Никто не хочет умирать, но все хотят родиться. Еще раз. Например в Иллинойсе, летом 1899, чтобы весной двадцать третьего оказаться в Париже на рю Кардинала Лемуана. А можно не Эрнестом, можно Жаном-Луи в 1922, чтобы уже в Гарлеме сорок девятого танцевать под музыку Телониуса Монка.

Чужую жизнь хочется примерить как пижонское пальто. Неизвестность с погончиками кажется красивее собственной шкуры. Издали. Пошире в плечах. Поуже в талии. Это называется юностью.

А зрелость - ощущение того, что твой размер тоже вполне. И материал изрядный. И кто-то будет наверняка жалеть, что вот нельзя, невозможно этими родинками прикрыть ключицу или копчик. Поймать "Голос Америки" и получить письмо с домена kiae.su. Действительно. Славное чувство. Чувство собственного достоинства.

И формирует его не только жизнь. Свершенья. Дела и подвиги. Любовь и подлость. Но еще и книги. Жизнеописания. Нон-фикшн. Сравнительный материал. Для летчика - история Ивана Кожедуба. Писателю - труды и дни Константина Вагинова. Именно поэтому вне поля художественного вымысла первыми идут историки. У каждого свои. Мне всего ближе Олег Проскурин и Андрей Немзер. Два разных человека. А читать хорошо вперемежку. Десять страниц "Литературных скандалов пушкинской эпохи" и столько же "Памятных дат". До еды и вина. Не больше тридцати в день. Взрослая доза. Укрепляют.

Утверждают в мысли, что все повторялось, повторяется и снова обязательно вернется на свои круги. Две минуты Зощенко и двадцать секунд Баратынского будут даны каждому. Нужно просто жить. Не мечтать, не плакать. И лбом о стену не стучаться. Не биться головой. Она довольно хрупкая. А внутри жидкость. Нужно любить, делать детей и верить, что сверху на всех нас смотрит Пушкин. Александр Сергеевич, смешливый человек с бакенбардами. И тоже удивляется тому, что повторилось. Повторяется и снова обязательно вернется на свои круги.

И будут после Аушвица стихи. Много. Прекрасных. Как были после московского пожара, кишиневского погрома и Декрета о земле. Не перевелись. Очень хорошо, когда об этом напоминают. Серьезный, как архангел, Немзер и беззаботный, словно брадобрей, Проскурин. Это здорово. С утра колесо "Памятных дат", а вечерочком веселящий порошочек "Литературных скандалов пушкинской эпохи". И знаешь, что завтра проснешься. Потому, что это делали до тебя Жуковский и Карамзин. И будешь мир описывать словами, потому что Ильф и Петров пролетают над тобой самолетами Аэрофлота. А над ними воздушным змеем носился Диккенс. Тогда в тридцать втором. Природа подъемной силы неизменна. Физиология Толстого и Шекспира одинакова. Все слава Богу.

Семья - основа общества и столп литературы. А семья - это портреты. Черно-белые и масляной краской. Даже быстрый карандашный набросок открывает перспективу. Прямую и обратную. И еще анекдоты. Истории про мать, отца. Про свойственников, кумовьев. Соседей. Пильняка и Бабеля. Державина и Маяковского. И славно. Обнаружить сходство. Повтор. Те же уши на том же месте. Есть. А это значит и ты сам не просто так. И нет никакой иерархии у кругов, бегущих по воде. Лишь общий камешек. А его кинул известно кто. Для неизменности. Чтобы за первым шел второй, за вторым третий, за третьим четвертый. И все похожи друг на друга. Семья - основа общества и столп литературы. Лоно.

И хорошо, когда об этом рассказывают. Вновь и вновь. Не ленятся. Мне Немзер и Проскурин. Кому-то Лотман и Вацуро. Главное, чтобы лекарство всегда было под рукой. Тогда отдельное и единичное не кажется таким ужасным. Безнадежным и тупым. Конкретное не подавляет. И ты идешь, вдыхаешь своим носом, и смотришь своими собственными глазами. Уверенный вполне, что шкура твоя собственная ничего. Добротный и завидный материал. Не хуже, может быть, дырявой Луи-Фердинанда или цельномолочной Гашека. Да и герои не хухры-мухры.

И сюртучок на зависть Поприщину, и боливар не стыдно Онегину показать.

Иллюзия - начало всех начал. И умирать не страшно.