"Толстые" литературные журналы Борис Дубин, к статье которого я возвращаюсь в третий и последний раз, также упрекнул в том, что каждый из них потерял "собственное" лицо, и читатель, который раньше узнал бы "свой" журнал, не может теперь отличить один "толстый" журнал от другого: круг авторов и круг идей у них общий, и это, по-видимому, их недостаток. В том же их то и дело упрекают другие критики, например, Андрей Немзер. Справедливо. Только если это и недостаток, то вынужденный: авторы часто отдают свои новые вещи сразу во все журналы, которые прочитывают критики, как раз потому, что журналов мало, пропускная способность у них невелика, листаж ограничен, и два романа или две подборки рассказов или стихов в один год в одном журнале может опубликовать только очень известный автор, да и то только один - это как ветеранское место в маршрутном такси: только одно. А то что же получится?

Кроме того, журналы "сплотились" в противостоянии сегодняшнему буму популярной литературной продукции: 1) "книгозаменителям", как метко обозвал основную часть этой продукции Николай Востриков, 2) молодежному "веселому бесчувствию" - психиатрический диагноз этой "литературной культуре" поставил Олег Дарк - и 3) нашей доморощенной славистике, изымающей из обращения понятие качества на том основании, что для его измерения не существует весов и линейки, подменяющей литературу литературной культурой, а историю литературы - статистикой и награжденной за таковые заслуги государственной премией. Сплотились против сил, отрицающих глубину и серьезность как значимые категории, - в этом смысле журналы действительно похожи друг на друга, и читателю "Знамени" "Новый мир" его антагонистом не покажется.

Но в том смысле, в каком каждый из этих журналов понимает глубину и серьезность, они разные: "Знамя" из них самый холодный и стильный, превыше всего ставит профессионализм; "Дружба народов" - очень человеческий и теплый, открытый для экспериментов, может быть, поэтому в нем почти всегда очень хорошая проза; "Новый мир" лелеет свое традиционное "почвенничество" часто в ущерб художественности - но такой объемной и многоохватной второй пагинации больше нет ни у одного из журналов... Читаю мартовские номера - до середины апреля ждала, когда все получу, - и с удивлением констатирую, что получаю удовольствие от чтения. С удивлением - потому что старая установка (негативный контекст, навязанный профанными мнениями, о чем я говорила в предыдущем выпуске) не позволяет разжиться тем, что называется "ожиданием удовольствия".

Сначала начиталась критики и публицистики. Обе критические статьи Евгения Ермолина делают честь 115-му номеру ежеквартальника "Континент", где, кроме того, отлично сложился раздел "Россия и мир на рубеже веков", - не знаешь, чему отдать предпочтение: статье Ильи Смирнова "Пророчество Троцкого" или комментариям Виктора Шендеровича к последним событиям российской жизни.

В третьем номере "Невы" есть сенсационное публицистическое выступление - "Забвение" М.Генкиной, из которого читатель узнает, кто истинный автор лекарства от туберкулеза, а кто получил за это изобретение Сталинскую премию. Но главное, что он узнает, как называются лекарства от раковых метастаз, лет пятьдесят назад изобретенные все тем же Анатолием Качугиным, который избавил мир от туберкулеза, и... запрещенные советскими чиновниками от медицины. Бороться с Качугиным было легко: изобретателя, работавшего на стыке нескольких наук, легко было признать "неспециалистом" в каждой из них по отдельности. В статье, которая осторожно названа "документальной повестью" и сопровождена неуверенным и неубедительным ученым послесловием, приводится стенограмма того "запретительного" заседания, на котором присутствовали 16 бывших инкурабельных больных с историями болезни, полностью излеченных запрещаемыми лекарствами, на которых смотрели голубыми глазами и говорили: значит, это был не рак, диагноз был ошибочным. Там же - публикация писем Анастасии Цветаевой родственникам, от которых она узнавала о смерти сестры, выстроенных в сюжет узнавания: вот это только слух, которому она еще не верит; вот она уже знает о факте, но не знает подробностей; вот она не верит, что Мур хоть в чем-то виноват, - хоть морально, хоть косвенно...

