Русский Журнал / Круг чтения /
www.russ.ru/krug/20030507_jab.html

Возвращенный свет
(К 100-летию Николая Заболоцкого)

Евгений Яблоков

Дата публикации:  7 Мая 2003

В день рождения великого поэта самое лучшее - послушать голос самого "юбиляра" и без экзальтации поразмыслить над тем, что он хотел сказать нам и себе. Тем более что в творческом наследии Заболоцкого есть текст, как нельзя лучше подходящий к такому дню, как сегодняшний.

Пятидесятилетие Николая Заболоцкого широкая общественность не отмечала: для поэта, не так давно вернувшегося из лагеря и ссылки, это было "не по чину". Да и, кроме того, общенародное настроение оставалось весьма неопределенным: в дни, когда Заболоцкому исполнилось пятьдесят, минуло всего лишь два месяца со дня смерти великого вождя - Отца народов. Страна еще не опомнилась от замешательства; "прижизненный" юбилей поэта пришелся на момент безвременья - одна эпоха только еще готовилась сменить другую.

Заболоцкий отметил "круглую" дату по-своему. Незадолго до или вскоре после дня рождения он написал соответствующее стихотворение - которое, правда, получилось не слишком похожим на "юбилейное", да и заглавие у него не очень праздничное: "Сон". Автор утверждал, что подобный сон ему действительно приснился, и он всего лишь "записал" увиденное. Возможно, так оно и было. Как бы то ни было, во сне или наяву - привиделось вот что:

Сон

Жилец земли, пятидесяти лет,
Подобно всем счастливый и несчастный,
Однажды я покинул этот свет
И очутился в местности безгласной.
Там человек едва существовал
Последними остатками привычек,
Но ничего уж больше не желал
И не носил ни прозвищ он, ни кличек.
Участник удивительной игры,
Не вглядываясь в скученные лица,
Я там ложился в дымные костры
И поднимался, чтобы вновь ложиться.
Я уплывал, я царствовал вдали,
Безвольный, равнодушный, молчаливый,
И тонкий свет исчезнувшей земли
Отталкивал рукой неторопливой.
Какой-то отголосок бытия
Еще имел я для существованья,
Но уж стремилась вся душа моя
Стать не душой, но частью мирозданья.
Там по пространству двигались ко мне
Сплетения каких-то матерьялов,
Мосты в необозримой вышине
Висели над ущельями провалов.
Я хорошо запомнил внешний вид
Всех этих тел, плывущих из пространства:
Сплетенье ферм, и выпуклости плит,
И дикость первобытного убранства.
Там тонкостей не видно и следа,
Искусство форм там явно не в почете,
И не заметно тягостей труда,
Хотя весь мир в движенье и работе.
И в поведенье тамошних властей
Не видел я малейшего насилья,
И там, лишенный воли и страстей,
Все то, что нужно, делал без усилья.
Мне не было причины не хотеть,
Как не было желания стремиться,
И был готов я царствовать и впредь,
Коль то могло на что-то пригодиться.
Со мной бродил какой-то мальчуган,
Болтал со мной о массе пустяковин.
И даже он, похожий на туман,
Был больше материален, чем духовен.
Мы с мальчиком на озеро пошли,
Он удочку куда-то вниз закинул
И нечто, долетевшее с земли,
Не торопясь, рукою отодвинул.

Тема "юбилея" ощутима уже в первой строчке: "Жилец земли, пятидесяти лет...". И столь же очевидно, что в сне, привидевшемся "в середине жизни", герою Заболоцкого является картина собственного успения: онирический мир, мир сновидения предстает как мир загробный ("Однажды я покинул этот свет"). Сон и смерть традиционно воспринимаются как похожие состояния, так что поэтические "сновидения" о пребывании на грани бытия и небытия встречаются в литературе неоднократно. Вспомним хотя бы Лермонтова, за сто с лишним лет до Заболоцкого написавшего стихотворение с таким же названием и в каком-то смысле сходное по изображенной ситуации.

Вместе с тем, мотивы "середины жизни" и "потустороннего" путешествия в стихотворении Заболоцкого вызывают в памяти начало дантовской "Божественной Комедии":

Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины,

Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий.
Чей давний ужас в памяти несу!

