Русский Журнал / Круг чтения /
www.russ.ru/krug/20030421_ak.html

Классики и школьники
Водяные знаки. Выпуск 6

Анна Кузнецова

Дата публикации:  21 Апреля 2003

Полемику о школьном преподавании литературы, начавшуюся с провокационной статьи Марии Порядиной, которой возразили Геннадий Красухин и Дмитрий Кузьмин, можно продолжить столь же интересным разговором о методологии преподавания литературы в школе - вопрос, который Мария Порядина подняла таким образом:

"Но школьный литературоведческий анализ - вы разве не помните? - сводится к тому, что текст привязывается за уши к какому-то из трех периодов освободительного движения. Ведь школьная программа по литературе до сих пор опирается на ленинскую периодизацию: дворянский период, разночинский... Лев как зеркало...

Пресловутую "литературу сострадания" по-прежнему комментируют с позиции "демократической критики", цитируют неистового Виссариона и г-на -бова... Некоторые учителя, попрогрессивнее и поначитаннее, вспоминают иногда и Писарева, но кому это нужно? Лишняя учебная нагрузка на наших замордованных старшеклассников... И учителю, и школьнику проще затвердить, что "http://www.rvb.ru/pushkin/01text/04onegin/01onegin/0836.htm" написан "онегинской строфой", художественный метод Толстого - "диалектика души", Катерина - не что иное, как "луч света", - вот и все литературоведение".

Создание хорошего учебника литературы - дело необыкновенно трудное. Сама специфика предмета такова, что от личности посредника и формы подачи материала зависит не только усвоение текста как информации, но и характер трактовки художественных смыслов, заложенных в литературные шедевры прошлого и неизбежно затемняемых временным отдалением. Кроме того, чтобы объяснять детям сложные вещи, благодаря которым художественное произведение обретает статус шедевра, нужно найти верный тон: соответствующий серьезности задачи - с одной стороны, но и не допускающий скуки и протокольности - с другой.

Для меня поиск лучшего учебника превратился в детектив в связи с одним личным обстоятельством, о котором ниже. Пока скажу о результате: на редкость удачным во многих отношениях оказался учебник, выпущенный группой известных литературных критиков, написавших множество статей о современной литературе, - Дмитрием Баком, Майей Кучерской, Кареном Степаняном, Андреем Турковым - под руководством Александра Архангельского, перу которого принадлежат все статьи первого тома и многие во втором: Русская литература XIX века. 10 кл.: Учебник для общеобразовательных учреждений: В 2 ч. / Под ред. А.Н.Архангельского. - 3-е изд., перераб. - М.: Дрофа, 2002. 1 ч. - 480 с.: ил., 2 ч. - 384 с., ил. Беседа ведется деликатная, уважительная и доверительная, с расчетом на творческое соучастие, и при этом достаточно строгая, серьезная и профессиональная - учебник рассчитан, конечно, на гуманитарные классы.

"Писатели-классицисты создавали свои поэмы, драмы, трагедии по тому принципу, по какому современный школьник пишет экзаменационные сочинения: вступление, основная часть, заключение, выводы... - говорит Александр Архангельский в главе о сентиментализме и предромантизме. - А писатели-сентименталисты от так называемого плана отказывались наотрез. Да и какой может быть план, если единственная цель писателя-сентименталиста - передать естественный поток чувств, его прихотливое движение. У чувства не бывает "вступлений" и "выводов". К чему же тогда все эти условности в литературе, повествующей об истории чувств?"

По информативности этот школьный учебник не уступает вузовскому, все основные литературоведческие проблемы изложены увлекательно и доступно. Такой специальный сюжет, как балладное противостояние Жуковского и Катенина, сопровождается сравнительным разбором параллельных мест из "Людмилы" и "Ольги" с объяснением смысла фонетической разницы: "Конь в "Людмиле" словно летит по воздуху, сквозь миры, а конь в "Ольге" скачет по кочкам, колдобинам, выемкам заколдованного балладного леса". В статье, посвященной Лескову, изложено, как Б.Эйхенбаум толкует понятие "сказ". Рассказывается о происхождении жанра утопии, о классификации рифм; воспитанию слуха в разборе стихов вообще уделено очень много внимания.