В "Дружбе народов" в разделе "Нация и мир" - замечательный очерк Владимира Арро "Тэрэ, Эстония!":

"Проходя мимо него, я не раз слышал доносившееся оттуда самое страшное эстонское ругательство "курат!", что означало ни больше, ни меньше, как "черт". Тойво стоял в едком сумраке по колено в навозе с вилами в руках. "Что ругаешься, Тойво?" - спрашивал я, и он говорил после паузы, видимо правильно подбирая русские слова: "С говной борюсь".

"Как-то приехали, а в скворечнике на фронтоне дровяного сарая поселилась ярко-рыжая белка с малыми бельчатами. Увидев нас, принялась разъяренно бегать по коньку крыши, беспрерывно цокая, что, по-видимому, должно было нас испугать. Мы, включая нашего рыжего кота Кинга, не открывая дверей, уселись на крыльце и стали ждать, что будет. Бедная мамаша, поцокав, пощелкав и сообразив, что на нас нет управы, нырнула в скворечник и появилась снова - с бельчонком в зубах. По стенке она спустилась вниз и прыжками устремилась в лес. У колодца приостановилась, оглянулась - не следим ли мы за нею. Мы следили, но зато придерживали Кинга, заметно разволновавшегося. Тут же она вернулась за вторым бельчонком, потом за третьим, потом появилась в четвертый раз, но уже, вероятно, чтобы удостовериться, что ничего не забыла, и на всякий случай припугнуть нас - может быть, одумаемся".

В "Новом мире" удовольствие доставили исследование образа черного солнца у Мандельштама Ирины Сурат, хотя оно и заняло рубрику "Литературная критика", будучи чистой воды историко-литературной рефлексией; Юрий Каграманов, возразивший Кристоферу Лэшу на его "Восстание элит" все тем же "Восстанием масс" Хосе Ортеги-и-Гассета, и Владимир Губайловский, из номера в номер публикующий философские рефлексии по поводу Интернета. Интереснейшую "Книгу о жизни" Анны Василевской напрасно и даже кощунственно поставили в блок поэзии и прозы: это классические мемуары, скорее исторический источник, чем литература.

Странная критика в "Октябре": статья Марии Ремизовой, достойная, скорее, пера г-на Фриче, чем даже г-на ...-бова, который все-таки потоньше и поталантливее будет. Статья вульгарная настолько, что Андрей Немзер, говоря о критике Октября в вышеупомянутой заметке, забыл ее упомянуть, и новая рубрика "Штудии", вызывающая удивление: рецензии, представленные в ней, сильно недотягивают до профессионального уровня, а от мотивации их помещения на журнальные страницы просто оторопь берет. "Знамя", к примеру, публикует в "Наблюдателе" рецензии студентов только в том случае, если они не уступают рецензиям "мэтров". Максим Петров, Александр Аверюшкин, Дарья Маркова, Александр Правиков, Анастасия Ермакова, Александр Самойлов, Дарья Кулеш, Анна Мастерова - студенты и аспиранты московских гуманитарных вузов, но журнал почему-то не нашел нужным сообщать, что это - юные герои, читающие современную литературу.

В "Звезде" в рубрике "Новые переводы" - философское эссе "Этика имморализма" голландца Иоганнеса де Граафа, проследившего от Кьеркегора, который обнаружил зазор между моралью и верой в Ветхом завете, развитие философии имморализма. На место не работающей в современном безрелигиозном обществе "абсолютной морали" Грааф ставит другую этическую модель - "ситуационную этику". Жаль только, что в народе давно практикуется облегченный ее вариант, без изощренной Граафовой диалектики, и философу будет приписываться оправдание сущего безобразия.