Так горек он, что смерть едва ль не слаще,
Но, благо в нем обретши навсегда,
Скажу про все, что видел в этой чаще.

Мир, в котором оказывается герой Заболоцкого, - "безгласная местность": во-первых, это сфера беззвучия (в традиционных культурах молчание - атрибут мира "нижнего", инфернального); во-вторых - обитель существ "безгласных", т.е. бесправных и униженных. Фраза "...я покинул этот свет" тоже усиливает "дантовские" ассоциации: подразумевается не только "посюсторонний" мир, но и собственно свет - который, как известно, символизирует божественное начало. А затем герой уточнит: "Я <...> тонкий свет исчезнувшей земли Отталкивал рукой неторопливой". В точности тот же самый жест повторит мальчик, спутник героя: "И нечто, долетевшее с земли, Не торопясь, рукою отодвинул". Иначе говоря, обитатели (или "посетители") мира "сна" не только не жаждут света, но и отказываются от него. Неудивительно, что и в описании этого мира никаких источников света нет. Единственное исключение составляет слово костры - однако ему сопутствует отнюдь не "огненный" эпитет дымные: это костры, которые больше дымят, чем горят ("дым без огня"). Частью этого колышущегося вверх-вниз дыма представляет себя и герой: "Я там ложился в дымные костры И поднимался, чтобы вновь ложиться".

Аналогии с Данте, казалось бы, наталкивают на мысль, что герой Заболоцкого видит себя в обиталище душ, - особенно если вспомнить написанное за несколько месяцев до "Сна" стихотворение "Прощание с друзьями", в котором Заболоцкий изображает "подземное царство" именно как "царство теней", нечто вроде античного Аида, посмертное пристанище бестелесных друзей-поэтов:

<...>

Спокойно ль вам, товарищи мои?
Легко ли вам? И все ли вы забыли?
Теперь вам братья - корни, муравьи,
Травинки, вздохи, столбики из пыли.

Теперь вам сестры - цветики гвоздик,
Соски сирени, щепочки, цыплята...
И уж не в силах вспомнить ваш язык
Там наверху оставленного брата.

Ему еще не место в тех краях,
Где вы исчезли, легкие, как тени,
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений.

Однако в "Сне" ситуация иная. Мир, явленный здесь, - это мир скорее "бездуховный", нежели "бестелесный". Он пребывает "в движенье и работе", в нем царит хотя и грубая, но материя, и всякого рода "фактуры" - от величественных утопических построек до обычной удочки - в нем хватает. Недостает лишь внутренних качеств. Неслучайно даже о ребенке, появляющемся в финале, говорится, что он, хоть и "похож на туман", все же "больше материален, чем духовен". Примерно то же самое мы вправе сказать и о самом герое: ибо ясно, что герой, подобный дыму костра, и "туманный" мальчик - это разновозрастные "двойники", по существу одно и то же лицо (недаром оба делают одинаковый жест, "отталкивая" нечто земное). Отправившись вместе ловить рыбу, они как бы уподобляются пародийным апостолам, "ловцам человеков"; однако ничто "земное" (т.е. человеческое) их не интересует, и вряд ли такое бесстрастие в безмолвном мире может быть отождествлено с "райским" блаженством.

Получается, что "юбилейный" сон о возвращении "в детство" и, глубже, к "первоосновам" бытия - это сон об угрозе "потери души". И, при всей "остраненности" изображения, мир стихотворения Заболоцкого не столь уж фантастичен. Хотя в описании "онирического царства" нет откровенно "гулаговских" деталей, но, думается лагерные впечатления и воспоминания Заболоцкого сыграли тут немаловажную роль; внешне фантастический и "возвышенный колорит "сна" напоминает инфернально-"потустороннюю" атмосферу рассказов В.Шаламова. Вспомним, что это была весна 1953 г. Детство - лагерь - смерть: вот куда летела душа в дни юбилея.

Однако сон, каким бы угрожающим он ни казался, - это всего лишь сон. А земной мрак искупается светом поэзии; для этого, собственно, и нужны поэты - и всем нам, и самим себе тоже.