Русский Журнал / Круг чтения /
www.russ.ru/krug/20030423_gal.html

Непреложное свидетельство
Рената Гальцева

Дата публикации:  23 Апреля 2003

В связи с пятидесятилетием смерти Сталина, нежданно-негаданно превратившимся в его чествование, чудовищный убийца на фоне нынешней России и нынешних настроений дал повод поставить вопрос: а как же существовала под его дланью многомиллионная крестьянская страна, как жил при нем простой люд? Деревенская проза эти судьбы пронзительно обобщила, но сегодня книги о них покоятся на полках. И правда - это ведь литература; при соответствующем настроении о ней, как о свидетельском показании, можно и забыть.

И вот недавно вышла небольшая книжка Павла Проценко "Цветочница Марфа"1 о "судьбе русской крестьянки, вырастившей семерых детей, отстоявшей от разрушения два храма и погибшей в сталинском концлагере". Благодаря исследовательской реконструкции автора под луч прожектора попала одна единственная жизнь, о которой сейчас не помнят и которая поглощается общими понятиями "коллективизация" и даже "геноцид народа". Конечно, - кто не знает?! - был "Один день Ивана Денисовича", посвященный единичной судьбе простого человека сталинской лагерной эпохи, но, опять же, эту повесть можно отнести к области художественного вымысла. Конечно, у нас есть целая вселенная, точнее, гигантская мозаика переплетенных человеческих судеб эры сталинизма, "Архипелаг Гулаг" (и не только Гулаг Солженицына), но для нынешнего человека, чуждого пафоса и не склонного к трагическим переживаниям, восприятие великой эпопеи становится делом непосильным. И может быть, камерный масштаб повествования окажется доступнее такому сознанию и будет способен затронуть его.

Как бы то ни было, в данном случае мы имеем дело с "документальной повестью", со "свидетельствами близких и знакомых" реального персонажа, жительницы недалекой от Москвы деревни, Марфы Ивановны Кондратьевой, с "документами и фотографиями", как сказано в книжной аннотации. Перед нами голые, а следовательно - упрямые факты, и связующая мысль автора не затемняет документальности, а напротив, подчеркивает ее.

В отличие от многочисленных жизнеописаний жертв режима из недюжинного ряда "образованных": от страдальцев-поэтов до революционных деятелей и партийных активистов, насадителей этого режима, - пристальные исследования истории жизни человека из социальных низов нам мало известны.

Между тем, чем незаметнее, ниже, ближе к земле положение человека, тем характернее его судьба для судьбы всего народа, тем больше должна говорить она живущим на этой земле сегодня.

Поэтому "Цветочница Марфа" - книга историческая.

Героиня повествования - образец маленького, смирного человека, ведущего непритязательную, тягловую жизнь; она не принадлежит ни к "эксплуататорам", с которыми у революционной идеологии есть классовые счеты, ни тем более к идейным борцам против нового строя, вызывающим его на репрессивные меры. Для того чтобы крестьянка Марфа Кондратьева стала преследуемой и в конце концов погубленной, строй этот должен быть в существе своем антинародным. На чем с самого начала "споткнулась" семья Кондратьевых (а следовательно, и вся крестьянская Россия) в своих отношениях с новой властью - или, точнее, эта новая власть - в отношениях с крестьянской страной? На приверженности быту, трудовому и семейному, который складывался веками и был неотмыслим от самой жизни на земле. Коммунистическая власть подкапывалась под органические основы крестьянского домостроительства. В книге П.Проценко перед нашими глазами проходит череда мероприятий режима, демонстрирующих, как постепенно, но неуклонно вокруг работящей, но небогатой семьи сжимается стальной обруч, лишающий ее всякого деятельного движения и вытесняющий в колхозный загон. У семьи Кондратьевых, "где и так на хлеб не хватало", реквизируют: "сарай, лошадь, сбрую с лошади, сани, телеги", запасы зерна на сев и продуктов, без чего не живет крестьянское хозяйство. "Картошки у нас не было, - вспоминает дочь Ольга, - и пришлось нам ее где-то покупать и тоже вносить в счет своего долга. Такой вот был взнос. Весна подошла, а у нас ничего, нечем питаться... Пришлось у соседей занимать муку". (Хорошо, что остались от старых времен пока еще не успевшие попасть под революционную косилку соседи.)

