На публикацию статьи Бориса Дубина "Литературная культура сегодня" (Знамя, 2002, #12) у меня не было места и времени сразу откликнуться - но разговор этот не устаревает. Все, что теперь ни напишешь о премиях, "толстых" журналах или образе автора, выглядит косвенным откликом на эту знаменательную статью... Чем она для меня знаменательна? Да тем, что в ней нет никакого смысла, касающегося литературы, потому что вся она построена на неразличении понятий "литература" и "литературная культура".

Боюсь, что социология просто не может не быть вульгарной, касаясь вещей немассовых, аристократичных по сути. Хотя название статьи довольно точное: "литературная культура" - это не сама литература, а нечто возросшее на ее почве, как культура бактерий или бахчевая культура - арбуз, папайя, дыня, тыква... Но только понятием "литература" автор, как и большинство социологов, пользуется в том же значении.

После описания огорода разросшейся в 90-х свободы Борис Дубин высказался так:

"Характерно, кроме того, что наиболее молодые, квалифицированные и активные фракции образованного слоя, прежде всего - в Москве, Петербурге, крупнейших городах России, в 1990-е годы стали переходить в массмедиа, менеджерство, рекламу, бизнес и другие более престижные сферы, искать более ощутимых форм социального подъема, быстрого признания и гратификации (о достаточно многочисленных случаях переезда за рубеж на время или насовсем сейчас не говорю). Соответственно начали перестраиваться структура их досуга и система культурных приоритетов. Далее, во второй половине девяностых, уже сами подобные процессы социального перетока стали определяющим образом воздействовать на значение и престиж литературы, на характер литературных образцов, социально востребуемых этими более активными и заметными группами общества, говоря экономическими категориями - на платежеспособный литературный спрос".

Откуда стали "переходить" эти "наиболее молодые, квалифицированные и активные фракции образованного слоя" "в массмедиа, менеджерство, рекламу, бизнес и другие более престижные сферы", чтобы "искать более ощутимых форм социального подъема, быстрого признания и гратификации", - не сказано. Поэтому получается, что из литературы. Из стана писателей или читателей - тоже неясно, но для нас сейчас это не важно. Важнее вспомнить, что вообще такое литература в традиционном понимании, поскольку авангардные трактовки, задаваемые по умолчанию, часто ведут к подмене понятия.

Исторический экскурс. Первое ее определение дал Белинский в "Литературных мечтаниях" 1834 года:

"Литература - собрание художественно-словесных произведений, которые суть плод свободного вдохновения и дружных неусловленных усилий людей, созданных для искусства и уничтожающихся вне его, вполне выражающих в своих произведениях дух того народа, среди которого рождены и воспитаны, жизнью которого живут".

Обратите внимание на то, что речь идет о людях призванных - "уничтожающихся вне" искусства - и об их "неусловленных" (что важно) усилиях. Поэтому йогуртовые культуры, произросшие на литературной основе, все эти массы "литературнообразованных россиян", ломанувшихся в менеджеры, и их обусловленные обстоятельствами усилия никакого отношения к литературе не имеют - ни писательского, ни читательского. В той же статье Белинский разделил понятие литература и понятие словесность - вот это потерянное ныне разделение мне и кажется фундаментально важным для возможности все произросшие на буквах "литературные культуры" опять отделить от собственно литературы как внешность от сущности.

Лирическое отступление. Однажды я готовилась к сессии в читальном зале люберецкой библиотеки. Мне принесли из хранилища столбик "кирпичей": Мюссе, Гюго, Бальзак, Стендаль - и я лихорадочно прочитывала предисловия, потом (по диагонали) сами романы... Библиотекарши, лет сорока и помоложе, пристроились неподалеку пошептаться:

- А эта вон, смотри, набрала книжек про любовь и целый день сидит читает...

Та, что помоложе, звонко рассмеялась и шепотом ответила:

- Да-а-а, кому любовь - а кому книжки...

Что ж, может, в чьей-то жизни и бушуют африканские страсти, снимающие все вопросы еще до их возникновения, - но это действительно не со мной...

