Русский Журнал / Круг чтения /
www.russ.ru/krug/20030507_sot.html

В заботах об успехе Донцовой
Татьяна Сотникова

Дата публикации:  7 Мая 2003

Когда читаешь о том, что на Дарью Донцову работают литературные негры, то делаешь один-единственный вывод: о некомпетентности пишущего. На Донцову литературные негры не работают. Это не результат литературоведческого анализа ее текстов, а просто факт действительности. И если критику этот факт неизвестен, а между тем он берется писать о Донцовой, то его мнение, хотя бы и подкрепленное цитатами, и выраженное эффектно-ироническим тоном, приниматься во внимание уже не может. Даже если он высказывает его очень осторожно - может быть, опасаясь, что автор подаст в суд. Опасения напрасны: Донцова в суд не подает. С тех пор как тиражи ее книг превысили миллион, о ней написано столько гадостей и глупостей, что вряд ли вменяемый человек станет загружать суды таким количеством исков.

Собственно, на этом можно было бы и завершить гневную отповедь критику Донцовой, если бы его статья не содержала более важные - точнее, более симптоматичные для общей литературной ситуации - признаки.

Критик, видимо, думает, что написал заметки о природе или о технологии массового успеха - донцовского успеха в частности. Возразить на это было бы очень легко: всего-навсего объяснить, что успех не имеет технологии и что его нельзя организовать. Автору невозможно ни вымучить из себя успех, ни вычислить его. Издателю бесполезно пиарить книги, которые не покупаются сами собою, без всякого пиара; и, кстати, это прекрасно знает любой мало-мальски грамотный издатель.

Успех имеет только одно обязательное (да и то недостаточное) условие, о котором та же Донцова сказала в одном из своих интервью:

"Вот есть такой певец Жечков - "Как упоительны в России вечера". Ну что в его песне разбирать? Музыки никакой, текст - говорить нечего, голоса у него тоже нет. Но почему каждый раз, когда он поет, я в восторге кидаюсь к радиоприемнику? Почему так происходит? А я понимаю! Он от своей песни испытывает такой кайф, что это передается. Вот и я в таком кайфе пишу, меня так трясет от счастья над листом бумаги, что, наверное, это как-то переходит к читателю".

Объяснить все это тому, кто может и хочет понимать, конечно, нетрудно. Однако даже самые правильные экзерсисы на тему чужого успеха все-таки не могут быть конечной целью размышлений критика, хотя бы потому, что подобные размышления сродни неприличному заглядыванию в чужой карман.

Видимо, критическая мысль должна притягиваться к другому магниту. К тому, к которому она в последнее время категорически не притягивается. Которого просто не чувствует.

То, что думает на сей счет Донцова, для высоких интеллектуалов, разумеется, показателем не является. Поэтому для иллюстрации своей мысли хотелось бы привести отрывок из интервью, которое любезно дал мне Виктор Голышев ("Вопросы литературы", июль-август 2000). Приведу заодно и свой тогдашний комментарий.

"В 1970 году в редакцию толстого журнала пришел переводчик. Он уже не был начинающим, и тем не менее принесенный им роман читать не стали. "Социальный момент есть?" - поинтересовался редактор. "Нет", - ответил переводчик. "Тогда не надо". Речь шла о романе Торнтона Уайлдера "Мост короля Людовика Святого".

- Виктор Петрович, как вам кажется, что "не надо" сейчас, при отсутствии идеологической цензуры?

- Сейчас, по-моему, насчет чувств замешательство. Когда про душевные дела - это не надо. Надо насчет образованности: Павич, Кундера, Эко - изготовленное дело, совершенно мозговое, какие-то интеллектуальные игры. Чтобы тебе пудрили мозги, чтобы ты был как бы умный и тебе про хазарский словарь вешали лапшу на уши. А где какие-то страсти происходят - это не надо".

Надеюсь, понятно, что Голышев имел в виду не отсутствие толстожурнального интереса к любовным романам. "Замешательство насчет чувств", или непонимание прямых чувств, или невостребованность сильных эмоций - можно называть это как угодно - и есть, по-моему, главная причина импотенции современной литературной критики, ее полной и абсолютной отдельности от живых явлений литературы - все равно, беллетристики ли, поэзии или прозы. Равно как и ее отдельности от читателей.

Активно и охотно осмысляется все что угодно, только не то, что имеет отношение к тайному и главному содержанию творчества. Обсуждается, например, смена критико-литературоведческих доминант - якобы свершающийся ныне переход от постмодернизма к постинтеллектуализму. То есть, если изъясняться в немного других (впрочем, аналогичных) терминах, то можно сказать, что сложная, загадочная, труднообъяснимая жизнь литературы рассматривается как апгрэйд компьютера. Сменил "Пентиум-1" на "Пентиум-5", убедил себя в том, что разница между ними принципиальная, - и чувствуешь себя продвинутым. Между тем литература, как и жизнь вообще, существует, в отличие от hard and soft, по каким-то иным, явно не рукотворным законам.