Когда следишь за ходом мероприятий, описываемых на страницах книги, становится совершенно ясно, что они не переводят хозяйство на какие-то другие производительные рельсы, на некую новую рационально-эффективную экономическую стезю, но, напротив, самостоятельного доселе деятеля-хозяина превращают даже не в крепостного, а в такого бесправного раба, в чьей жизни рабовладелец не заинтересован, а еще точнее - в зэка. Скоро, в порядке мобилизации на "трудовой фронт", неокрепших подростков Кондратьевых станут отправлять на лесоповал.

Перед одной только горсткой приведенных в книге фактов (которые отражают всеобщую закономерность) непрекращающиеся высокоученые разговоры о модернизаторском характере нового социального порядка выглядят фантастично (что объяснимо либо легкомыслием, либо "окамененным нечувствием", кои в конечном пункте сходятся). То, что кабинетной мыслью принимается, а точнее, выдается за модернизацию, на самом деле было беспощадной интенсификацией крестьянского труда, возвращавшей общество назад, и даже не к феодальному, но к рабовладельческому состоянию.

Малая история семьи Кондратьевых и их односельчан учит большой истории. В свете этого жизнеописания все попытки апологии революционного переворота в России, утверждения о его "положительных последствиях", не прекращающиеся, а то и нарастающие в постсоветское время, по сути либо апеллируют к весьма сомнительному благу (как ликбез, например), либо переписывают на его счет достижения неотвратимого хода технического прогресса, в чем дореволюционная Россия преуспела бы (и преуспевала уже) скорее и без вымаривания населения. И если потом жизнь потекла в более сносное русло, то это происходило не благодаря, а вопреки основоположениям "социалистического строя": отчасти оттого, что у дракона со временем стираются зубы, а отчасти потому, что жизнь - чтобы ей продолжаться - неизбежно должна смягчать первоначальные ужасы.

Помимо успехов модернизации-индустриализации (достигнутых методом внеэкономического принуждения), в заслугу новой власти вменяют самые казалось бы элементарные для "индустриальной державы" с передовой организацией сельского хозяйства нововведения: скажем, 8-часовой рабочий день. Но когда и где это случилось, уж не в колхозной ли деревне? Чтобы там прокормиться, надо было работать второй восьмичасовой день на своей делянке. Далее: "освобождение творческой инициативы масс". Этот издевательский тезис подхватил даже такой проницательный антитоталитарист, как Н.А.Бердяев: из своего ностальгического далека он посчитал возможным увидеть в советской действительности конца 1920-х годов "приобщение к активной жизни новых слоев русского народа". Из "Цветочницы Марфы" философ бы понял, какого рода "активность" развивали большевистские эмиссары в русском народе, поощряя доносительство, натравливая одних сельчан на других, разжигая гражданскую войну там, где до сих пор людская среда обитания воспринималась как "мир, населенный родными". "В какую деревню ни придешь, - вспоминает старшая из дочерей Кондратьевых, Ольга, - всюду родные. Даже в далеком Филипповском у нас много было родни. Только в Стромыни никого не было... Но и там одна женщина научилась делать цветы. Придет к нашей маме и спрашивает: Как делать то и то?" "Коммунистам удалось поработить крестьянский мир, - подытоживает автор. - В отношениях между людьми воцарилось взаимное недоверие, отчуждение и зависть". Очевидно, тут и появились те "новые слои", которые приобщились к "активной жизни". Большевики проводили антропологическую революцию методом отрицательной селекции.

Разумеется, все неоспоримые свидетельства против сталинской эпохи действуют в среде, где еще остаются представления о человечности, но они совершенно бессильны повлиять на тех, кто изверг себя из людского сообщества, встав по ту сторону добра и зла, а тем самым и - по ту сторону доводов гуманитарной логики, ее аргументов и фактов. Парадоксально, но вопреки всему пережитому Россией за время сталинизма, с которым новое российское общество в начале 90-х годов расставалось "вечным расставанием", сегодняшняя демократическая атмосфера оказалась на удивление благодатной для вызревания и громкого обнародования садистских откровений, совершенно немыслимых в советское время, соблюдавшее в своей апологии сталинизма гуманитарный политес. Сегодня из так называемого патриотического лагеря звучат речи кровожадного цинизма, миру и Риму публично заявляется о благотворности для России "кровавого разбега", который был задан ей Сталиным (В.Бондаренко). Как дико было бы для Марфы-цветочницы слышать, что эти красно-коричневые почитатели главного мужикоборца страны считают себя радетелями за нее.