К каждой главе прилагается анализ ключевых произведений писателя, которому эта глава посвящена. Если разбираются стихи - то с элементами стиховедения, но интересно и доступно; если проза - с рассказом о философских влияниях. К концу каждой главы присоединен список литературоведческих терминов, которые ученику нужно запомнить, - независимо от того, встречаются они в данной главе или нет. Делается это по аналогии с учебниками иностранного языка, где постоянно предлагается выучить пару десятков новых слов.

Структура учебника, на мой взгляд, оптимальная - хотя может вызвать и неприятие в кругах, где считается непатриотичным рассказывать детям об ученическом периоде нашей великой литературы. Здесь же подробно излагается, как, чему и до какой поры русская литература училась у европейских литератур, каков характер европейского влияния на индивидуальные стили тех или иных писателей и с каких пор взаимодействие русской литературы и западной переросло в диалог равных. Более мелким шрифтом во многие статьи введен рассказ о том или ином западном писателе, важном для понимания этой взаимосвязи, с разбором ключевых его произведений - изменение кегля как бы дает понять, что эта информация не для всех, а только для самых любознательных. Для них же и "задания повышенной сложности" - так в учебнике учтен разноуровневый характер аудитории, неизбежная школьная реальность.

Есть еще методологические находки. Очень симпатичны и важны объяснения старшеклассникам цели и смысла их интеллектуальных усилий: "Теперь мы сделаем следующий шаг в изучении пушкинского творчества, приведем прежние разрозненные сведения в систему, постараемся понять..." Для воспитания чуткости к эстетическим аспектам предмета весьма важно их постоянное подчеркивание, которое встречается в статьях А.Архангельского: "Естественно, причины тут были самые разнообразные: и потеря близких друзей, и трагический разрыв с возлюбленной... Но для нас, читателей, главное - не жизненные причины, а поэтические следствия этих причин". Или: "Попробуем прочитать "Деревню" так, как следует читать стихи, а не публицистические статьи: обратим внимание не только и даже не столько на то, о чем в них говорится, сколько на то, как говорится об этом. Потому что в художественной литературе "как" не менее важно, чем "что" - и пробиться к содержанию произведения, минуя его форму, попросту невозможно". Но вдруг сам же Архангельский срывается с заявленной профессиональной позиции и разражается прямолинейной религиозной публицистикой: "Зло обладает поистине дьявольской способностью менять маски. В одну эпоху оно кажется демонически-могущественным, в другую прикидывается серым и незаметным. Но если борьба прекратится, человечество ждет духовная гибель. Словесность - поле этого сражения, писатель способен повлиять на его исход" (I, 271), а на с. 275 (I) сообщает, что действие "Вечера накануне Ивана Купала" происходит "в страшной и величественной древности, когда зло безраздельно властвовало над миром". Так уж ничего доброго и не было в дохристианской Руси? А такое высказывание о лжи (II, 137) выглядит прямо-таки сочувственным: "Но причина у его коварного обмана и у хлестаковского беззаботного вранья одна и та же: современная российская жизнь ставит на пути человеческой личности сословные, имущественные, бюрократические барьеры. И обойти эти барьеры честным путем невозможно" (конец главки).

Недостатков в учебнике, если распределить их на все количество страниц, не так уж много. Но - если бы это была просто книжка, а не учебник, то есть сборник текстов, которые заносят в головы учеников "файл" первичной информации... А во-вторых - авторитет учебника для ученика, как правило, непререкаем, как-то не принято в школах с учебником спорить. Поэтому - хотела бы я, как Андрей Немзер, похвалить создателей за то, что сделали они черновик хорошей книги, - но здесь ведь это уже третий черновик! И книга несколько иного статуса.