Сколько себя помню, читать хотелось с той же неизбежностью, как есть и пить. Потому что не хватало общения - притом что были и родители, и сестра, и сверстники, и все, вообще, в общечеловеческой норме. Но почему-то ни с кем нельзя было поговорить о том, что лежит в основе интереса людей друг к другу. Я есть. Ты есть. Они есть. Как? Почему? Зачем? Что с этим делать? Со сверстниками все больше бегаешь, что-нибудь организованно (по правилам игры) или стихийно делаешь, не отвлекаясь от сокровенной вопросительности, что разрастается в злокачественную наблюдательность, почти подглядывание. Что-то такое иногда спросишь у родителей - так, как выговорится, - мама что-то ответит, явно не то; отец, наверное, поймет - но не ответит. Потом стало понятно: формулировать такие вещи надо особым образом и уж конечно никогда не произносить вслух - это разговор для подтекстов.

Читать хотелось всегда. Рядом с музыкалкой, куда меня в пять лет отдали в наказание за абсолютный музыкальный слух, была библиотека - в те же пять лет я туда записалась, "на музыку" приходила с какой-нибудь книжкой, от которой не могла оторваться, когда у предыдущего ученика урок кончался и мне пора было громоздиться за рояль. Когда в конце 80-х я уже преподавала в той же музыкальной школе, профсоюз работников культуры неожиданно вручил мне книгу "Самопознание Дзено" Итало Звево в подарок за то, что я выписывала все "толстые" журналы. Когда с 22-х до 32-х лет я работала уже только фотомоделью и ни в какой профсоюз не входила - журналы продолжала выписывать, а книги начала покупать. Родители, обиженные на меня за прекращение музыкальной карьеры, не позволяли мне им помогать - да и не нуждались: отец получил лично от Горбачева ветеранские льготы за участие в засекреченной до перестройки вьетнамской войне; мама по сей день хорошо зарабатывает - ее семья не ошиблась с выбором ее профессии.

В доме моих родителей не было ни одной книги - им было не до глубин бытия. Каждый из них выбирался из советской провинциальной беды: мама из сталинской деревни поступила в бухгалтерский техникум, чтобы получить паспорт; отец остался в армии, где первый раз наелся. Поженились они поздно по тем временам, в решении главную роль сыграл иррациональный момент: обоих поразило то обстоятельство, что родились они в один год и в один день, - в русских сказочных эпилогах счастливые супруги в один день умирают... Осели они в городе, куда отца отправили на службу и где оказалось неплохо: система курортпродторга, тепло и море. Уживались с трудом, жили ради нас с сестрой, поэтому больше всего любили мечтать о нашем будущем. Они и за меня решили, что я буду поступать в консерваторию. За самоопределение пришлось бороться всеми правдами и неправдами. Простили они меня нескоро.

Сколько себя помню - читала и писала, не придавая значения ни тому, ни другому, по умолчанию считая, что так делают все. Как читать научилась - не помню, говорят, в четыре года и сразу быстро. Учила, скорее всего, сестра - она тоже не помнит. Сестра, на 6 лет старше, читала так же, как и я, писала ли - не знаю. Разошлись мы с ней на детективах: она их поглощала с аппетитом, я сломала эту игрушку быстро. В мой период увлечения латиноамериканцами сестра зачитывалась "Апофигеем" Юрия Полякова: "классно пишет". В 30 лет я, наконец, поняла, что я такое и чем должна заниматься, - и поступила в Литературный институт. Сестра передала мне разговор родителей:

- Что это за институт такой - литературный? Ха, на писателей учат!

- Дураков ищут, вроде нашей Анны, - деньги тянуть...

Как отучилась вместе с поколением своих пасынков (с младшим мы в один год поступили, он - в Бауманский) совершенно бесплатно на дневном отделении, где дается широкое филологическое образование (только бери), - не помню, настолько все в удовольствие было: на лекции ноги сами несли, курсовые писались сами собой, диплом был готов на третьем курсе...