Что ж, кровь ее на вас и на детях ваших.

Появляются в этом кругу и мифологемы о вожде с использованием неувядаемого фрейдизма, пропагандирующие взгляд на Сталина как на Отца нации с большой буквы, а на его ниспровержение, начавшееся еще со времен борьбы с "культом личности", как на отцеубийство (А.С.Панарин, "Москва", #3, 2003). Между тем, уже подросли молодежные бригады нацболов, готовых воплотить идеи в жизнь под лозунговой речевкой:

Серп и молот,
Красный флаг.
Сталин, Берия, Гулаг.

Появилась и новейшая их формация, "юные бериевцы". Осталось возникнуть "подросткам-гулаговцам". А почему бы и нет, почему им всем не быть, если к числу покровителей, помимо коммуно-патриотов, присоединился отряд передовой интеллигенции, у которой свой, цеховой резон. Но мотивация тут неважна, важно, что эти провозвестники прав и свобод яростно отбивают у правоохранительных органов вдохновителя и организатора национал-большевистского движения под лозунгом "Свободу творчества писателю Лимонову!". Что для них земля и небо, когда "нарушают права" своего брата писателя (конечная цель коего - покончить со свободой насовсем)!?

Своеобразную помощь в реабилитации гулаговщины оказывает входящий в наш публичный обиход снобистский индифферентизм. Социологу Б.Дубину, к примеру, хотелось бы жить тихо-мирно, безо всяких тревожных воспоминаний, в стране, где "портреты вождей были бы не больше почтовой марки". А мне так хотелось бы жить в стране, где портреты Столыпина и Корнилова были бы крупными, а Сталина и Берии перечеркнутыми или хранящимися лишь в мемориальных комплексах Гулага. И хотя бы так воздать должное памяти цветочницы Марфы.

Грустно, но в стане апологетов репрессивного государства число интеллектуалов, пусть и по безответственности, не убывает, а прибывает, и это на 13-м году жизни новой России. Вот и в последние месяцы, а то и недели на публичной сцене о себе заявила новая идейно-политическая группа, лихо обозначившая себя "консерваторами" и занявшая газетный орган под соответствующим именем - "Консерватор". Оставив в стороне сомнительность человеческого материала новорожденных, обратимся к сути дела, ибо нам дорог термин, единственно способный осветить и оценить исторические коллизии.

Среди многообразных и не сообразованных между собой высказываний есть тезис, определяющий лицо этой компании: мощное государство - это все, его характер, тип, устройство - ничто. Их завет: любите государство, укрепляйте его! Но если так, то и в те гулаговские годы надо было стоять на его стороне, укреплять его; исключения у "консерваторов" не предусмотрены. А подтверждения этой логике есть: коммунистический переворот 17-го года уравнивается ими с антикоммунистическим - в 91-м как одинаково гнусные. Нет, я ошиблась, второе событие тут даже хуже первого, и это естественно, ведь прежнее государство было настоящей сверхдержавой! "Так называемая перестройка не только не вернула нас на исторический путь, а своротила с него еще дальше" (Д.Быков). Можно лишь удивляться, как идейные, вроде бы, люди не придают значения идеологическому фактору, тотально переорганизовавшему общественную жизнь ряда стран в XX веке, начиная с России, уведя их с исторического на утопический путь, породив новую, партократическую форму государственного устройства. Однако для нашего политического философа основатель кровавого эксперимента, Ленин, оказывается, пытался не разрушать, а всего лишь "реконструировать Российскую империю". Все это возвращает нас к концептуальной, простите, заморочке "единого потока русской истории". Внезапно ворвавшаяся в моду среди либеральных интеллектуалов мысль о примате государства в оценке общественной жизни страны - что почему-то самоназвалось "консерватизмом" - на самом деле есть этатизм того разлива, который образцово воплотился в государственную идеологию Бенито Муссолини.