Неловко затрагиваются некоторые щекотливые моменты: не стоит, думаю, рассказывать о ситуации в семействе Виардо, называя мужа Полины "человеком, судя по всему, ангельского терпения", а о браке Ф.М.Достоевского и А.Г.Сниткиной сообщать в стиле сказочных эпилогов, что его: "...можно назвать по-настоящему счастливым и радостным. Они прожили вместе пятнадцать лет, горячо и нежно любили друг друга до последнего дня, у них было четверо детей". Проблемы в семье Достоевских были, и сегодня, когда расшифрован дневник Анны Григорьевны, повествующий о повседневности отнюдь не идиллической, это уже не секрет. Я не уверена, что нужно посвящать в это детей, - но тогда и Тургенева стоит слегка приукрасить ради единства стилистики.

Заходит разговор о семье Чехова, и говорится: "Мать, внучка выкупившегося на волю крепостного, была женщиной мягкой, душевной; ее душевность передалась сыну. Отец, напротив, был строг до жестокости, зато разносторонне одарен". Комический эффект бессмысленного "зато", на котором, как говорится в том же учебнике, построен синтаксис гоголевской "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем", особенно бросается в глаза из-за биографической лакуны: об отце Чехова не мешало бы сначала сообщить, что и он, и его отец были крепостными крестьянами, потом дед писателя собственным трудом скопил три с половиной тысячи рублей и к 1841 году выкупил всю семью из крепостного состояния, а отец, будучи уже свободным, завел в Таганроге собственное торговое дело.

Еще я решительно против следующей сентенции: "Рифма "Людмила" - "могила" полностью оправдывает себя: героиня, возроптавшая на Бога, гибнет" (I,75) - рифма существует объективно, а не только в контексте разбираемого стихотворения, что делает высказывание некорректным.

Курьезно выглядит высказывание: "Тарас Бульба - настоящий эпический герой. Он, с точки зрения рассказчика, прав всегда и во всем, даже когда действует как обычный разбойник: в сцене еврейского погрома или избивая младенцев, совершая насилие над женщинами и стариками" (I, 280). Не менее курьезно - рассказ о сватовстве Гоголя к А.Виельгорской, достойный живописного пера Бориса Носика: "На предложение следует отказ, ранивший Гоголя в самое сердце и лишний раз напомнивший ему о житейском одиночестве", и далее: "Но скрытая внутренняя неудовлетворенность результатами многолетнего труда незаметно нарастала и была готова в любую минуту прорваться, как прорывается через плотину вода во время паводка". Подобно этому и сообщение, что Тютчева бросало в дрожь от рассуждений о социализме.

Статья о Гоголе наименее удачная в учебнике: излишне пафосная, символические планы "Миргорода" преувеличены до сомнительности, а о Собакевиче вдруг сообщается следующее: "Это тип русского кулака (без кавычек - А.К.), неладно скроенного да крепко сшитого" (I, 314). Весьма сомнительна советская политическая терминология в применении к историческим реалиям начала XIX века, к тому же неверно употребляемая: Собакевич - дворянин, а не зажиточный крестьянин.

Немного о странном. Странно, что в учебнике, который начинается с подробного, с множеством дат, очерка истории Европы, переходящего в историю России, ничего не говорится о феномене масонства - просто совершенно замалчивается эта важная в русско-европейской культуре начала XIX века деталь, единственное упоминание о том, что Онегин прослыл фармазоном, "т.е. членом тайной масонской ложи" среди соседей по дядиному имению, не в счет, поскольку оно никак не распространяется.

В статье о Некрасове этимология термина остранение - от слова "странный" с грамматической ошибкой Шкловского - заменена на мифическую: "Остранить привычный образ - значит вывернуть наизнанку, показать оборотную сторону". Сам прием слился с жанром пародии, а за пародию - жанр, построенный на снижении содержания при сохранении особенностей формы высмеиваемого образца - выдается сатира.

Небольшие несообразности можно простить: на с. 103 (I) "Капитанская дочка" отрекомендована историческим романом, а на с. 105 и 106 (I) без всяких оговорок называется повестью. Стоило бы взять в кавычки слово "слюней", пересказывая, как мужики в сцене на Девичьем поле из "Бориса Годунова" имитируют слезы (I, 140).