О себе я рассказываю только лишь в связи с тем, что моя собственная история - очень чистая иллюстрация тезиса, что писателями и читателями рождаются, а не становятся в интеллигентных семьях, где много книг и культура высокая. Потому что русская литература в своей традиции - не культура досуга, а разновидность философии (любви к мудрости). Это мышление о мире посредством его воспроизведения (макетирования) в образах. Это мышление, обходящееся без отказа от сложности мыслеобраза, - традиционное философствование, оперирующее понятиями, без такого отказа невозможно. Возможность этой невозможности дала философии ничего не написавшего, но оставшегося в ее истории Сократа, а литературе - много написавших Достоевского с Толстым. (Движение к отказу от сложности мыслеобраза вывело творчество позднего Толстого за пределы собственно литературы.)

Еще вариант определения. То, что угробило русскую философию и не дало ей вписаться в мировую философскую традицию, сделало великой русскую литературу, таким образом: великая русская литература - это религиозная ересь. Потому что литература в русской традиции - это не вид спорта, не демонстрация удивительных человеческих возможностей в деле жонглирования словами, как это сложилось, к примеру, во французской традиции. Это - адогматический разговор стихийных гностиков-одиночек об образе мироздания. И нет у гностика другого инструмента познания, кроме самого себя, как нет другой методологии, кроме сравнения собственного опыта с чужим - как правило, писаным. Причем имитация опознается сразу же, на это у гностиков слух абсолютный, вот почему лучшие критические работы о русской литературе традиционно принадлежат самим поэтам и прозаикам, а не собственно критикам, пришедшим на это поле из университетской филологии с карманными линейками.

Яппи-писатель и яппи-читатель - это безотходное производство-потребление литературной культуры в том "растительном" понимании термина, которое мы тут вывели. Линор Горалик может писать вульгарную чушь о Радищеве, называя его "идеологом борьбы за угнетенных", не имея понятия о руссоизме, масонстве и феномене русского европейца, - а менеджеры среднего звена могут взахлеб ее читать. Действо настолько безобидное, что человек широкой души может ратовать за него. Но человек с абсолютным литературным слухом будет его стыдиться и нажимать на козелки ушей, погружаясь в звучание мира без истины. Поэтому когда заходит речь о том, что литература теряет читателя, возникает подозрение, что, может быть, этого читателя, который перешел "в массмедиа, менеджерство, рекламу, бизнес и другие более престижные сферы", литература никогда и не имела в виду.

Менеджер, чья голова повседневно забита механикой мероприятий, а душа озабочена вопросами карьерного роста и социального престижа ("Здесь все такие, - говорил мне в Германии эмигрант из Питера, сотрудник компьютерной фирмы, - начальник позавидовал мне, что я провел отпуск в Испании"), какое бы образование он ни имел, подвергается профессиональной деформации личности - есть в психологии такой феномен. Род деятельности "форматирует" сознание, человек бессознательно - если сознание его не останавливает - приспосабливается к ментальной среде обитания так, чтобы жить ему было комфортнее. А если сознание начеку - для него наступает пограничное состояние. Либо он должен сознательно разделаться со своей излишней развитостью, вступающей в конфликт с образом жизни (у многих получается), либо, напротив, поберечь ее, если она ему дорога, и сменить род занятий, поступившись высокой зарплатой (не многие могут себе позволить, особенно если должны кормить семью или снимать в Москве квартиру). Литература же в своей глубинной сущности антидемократична, аристократична - как для писателей, так и для читателей. Она требует чистого времени, незаинтересованности и созерцательности от тех и других, "активные фракции образованного слоя" выпадают из круга писателей и читателей автоматически.

Похожий на сдавленную половинку лимона после рабочего дня, менеджер среднего звена, давно прошедший пограничное состояние и уничтоживший свою первоначальную сложность, будет читать ерунду не только потому, что он устал и ему хочется развлечься. Есть более тонкая психологическая причина для такого выбора: если в его жизни нет серьезного содержания, то всем своим существом (неосознанно, конечно) он должен утверждать, что его в мире нет вообще. Престиж того требует. Да и обидно было бы понять, что его нет не у всех.