Вероятно, по законам возникновения энергии. Которой переполнены книжки, в частности, Донцовой.

Я говорю о беллетристике только потому, что в ней эти законы более очевидны: в согласии с ними возникает читательский успех, который легко опознается по тиражам. (В небеллетристике читательский успех "энергетичных" текстов, как правило, возникает с печальным опозданием.) Полагать, что большие тиражи бывают у тех книг, которые пользуются популярностью у глупой части общества, - само по себе есть глупость. Любой издатель вам объяснит, что ставка на дураков бессмысленна: да, их в нашем обществе по-прежнему много, и они стабильно потребляют незамысловатое чтиво, но огромных тиражей от их стабильности ожидать давно уже не приходится. Дураки предпочитают книгам, даже самым простеньким, телевизор, поэтому - какие же от них тиражи?

А вот читающая часть публики, даже если она всего лишь хочет скоротать время в метро и поэтому покупает книгу, написанную явно в жанре беллетристики, а не высокой прозы, - довольно быстро и абсолютно безошибочно реагирует только на одно: на сильную творческую энергию талантливого автора. Даже если этот автор - беллетрист, пишущий женские детективы.

Если бы на это обстоятельство способны были реагировать критики - но только реагировать непосредственно, эмоциями, а не завистью к чужим доходам, - то о той же Донцовой или о Борисе Акунине начали бы писать значительно раньше, чем их книги стали социологическим фактором. Или вовремя замечали бы других подобных авторов - например, Галину Куликову, которая тоже пишет всего-навсего детективы. А заметили бы ее критики по той же причине, по которой ее давно уже заметили читатели, причем в больших количествах: потому что ее книги дышат жизнью, потому что они смешные, потому что их герои полны обаяния. Потому, в конце концов, что эти книги просто интересно читать.

Ну что я все о беллетристике! Напала на ни в чем не повинных литературных критиков, как будто все они поголовно обязаны ее любить. Есть ведь, между прочим, люди, вообще ее не воспринимающие. И ту самую живую жизнь, которую они мгновенно почувствовали бы, например, в поэзии, - в детективах Галины Куликовой они почувствовать просто не могут в силу искреннего жанрового невосприятия.

Однако что-то заставляет меня думать, что причина вышеназванной критической импотенции все же не в отторжении беллетристических жанров.

Стоило написать "поэзия", и сразу же я подумала о Борисе Рыжем, которого с недавних пор активно печатают в литературных журналах. Во всяком случае, более активно, чем это происходило при его жизни. Извините за циничное объяснение, но причина такой журнальной активности очевидна: нет человека - отчего ж его не напечатать? Он ведь теперь вообще другой, чем мы, а потому он нам теперь не конкурент в смысле значительности в литературном мире! Мне, например, стыдно оттого, что я просто не знала стихов Бориса Рыжего, пока он был жив, и никому их читать не рекомендовала, и ни слова о нем нигде не написала. А тем, кто прекрасно его стихи знали, - им нисколько теперь не стыдно оттого, что они снисходительно перечисляли поэта в длинном ряду "молодых-перспективных", в то время как надо быть слепым и глухим, чтобы не понимать: стихи Рыжего - явление такого порядка, к которому убогая критическая снисходительность просто неприменима. Потому что они являют собою сильное, прямое, всепобеждающее чувство. Ту самую энергию таланта, которая появляется загадочным образом из загадочного источника и которая сама по себе - из ряда вон. Потому что дух, как известно, веет где хочет.

Подобные - отнюдь не беллетристические - примеры можно множить, обратившись не только к поэзии, но и к прозе. Но зачем? Все эти примеры свидетельствуют об одном: о том, что "человек осмысляющий", за редчайшим исключением, просто не чувствует в искусстве того главного, что только и необходимо ему, осмысляющему, чувствовать.

Впрочем, может быть, зря я отказываю "человекам осмысляющим" в чуткости. Может быть, они все прекрасно понимают про энергию текста. Только что толку критику кричать: вот, смотрите, этот поэт (прозаик, беллетрист) талантлив, читайте его книги, печатайте его! На таковых воплях имени себе в профессиональной среде не сделаешь, а значит, пользы от них никакой. Ну, если только поэту (прозаику, беллетристу) выйдет польза: найдет он себе читателя не в потомстве, а в поколенье. Или выйдет польза читателю, который, прочитав книгу, поймет, что его не обманули, не подсунули ему "как бы умную" жвачку. Но и то сказать: много ли таких читателей? Большинство ведь хотят вот именно не быть умными, а считать себя таковыми - без особенных усилий, не производя, а имитируя мыслительный процесс. Вот им и подсовывают Коэльо.

Так что все правильно: о чем же еще подумать критику, как не о литературных неграх Донцовой?