Но не обошлось и без явных ошибок. На с. 62 (I) сказано, что вольный перевод "Леноры" Бюргера лег в основу баллады Жуковского "Светлана", а на с. 74 (I) с той же убежденностью доложено, что это была "Людмила". На с. 139 (I) сказано, что "Евгения Онегина" Пушкин начал в 1822 году, а на с. 189 (I) - в 1823. На с. 290 (I), в скобках, в качестве уточнения, с ошибками приведены имена из святцев, грозившие достаться Акакию Акакиевичу: "Мокий" с одной "к", "Трифиллий" с двумя "л", "Варахисий" вместо "Варахасий", "Павсикакий" вместо "Павсикахий" - просто не знаю, чем это объяснить, по испорченному телефону что ли справка получена?

Все, о чем я скажу дальше, могло быть выправлено на стадии подготовки издания к выходу в свет, если бы его параметры были соблюдены, - но увы...

Удручает метафорическая штампография, без которой авторы статей, как люди много пишущие и лингвистически развитые, вполне могли бы обойтись: о Пушкинской речи Достоевского сказано, что она "вызвала бурю восторга. Гром рукоплесканий не умолкал долго" (II, 298), о сатире и комедиографии - что они помогают утверждению общественных идеалов "выжигая общественные пороки огнем насмешки" (I, 48), а о романе Тургенева "Накануне" - что он "воздвиг стену" между Тургеневым и редакцией "Современника". Сомневаюсь я также, что можно сказать о героях Островского, отнюдь не индейцах, "бумеранг, запущенный Глумовым против Курчаева" (II, 133).

Удручают контаминации: о Штольце сказано, что он "своими руками добился благополучия" (II, 68) - так и видится кулак, которым он колотит в какую-нибудь дверь. Добился, конечно, своим трудом, да и то лучше сказать "достиг", а своими руками лучше что-нибудь смастерить. О Тургеневе говорится, что он "вступил, наконец, на твердую тропу прозы". Вступить можно, например, в партию, а на тропу - ступить, но в этом контексте, конечно же, либо ступить на твердую почву, либо выйти на тропу. О Базарове сказано, что он может сохранить мужество "и перед лицом дула пистолета Павла Петровича, и перед лицом смертельной болезни (II, 108)".

И еще один недопустимый изъян, которого не было бы, если бы... В учебнике слишком часто встречается один и тот же оборот речи, содержащий стилистическую ошибку: "И платить за него приходится самую высокую цену (...)" (I, 272), "Увы, но за это "преодоление" пришлось заплатить самую серьезную цену (...)" (II,72), "она должна заплатить страшную цену" (II, 129), "платят за это страшную цену" (II, 146), "заплатил непомерно дорогую цену" (II, 410), "заплатила слишком дорогую цену" (II, 418). Ошибка эта, видимо, намертво въелась в речь самого Александра Архангельского, которому принадлежат все содержащие ее статьи, что, конечно, является тем самым курьезным исключением, только подтверждающим многочисленные достоинства известного литератора. Плачевно то, что до выхода учебника в свет он об этом не узнал, хотя редактор и корректор обозначены в выходных данных рецензируемого издания как реально существующие единицы.

Однако никаких сомнений нет, что именно на этих единицах было сэкономлено - и уже только поэтому приходится рекомендовать этому хорошему, даже очень хорошему во многих отношениях учебнику четвертое издание. Ведь речь идет о школьном учебнике литературы, задача которого не только развивать мыслительные навыки детей, но и давать образцы их изложения - попавшие туда ошибки неизбежно кодифицируются в юношеском сознании.

Готовя дочь подруги к поступлению в гуманитарный вуз - мне надо вырвать умного ребенка из моей родной провинции, в которой все лучше и лучше живется торгашам, проституткам и курортникам, - я обшарила полки книжных магазинов и не нашла ничего более удачного по методологическому уровню: в этом отношении учебник просто замечательный. Однако редакторскую работу мне пришлось сделать самой, испещрив обе книжки вымарываниями и маргиналиями, а Некрасова мы со Святославой изучали по лучшему на мой взгляд учебнику 90-х: Ю.В. Лебедев. Литература. Учебное пособие для учащихся 10 класса средней школы. В двух частях. 2-е издание. - М.: Просвещение, 1994.