На прошлой неделе на мой редакционный адрес пришел такой текст:

Анна Александровна!

Только что с недоумением прочитал Вашу обширную статью "Неостановимый авангард" в "Дружбе народов" # 3, посвященную отчасти и моей книге "Воздушная почта". Так как за два месяца до ее публикации я направил, по просьбе Леонида Костюкова, на Ваш электронный адрес личные сведения о себе, то обилие выпадов против меня в статье представляется, мягко говоря, неприличным. Мне также странно, что звучат выпады из уст сотрудника уважаемого мною журнала "Знамя", на страницах которого публиковался и я, причем под вопрос ставится линия не менее уважаемого мною "Нового литературного обозрения", автором которого я также являюсь. Не желая разбираться в мотивах подобной атаки, хочу указать на следующее: Ваше упорное желание столкнуть эстетически и даже "человечески" лбами меня и Григория Дашевского - просто нетактично. Вы появились на московской литературной сцене достаточно поздно и знать динамики многих литературных и человеческих отношений не можете. Гришины стихи я давно искренне люблю еще с той поры, когда Вы, по Вашему собственному признанию, учились "на отделении марксистско-ленинской этики и эстетики факультета массово-политической работы Новороссийского филиала Университета марксизма-ленинизма". Кстати, за пять лет до вашего поступления туда меня прилюдно раз и навсегда выгнали с лекций по марксизму-ленинизму в Московском университете, и Дашевский был первым, кто подошел выразить свою солидарность, - а такое не забывается (все думали, что меня автоматически выгоняют и из МГУ). Я посмотрел предисловие Кукулина: он пишет лишь о том, что мы учились вместе и используем античную строфику - не более. К Вашему сведению: Дашевский в поэзии - чистейший "неотерик" (отсюда и вольные переводы Катулла), я же скорее - "августианец", но это уже вопрос психологического склада, и любые, в том числе и Ваши собственные, психологические предпочтения следует осознавать за таковые, а не городить огорода из кассиреров, белых и просветов бытия, к намеченной очень давно эстетической разнице не имеющего никакого отношения. Вы также невнимательно читали сами стихи (грех всех почти, кто регулярно пишет о поэзии, за исключением Кукулина и Шубинского). Не знаю, есть ли у Вас дети, но я просто не понимаю, как можно было не увидеть, что "В дельте южной реки" не просто "фигурируют родные и друзья (?) автора", как Вы выразились, а стихи обращены к моему отцу и моему сыну Игнатию (которого Вы сочли за "друга"); и речь таким образом идет об отцовстве-сыновстве. Где Вы в моих стихах нашли то, что мне "комфортно во всем устойчивом", уж тем более в "комнате с антикварной мебелью", которой я на дух не переношу, - в поэзии особенно? Что я конкретно "стилизовал" (Ваши слова) своими заклинательными полуэпическими-полуодическими текстами? Что вообще тут можно стилизовать? Сравнение же внутреннего диалога с моим погибшим товарищем Василием Кондратьевым (Вы намеренно обрываете цитату) с девичьим нарциссизмом - свет мой, зеркальце, скажи... - мне представляется по-человечески весьма дурным ходом. Столь же некрасивы и выпады походя против многими, не мной одним, чрезвычайно ценимых Сергея Стратановского и Василия Филиппова, которые - Вы знаете это прекрасно - отвечать Вам не станут и/ли не смогут (у одного и без того жизненных неурядиц достаточно, другой - в психушке). Рад, что помимо Дашевского Вы нашли добрые слова для очень ценимой мной Александры Петровой. Почему бы Вам тогда не сталкивать и нас лбами не косвенно - как в конце статьи, - а напрямую. Вам, полагаю, неизвестно, что в конце 1980-х - начале 1990-х мы были ближайшими литературными союзниками. Другое дело, что в каждом конкретном случае - Дашевского, Петровой, моем - дистанция между тем, что делалось тогда и сейчас, - огромна. Но чтобы говорить об этом, надо знать - кстати, опубликованные - тексты за пределами сборников серии "Премии Белого". А Вы их, судя по всему, не знаете. Так как Вы высказались публично, то и я свое письмо частным не считаю и направляю копии упомянутым в нем лицам. И - разбирайтесь с этим сами.