А потом я прочитала романы и модификации романного жанра "Город палачей" Юрия Буйды ("Знамя"), "Возвращение в Михайловское" Бориса Голлера ("Дружба народов"), "Ниже уровня моря" Сергея Штерна ("Звезда"), "Виллу Рено" Натальи Галкиной ("Нева"); повести и модификации этого жанра "Сим-сим" Александра Васюткова ("Дружба народов"), "Степень родства" Леонида Шевченко ("Знамя"), "Быстрое движение глаз во время сна" Максима Гуреева ("Новый мир"), "Кондромо" Михаила Тарковского ("Октябрь"), "Третье желание" Надежды Трофимовой ("Звезда"), "Выздоравливающий" Анатолия Ливри ("Нева"), "Москва - Питер и обратно" Марии Ремизовой; рассказы и "вместо рассказов" Светланы Петровой и Александра Тимофеевского ("Дружба народов"), Юрия Петкевича и Андрея Кучаева ("Октябрь"), Игоря Сахновского ("Знамя"), Леонида Зорина и Ольги Постниковой ("Новый мир"), Майи Тульчинской ("Нева") - сожалея о потраченном времени только на четыре из этих вещей: разлюли-малиновый рассказ Зорина "Семья", детектив на протезах "Третье желание" - дебют молодой питерской писательницы, что-то надрывное про страсти и перерезанное горло с элементами сказа Марии Ремизовой и русско-французские наркотические видения Анатолия Ливри, небездарные, неглубокие и распространенные в Европе, как простое предложение. Роман Буйды, к примеру, - это неудача не того уровня, чтобы сожалеть о потраченном времени; над ним как раз стоит размышлять.

Прочитав все это, готова повторить: это самое новое из профессионального - больше ничем эта проза не отличается от издательской. Разбирать отдельные публикации я не стану - это здесь сделают и без меня. Остановлюсь только на том, что меня удивило, - это две вещи, повлиявшие на мои установки: я, например, твердо считала, что жанр беллетризированной биографии не может дать удачных в художественном отношении образцов, - то ли сама специфика жанра такова, что невозможно не сверзиться в пошлость, то ли привлекает он людей малоодаренных и лишенных вкуса... Но вот читаю начало романа "Возвращение в Михайловское" Бориса Голлера ("Дружба народов") - и вижу, что ошибалась. Посмотрим, хорош ли будет конец.

Вторая жанровая редкость, удивившая меня, - "Ниже уровня моря" Сергея Штерна с подзаголовком "Путевой роман" в "Звезде". Это повествование действительно ближе к художественной прозе, чем к путевому очерку, построено оно на взаимодействии двух центральных образов: положительного героя, чья положительность и чей героизм ничуть не умозрительны, но убедительны и живы, - и автора-рассказчика, повествующего об этом герое и о мире, который им двоим открывается, с удивлением и любовью. Это исключительный герой - 78-летний голландец, феноменально образованный во многих областях знания, знавший "штук пятнадцать европейских языков, включая такие экзотические, как финский, венгерский и даже немного иврит", профессор-психиатр, "хотя ему следовало бы стать историком или, на худой конец, лингвистом. Сам он объясняет выбор профессии так: в конце тридцатых годов, когда уже было ясно, что война неизбежна, он предпочел специальность, позволяющую, даже служа в армии, не стрелять в себе подобных". Этот профессор, авантюрист и симпатяга, и его друг-рассказчик оказываются в исключительных обстоятельствах: совершают путешествие по Голландии, одновременно реальное и "сентиментальное":

"У Альберта есть привычка рассказывать об исторических событиях так подробно и с такими интимными деталями, как будто все это происходило в соседнем дворе, а он сидел на крыше.

Например, он вдруг заявляет:

- Вот здесь стояла испанская армия.

Мы смотрим на него, ожидая продолжения.

- Нет, - припоминает он, - не здесь. Вон у той рощицы.

Познание - это припоминание. Вот до чего додумался Платон. Порой мне кажется, что Альберт и в самом деле, как теперь говорят, "в той жизни" видел этих простуженных испанских пехотинцев в заплесневелых от постоянной сырости латах.

По правде говоря, я долго не мог уразуметь, что именно имел в виду великий философ, пока года два назад не попал в заповедник Тимна в пустыне недалеко от Эйлата - тот самый, где когда-то были знаменитые копи царя Соломона. Я вышел из машины, огляделся - и припомнил. Это было отчетливое, может быть, впервые в жизни настолько отчетливое deja vu. Мертвые зеленые - не от травы, а от медного колчедана - холмы, изжелта-белые, причудливо выветрившиеся скалы, напоминающие гигантские черепа, иссушающая, немыслимая жара. Когда мы уже уезжали, в маленьком оазисе у искусственного озера термометр под навесом показывал пятьдесят два градуча - в тени. Сколько же было на солнце, под которым мы вышагивали не менее трех часов, то и дело прикладываясь к бутылке с горячей минеральной водой?