Но политическое кредо наших новейших этатистов сводится не к одному государствопоклонничеству, а и к категорическому неприятию сегодняшней страны, в чем они смыкаются сразу и с непримиримой коммунистической оппозицией просталиниста Г.Зюганова, и с либеральной - в стиле былой газеты Е.Яковлева. Но это ли называется консерватизмом, стремящимся, в неутопическом обществе, опереться на наличную данность, найти положительные ростки в ней, чтобы затем развить и укрепить их? Нет, это называется правым радикализмом. И недаром среди самоаттестаций некоторых из "новых консерваторов" мелькает: "радикальный государственник", недаром ими вообще акцентируется радикальность как таковая и столь невысоко ценится умение обойтись без нее. Увы, объявившиеся консерваторы, пообещавшие "назвать вещи своими именами", не справились даже с идентификацией самих себя; вывески, как в сказке Андерсена, оказались перепутанными. Ветер, который сделал это в нынешнем случае, позволив выступать новой группе под лейблом "Консерватор", был, по-видимому, порывом к эффектному самовыдвижению. Так или иначе, но для того, чтобы понять, что это было за государство, устроившее геноцид российскому народу, нужно вооружиться подлинным классическим консерватизмом, - назовем его хоть творческим, хоть либеральным, хоть неоконсерватизмом, - который поможет провести демаркационную линию между историческим государством и левиафаном, вызванным к жизни тотальным утопическим проектом и являющим собой квазигосударство "нового типа". А пока извлечь уроки из великой народной трагедии и воздать должное ее жертвам, видно, - некому.

***

Между тем книга "Цветочница Марфа" не только историческая, но и педагогическая.

Кто же такая Марфа Кондратьева? Просто русская женщина безо всяких внешних признаков героизма. В отличие от другой неграмотной, но всемирно прославленной крестьянки, она не скакала на коне впереди войска с развивающимся знаменем, и смерть ее в мрачном бараке Гулага была "красна" только цветом кровавого символа коммунистической власти, но по бесстрашию и "безрассудности" (характеристика из книги) она достигла высшей планки. Ведь что ее ждет за неотступную защиту храмов, отстаивание их имущества, за возобновление церковной службы при наступавшей диктатуре вооруженного атеизма, - она знала и чувствовала. Будучи при этом не свободной, одинокой путницей по жизни, а всеми житейскими подробностями погруженной в ее повседневное течение - жена, мать обширного семейства, кормилица семьи (по ночам изготавливала цветы), - она жертвовала невозможным. О том, в каких терзаниях пребывала заключенная в разлуке с детьми, обреченными на колхозную каторгу, говорят ее каракули на случайных листках, на бумажных обрывках. Перед нами пример того высшего невидного героизма, который именуется подвижничеством.

Подвиг цветочницы Марфы был религиозным (и недаром по странному стечению обстоятельств - милицейской небрежности - она была носителем сразу двух имен: и Марфы, и Марии). Она защищала Истину, в которую верила, которая обжила и заполнила пространство ее души, срослась с ее личностью, определила образ жизни. Она "принадлежала к тем верующим русским женщинам, которые не мыслят своей жизни вне евангельского русла", как описывает этот человеческий тип автор книги. Однако "исполнение древних правил было не обрядовой формальностью, - подчеркивает он, - а прикосновением к вечному жизненно важному смыслу". При всем внешнем и как бы досознательном "автоматизме" поведения этой "церковницы", "она, - по характеристике П.Проценко, - сознает себя исповедником, страдающим за православную веру и за свою любовь к ближним"; она сознательно отстаивает свой внутренний мир, свое духовное самостояние, что обычно считается прерогативой интеллигенции.

Между тем Марфа Ивановна не принадлежала ни к социальному слою сельской интеллигенции, то есть к служащим в провинции учителям, врачам, музейным хранителям, ни к духовному типу, скажем так, народной интеллигенции - самодумам и самоучкам, не получившим образования, но жаждущим его. Она принадлежала к интеллигенции по типу личности, которая обостренно чувствует неприкосновенность своего внутреннего мира (что есть личное самосознание), а также захвачена сверхжитейской и притом общественно значимой заботой. Марфа-цветочница представляла тип интеллигента, какой воплощен в общественной христианской подвижнице, - чистый тип "диссидента" с судьбой в условиях коммунистической диктатуры самой безвестной, самой почвенной и самой безвыходной в прямом смысле слова: народ не выедет на эмигрантском поезде или пароходе; ему нужна не свобода эмиграции в другие страны, а свобода жизни в своей стране. Свобода, ради которой наша героиня пошла на каторгу и смерть, была наивысшего порядка, ибо касалась высшего смысла бытия. И это был самый недопустимый для коммунистической власти, ибо мировоззренческий, вызов.