Исторический экскурс. Первым гностическую сущность русской литературы сформулировал все тот же Белинский в работе "Идея искусства" (1841), введя понятие образа, которого не было у Гегеля: искусство - это непосредственное созерцание истины, или мышление в образах. Позже, в работе "Речь о критике г-на Никитенко", введя понятие "пафос времени", он заявил, что момент развития общечеловеческой истины должен стать пафосом, главным мотивом и пульсом создания поэта. Свобода творчества и служение современности согласуются у Белинского через "симпатию, любовь и практическое чувство истины" - так без истины не осталось и понятие "современная литература". Наивно, конечно, - но, может быть, наивность не тождественна глупости? В смысле - устами младенца...

Лирическое отступление. Не так давно у меня был разговор об одном сложносочиненном романе, который мне очень понравился, а мой собеседник где-то на середине устал напрягаться и требовательно спрашивал: почему нельзя сказать все то же самое просто? Да потому, что сами эти смыслы непросты, - они не лежат на поверхности жизни. Если говорить о них прямо - получается пошлость, та самая, от которой мучился Блок, приехавший в Москву зимой 1904 года, в разгар столоверчений и разговоров о "несказанном"... Вот и приходится такие разговоры встраивать в художественную форму.

Вся художественная литература - это большой разговор, которого не заведешь за ее пределами. "В общем плане", как любят выражаться социологи, это разговор о том, есть в мире истина или нет. То большинство, которое интересует социологов и издателей, подсознательно тянется к знанию, что ее нет и что не напрягается оно на ее счет оправданно - поэтому возникает паралитература, о которой пишет вот этот автор и которая тоже стратифицирована. Верхний ее слой как раз литературно-культурный: когда издательства хотят убить двух зайцев - издавать настоящую, культурно престижную литературу и при этом быть прибыльными - появляется ниша для текстов-двустволок Б.Акунина и Л.Улицкой, написанных "под литературу", но с облегченной смысловой нагрузкой и развлекательной задачей, из-за чего они литературой не являются. Суррогат бывает по-своему вкусным, но не насыщает. Поэтому надежды Бориса Дубина, связанные с этим направлением издательско-писательских стратегий, литературы не касаются.

Литература аристократична - конечно же, это дело для своих, понимающих. Рискну сказать определеннее: это разговор писателя с писателем поверх времени и пространства: классика с современником, современника с классиком, современника с современником... Читатель в этом разговоре - такой же писатель, только не пишущий, - то есть тот, кто понимает и чувствует сложное, имеет потребность думать о вещах небытовых и нефункциональных, но не владеет приемами выражения таких смыслов. Литература существует только для таких читателей - для прочих в фабрично-заводском масштабе производится разнообразное чтение совсем иных задач, которое литературой не является. Литература же - это разговор людей определенного душевного склада, которых не так уж много в процентном составе человечества - поэтому коммерческий успех в условиях "восстания масс" ей не грозит.

Настоящее положение литературы в России прояснится только тогда, когда социология возьмется за те периоды истории, в которые если не большинство, то многих вдруг начинали волновать глубокие и сложные вопросы - те самые, которые вмещает только художественная форма. Причем за периоды чистые - излет советской эпохи с ее эдиповым языком, на который упирают социологи, исключаем заранее. Но ведь продавались сборники издательства "Знание" двухсоттысячными тиражами на прошлом рубеже веков, ведь получали новейшие писатели огромные гонорары - а издательство огромную прибыль, ведь было... Наивный посыл о том, что литература стала хуже, тоже опустим - и литература на должном уровне, и причина не здесь. Тогда ведь тоже пришло время - и доходы издательства "Знание" резко упали, издательское дело развалилось, а Горький, Бунин, Куприн, Леонид Андреев и др. жили и писали еще долго, набирая мастерство.

• Предыдущий выпуск