<...>

И что же произошло в парке Тимна - может быть, дикая, никогда ранее не испытанная жара притупила бдительность моего так называемого эго - контрольно-пропускной полосы, отделяющей сознательное от диковатого и наверняка абсолютно асоциального подсознательного? То есть это самое эго попросту перегрелось, и из темных глубин подсознательной памяти начали медленно и беззвучно, как сомы из омута, всплывать картины давно прожитой жизни, навечно закодированной предками в генах моего рода".

Мне очень жаль ставить знак лакуны и пропускать участки текста, поскольку нарушается его живое течение. Я цитировала бы эту вещь страницами, но лучше перечислю некоторые названия главок: "Гауда - столица сыра и трубок", "Тут Сергей захотел есть", "Итак, я захотел есть", "Как есть селедку", "Страна Тюльпанных Луковиц", "Поезд опоздал, но я пришел вовремя", "Это очень важная лошадь", "Да что ж это такое?"... Обаяние сказки, которым обладает у Сергея Штерна реальный мир со всеми его подробностями, часто неблаговидными, навевает размышления об образе автора: интересно, эта способность немолодого интеллектуала так чувствовать необъяснимость мира, так понимать относительность всех схем и научных линеек, приложенных к нему, - врожденная? Или это результат глубокой образованности, которой избегают "сколько-нибудь широкие и влиятельные в обществе читательские группы" (Б.Дубин) за полной ее ненадобностью для целеустремленной жизни?

И где бы я прочла такую замечательную вещь, если не в "толстом" журнале? Путевые очерки, которые печатают "глянцевые" журналы, носят функциональный (рекламный) характер, бедны по языку, поскольку подразумевают лингвистически неразвитого читателя, а образ автора, который проглядывает за словами, обладает, конечно, каким-то обаянием - стерильного, выхолощенного человека, снимающего сливки бытия. Обаянием буржуазного благополучия...

"Толстых" журналов не хватает. Мне, например, не хватает городского журнала карманного формата, в котором печатались бы вещи только малых форм: короткие статьи, стихи - по одному от каждого автора; из прозы - только рассказы. Рассказы неохотно берут издательства, авторам часто предлагают сделать "роман в рассказах" или что-нибудь в этом роде, коммерчески более привлекательное... А я вполне представляю городского жителя, который входит в метро или в троллейбус, достает из кармана журнал и, пока едет от станции до станции, прочитывает рассказ. Или стихотворение. Или короткую статью. Натолкнул меня на эту мысль один из старых номеров "Невы", где не было крупной прозы, но было много рассказов, и все хорошие. Городской журнал с видами Питера на обложке влез в карман моей куртки и лежал там неделю, я его весь прочитала в метро и маршрутках - и чтение это сомкнулось в чувстве полноты бытия с одним из пока еще значимых для меня моментов моего ежедневного кочевничества.

Когда я - дважды в день как минимум - вхожу в метро, выхожу на конечной станции (сродни вокзалу: пробираясь в час пик сквозь толпу к подмосковной маршрутке, шаркнешь боком о бомжа и перекинешь волосы на другое плечо, побаиваясь завшиветь) и все это время вижу (слышу, обоняю) то, что мне наблюдать (слушать, нюхать) неприятно, в моем уме накатанной извилиной проносится один и тот же диалог с собой, который в переводе с мыслеобразов на внятный письменный язык таков примерно: не досадую ли я, что до сих пор не пересела на автомобиль, и не собираюсь ли пересесть? Не досадую, не собираюсь и пока еще не хочу жить "удобно". Мир мне все еще нужен во всей полноте - хотя усталость накапливается, тяга к комфорту нарастает... Только "глянцевый" журнал вместо "толстого" я никогда читать не буду.