд, на большее теория Лаузона и не тянет. Ну да, на смену весне приходит зима и, может быть, зимы с каждым годом все холодней и холодней. И что прикажете мне с этим делать? Приветствовать зиму? Запасать дрова? Уезжать в теплые страны? Быков не дает никакого ответа - более того, перебив почти всех персонажей, он признается в том, что ответа и нет: как ни живи, все равно придут темные и вырежут. Ну, можно струсить и убежать - но на моральную позицию это тоже как-то не тянет.

Герои "Орфографии" не имеют оправдания - как ни живи, ничего не остается. Я понимаю, что возможна позиция, при которой человеческая жизнь не может быть оправдана, - но и она как-то не заявлена Быковым, и оттого роман оставляет некоторое чувство недоумения.

Между тем люди, о которых Быков пишет, имеют шанс на оправдание - потому что они люди культуры, то есть те, кто делают что-то, что переживает их самих. Восприятие рассказанной истории меняется в зависимости от того, считаем ли мы Казарина хорошим или плохим поэтом, считаем ли мы, что идеи Льговского прочно забыты через два года или перевернули филологию ХХ века.

Иными словами, мне жаль, что Быков скрыл героев за псевдонимами. Конечно, можно поиграть в угадайку и вычислить, кто здесь Маяковский, кто Хлебников, а кто Нина Берберова, - но это те самые постмодернисткие игры, которые успели поднадоесть. Они не стоят того, что роман потерял, отказавшись от реальной исторической перспективы: если бы за каждым из героев стал написанный им корпус текстов, "Орфография" стала бы куда лучше.

Я не считаю себя в праве уверенно говорить о мотивах других писателей, но подозреваю, что Быков не испугался гнева филологов: ведь пять лет назад он не побоялся написать корпус посмертных гумилевских стихов для романа Лазарчука и Успенского "Посмотри в глаза чудовищ", в котором Гумилев не умирает, а живет вечно, в качестве спасителя человечества и борца с чудовищами. Вероятно, Быков бы не испугался и на этот раз - он просто решил быть честным и не придумывать про реальных людей. Но когда пишешь альтернативную историю - чего уж тут стесняться?

Жаль, в самом деле. За сцену, где Виктор Шкловский пляшет перед залом пришедших в синематограф матросов, я бы многое отдал. А то Льговский - кто такой Льговский? Что мне до него? Может, он умер лет через пять - а Виктор Борисович так и проплясал всю свою долгую жизнь, боясь остановиться, потому что знал - растерзают. Но при этом помогал тем, кто был в опале и писал книги - и потому жизнь куда интересней искусства, что бы там ни говорили пост-, простите, модернисты.

• Предыдущий выпуск