Игорь Вишневецкий

"Разбираться" с письмом я решила таким образом: помочь автору обнародовать его как можно шире. Комментировать его я не буду - оно само говорит за себя. Образ автора (отражение личности в тексте и обобщенный образ творческого начала личности, собирающий элементы текста в автопортрет), открывшийся за этим текстом, мало напоминает поэта: общий стилистический облик доноса, политические акценты, "под вопрос ставится линия", "литературные союзники"... Так ли, бывало, чехвостили критиков рассерженные поэты: "Вовсе и не человек, а маленький бесенок, змееныш, удавеныш. Он остро-зол и мелко-зол, он - оса, или ланцет, вообще что-то насекомо-медицинское, маленькая отрава..." Это Цветаева о Ходасевиче. Слово поэта о критике - тоже ведь жанр...

А теперь по существу. Размышления о сегодняшнем тупике авангарда (статья "Неостановимый авангард" имеет обширную теоретическую часть - "огород" в терминологии Игоря Вишневецкого) были проиллюстрированы десятком книг поэтической серии НЛО "Премия Андрея Белого", материал был ограничен и оговорен. Цель статьи - поиск новизны и состава поэзии в работах, попавших в шорт-лист нашей самой некоммерческой премии. Задача статьи - завести разговор о том, что недоказуемо и не измеримо никакой объективной шкалой и на этом основании замалчивается.

Но без этого пресловутого покера - поэзии - самая совершенная версификация бессмысленна. Надо искать дискурс, ракурс, подход к разговору, иначе ведь - тупик, оправданный тем, что филологическая линейка показывает равенство внешних параметров текстов, скажем, Дашевского и Вишневецкого. А между ними - такая пропасть, что их и рядом-то упоминать неловко. Моя несовершенная работа - в ряду таких же разработок, априорных и предсказующих, должна противодействовать самодовольству нашей модной славистики.

Так вот, новизны и состава поэзии в стихах Игоря Вишневецкого я не обнаружила совсем, в стихах Сергея Стратановского - почти совсем, а вот о стихах Василия Филиппова в той статье не было сказано ничего - только о знаковом факте его премирования.

Хочу восполнить этот пробел, потому что стихи Василия Филиппова - редкий в этой книжной серии пример присутствия водяных знаков за словами. Другое дело - чистый ли это пример, и если фактом присуждения премии он признан чистым - о чем это говорит?

Почти половина книги Василий Филиппов. Избранные стихотворения 1984-1990. - М., НЛО (Премия Андрея Белого), 2002. - 336 с.- стихи 1984 года, другая "почти половина" - стихи 1985 года, "Стихи 1986-1990 годов" начинаются со страницы 297 - то есть премия Андрея Белого 2001 года была присуждена за стихи 17-18-летней давности.

Мотивы этой поэзии - в названиях первых стихотворений: "Чаша", "Икона", "Палата", "Мало помнить", "Сон", "Страх"... Первые стихи еще прочно держат форму, поэтому неуловимость мира, который они пытаются в себе удерживать, протекающего между строк, как между пальцев, ощущается в них наиболее пронзительно.

Страх

Что ни напишешь, то суетно.
Астры неодушевленны.
Падают листья с клена.
Улица.

Или:

Прогулка

Только часы, светофоры на всех перекрестках.
Вспыхнет зеленый и можно пройти
В эти дворы, что покрыты известкой,
В эти дворы, из которых потом не уйти.

Пыльным проспектом долго гуляя,
Ищешь скамейку и садик, где покурить.
Стены к лицу прирастают.
Тянется память-нить.

После, когда стихотворения объединяются в циклы, они теряют замкнутость границ и точечную прицельность, растекаются широкими пятнами по поверхности жизни: "Проснулся поздно / После вечера Лены Шварц"; "Лежу и ничего не делаю. / Читаю Марину Цветаеву"; "Вчера был у Аси Львовны. / Встретил ее на улице", - цепляясь как бы ненароком за какие-то неровности этой поверхности. С легкостью, несоразмерной усилию такого аморфного вещества, эти неровности вдруг выкорчевываются - и обнажается глыбообразный пласт невидимого, который так и остается кишеть своими вырванными из темноты очевидностями на поверхности, вдруг опять становящейся ровной: "Вкусно! / Угощение у Аси Львовны отменное" - пока не перевернется следующая глыба.