Личное начало обостренно ощущалось, если не сказать - чтилось, Марфой Ивановной в ее уважительном, деликатном, "ласковом" внимании к каждому встреченному ею человеку. Ее "персонализм" самым показательным образом повседневно подтверждался на отношении к детям: в семье Кондратьевых господствовала та духовная, несобственническая любовь, какая возникает вместе с представлением о личности, сызмальства данной человеческому существу как высшему созданию Божьему. Свой христианский опыт она старалась передать детям ненавязчиво и в духе семейных традиций, - к примеру, обучать молитвам по ходу беседы, рассказывая сказки. Деликатность, своего рода утонченность была разлита во всей домашней атмосфере. Из жизни была вычеркнута всякая грубость - тоже наследственная традиция: отец Марфы Ивановны "добросердечный, работящий и немногословный, "ласковый" человек, по воспоминаниям внучки, он не терпел ругани и уже в пожилом возрасте, когда слышал, что на улице бранятся, "выходил за ворота и начинал громко петь". Едва сводившие концы с концами Кондратьевы жили, тем не менее, дружно и "интересно"; если "выберется свободная минута, они садились за стол, Степан Кузьмич (глава семьи. - Р. Г.) читал вслух".

Казалось бы, парадоксально, но при всей разнице в культурных привычках и манерах, при всем контрасте между беспросветным физическим трудом одних и вольготным существованием других, русская крестьянская семья по основам своей внутренней жизни, по принципам духовного устроения была близка дворянской семье. Кондратьевы исповедовали тот же кодекс нравственного поведения, что и царская семья Романовых (где тоже учили детей в своих отношениях к другим "не брать, а давать"). Что же обеспечило эту близость и подняло семью Кондратьевых из грубых житейских обстоятельств до столь тонкой душевной организации, какую несла в себе безграмотная крестьянка Марфа? Ведь у нее никаких иных образовательных источников питания личности, кроме христианских заповедей, не было. Один духовный корень, один тип благочестия - вот что объединяло стоящих на высшей и на низших ступенях социальной лестницы в России и что рождало этот драгоценный склад личности.

Теперь вдумаемся в ситуацию последнего столетия: что за человеческие типы появились в России на смену взошедшим на христианской закваске? В народном сознании (в виде песни, текст которой приведен в книге) так отложился антропологический сдвиг тех лет:

Раньше Русь рождала
Витязей бесстрашных,
А теперь рождает
Лишь громил ужасных.

Тогда, на заре "становления нового строя", режим выделял "громил ужасных" - как человеческие отбросы из народной среды - путем разжигания на местах гражданской войны. Ныне Россия свободна. И что же? Теперь "громилы" - в виде животного человека - плодятся у нас уже в порядке, так сказать, массового производства на почве этического нигилизма и прямого противоборства христианскому этосу, тому самому, который рождал Марф-цветочниц.

Казалось бы, уже ясны контуры "нового человека" и так же должна быть ясна непреложная связь между всходами и семенами. Почему же столь уклончива наша общественная и культурная мысль, избегающая внятных выводов: почему так невразумительны наши неофициальные и официальные поводыри? Может быть, потому что неофициальные, то есть законодатели передового общественного мнения, сами относятся к христианской традиции как к обскурантизму, препятствующему прогрессивному развитию человеческой личности на ее пути к полному рассвобождению? Сегодняшние знаменосцы культурного мейнстрима в своей вражде к христианству вполне созвучны марксистам-большевикам, истреблявшим "духовную сивуху", и в общем продолжают дело вчерашних воинствующих атеистов. Чем же объяснить трогательное согласие между, казалось бы, смертельными врагами - изначальной коммунистической идеологией и неолиберальной деидеологией? А тем, что обе они коренятся в одном материалистическом мировоззрении.

Официальные же лица, поставленные на культпросветработу, находятся "в рабстве у передовых идей", как говаривал Достоевский, и боятся слова сказать поперек, дабы не прослыть теми самыми отставшими от времени, обскурантами. Или сами принадлежат к тем же передовым культуртрегерам.

Кто и когда из власть имущих решится наконец прервать игру в жмурки, не спасовать перед новым агрессивным меньшинством, чтобы остановить уже иную, антропологическую революцию? И, быть может, вернуть что-то из потерянного, о котором напомнил нам прекрасный человеческий образ Марфы-цветочницы.


Примечания:


Вернуться1
Проценко Павел. Цветочница Марфа: Документальная повесть. М.: Русский путь, 2002. - 280 с., ил.