Это мир больного человека, в котором прозаический синтаксис - единственная опора сознания, необходимая ему так же, как необходима ровная твердая плоскость маленькой человеческой ступне. Все в этом мире зыбко, шатко и сохраняет свои границы для обитающего в нем человека исключительно из вежливости - лжи во имя внешней пристойности бытия. Такой негласный договор сознания с вещами и событиями, не без укоризны - нехорошо обижать! Если ты стул - то, пожалуйста, так и выгляди; если ты дева - то у тебя есть ножки, сапожки, щечки-яблоки, очи, уста, а где-то сверху над тобой нависает луна с той же неизбежностью, как непременно раскинется солнце с лучами-палками в уголке детского рисунка. Только там это - вера, а здесь - заклинание: мир, держись своих пристойных форм!

Но легко ли всегда быть вежливым - мир то и дело обнажает свою хтоническую жуть, выбрасывая на поверхность флору и фауну дефисных дополнений:

Яблоко щеки падает на паркет-траву.
Яблоком походки живу.
Глаза возведет к потолку
И увидит люстру-сову
Зрачок-мышь скроется в траве рук.

Вот остаток выпитого вина на дне стакана: "Ладонь обхватила прозрачную сферу влаги, / Которая шипит в горле проглоченной аистом змеи". Ладонь - это клюв птицы, шея которой - предплечье; стакан - проглоченная этой птицей змея, а влага равна себе. "Бабушка смотрит ртутными глазками в мои ноздри, / Принесла на тарелке мышиный хвостик". Бабушка, вероятно, в очках с толстыми стеклами, наверно, морковку внуку почистила. А внук затерялся в каком-то собственном пейзаже: "В комнате нет меня, / А есть ноготь руки, / Башмаки, / Стог сена поодаль - голова. // Трепещат на губах бабочки-слова, / И язык спит ежиком". Спасение такого рассыпчатого тела - в простых делах: "Пить бы чай долго, / Теребя краешком руки / За ухо чашку. / Губ растяжка. / Позвонки".

Башмаки равны себе - случайно ли? Случайно ли ноуменальны сапоги Аси Львовны в таком фрагменте, полном сложных метафор:

Постепенно сгустилась ночь -
Небо осыпалось черными зрачками.
Ася Львовна уехала с записной книжкой,
карандашом, глазами,
В которых сидит гребец-зрачок.
Исчезли сапоги, стоявшие в прихожей,
Пока она штопала чулки - читала стихи.

Вспоминается "Исток художественного творения" Хайдеггера - и тем не менее, добросовестно растолковать в этом мире ничего не получится, можно только подсчитать, сколько раз башмаки или сапоги остаются невредимыми в условиях, когда ассоциации то и дело заменяют сами предметы, иногда выбрасывая на поверхность их пустые оболочки: "Пил кофе, держа ресницы Аси Львовны - вилку", а иногда поступая совсем уже невежливо - оставаясь темными:

Массовик-затейник вылез из кожи и ходит
Голый
По палубе. Его целуют девы -
Шлагбаумы.

("На пароходе")

Мысль, посланную на поиск общего между целующей девой и шлагбаумом, ждать назад не стоит. Если не знать, что Василий Филиппов живет в психиатрической клинике, можно принимать его темноты за неудачу приема, но - интонация рубленой фразы, палочная негибкость строки, у которой может обломиться кончик, но согнуть ее, как лозу, невозможно; неловкость рифмы на грани с графоманией: "Инка, Инка, / Где твоя жевательная резинка? / Ты - девочка-херувимка / Снизошла ко мне с фотоснимка" - нет, не умеет он писать стихи, он выражает истину своего сознания с бесхитростностью младенца.

На этих двойных путях - болезни и одаренности - и лежат поэтические открытия Василия Филиппова, когда в перечисления причудливых предметов и констатации невероятных фактов врывается опознаваемое переживание:

Ты поселилась в моей грудной клетке,
В горле,
До боли раздираемом чучелом канарейки -
Моим голосом.

Или:

Мы расстанемся на перекрестке,
Когда мимо прокатятся бильярдные шары -
автомашины -
И станет пусто.

Когда переливаются друг в друга покой и беспокойство, при том, что сам покой проблематичен, - это только замирание, вслушивание в тонкую тревогу о том, что стоит за вежливостью привычного:

Листья лежат в объятьях
Друг у друга.
Осень, наверное, то же, что подруга.

Или:

Когда все уйдут,
Божья Матерь все так же будет молиться
И из глазницы
Клубком паутины выкатится слеза.