Русский Журнал
СегодняОбзорыКолонкиПереводИздательства

Шведская полка | Иномарки | Чтение без разбору | Книга на завтра | Периодика | Электронные библиотеки | Штудии | Журнальный зал
/ Круг чтения / < Вы здесь
Это критика
Выпуск 4

Дата публикации:  22 Мая 2003

получить по E-mail получить по E-mail
версия для печати версия для печати

О тех переменах, которые произошли за последние полтора десятилетия в русской литературе, написано достаточно много; о переменах, произошедших за тот же период в русской критике, - намного меньше. Русский журнал в рамках проекта "Это критика" начинает публикацию серии материалов, цель которых - системный анализ сегодняшнего состояния русской литературной критики. Перспективы русской литературы и русской критики; Сеть и оффлайн; "высокая" литература и масскульт; самоощущение критика в 2000-е гг.; роль сегодняшней критики; критика в новых, непривычных для нее средах; жанровые сдвиги и стилистические эксперименты; функции Академии русской современной словесности (АРСС) и литературные премии - вот лишь несколько тем, которые будут подниматься в предлагаемых вашему вниманию материалах.

Каждый выпуск будет посвящен одному из ведущих литературных критиков - членов АРССа (в дальнейшем мы надеемся продолжить проект и дойти до критиков, не "охваченных" Академией). Все выпуски построены по одной и той же схеме: беседа с "гостем" и своего рода постскриптум к этой беседе, написанный Михаилом Эдельштейном. Мы надеемся, что такая структура позволит сделать проект более объемным, совместить в его рамках взгляд изнутри и взгляд извне. Результат нам видится в создании своего рода "мини-энциклопедии" современной русской критики - свободной по форме, но достаточно информативной и насыщенной по содержанию.

Сегодня "гость" рубрики - Александр Леонидович Агеев.


Русский Журнал: Александр Леонидович, какую цель Вы себе ставите как критик? Когда вы садитесь писать, руководствуетесь ли вы стремлением на что-то или на кого-то повлиять - на литературу, литературный процесс, читательский интерес или книжный спрос?

Александр Агеев: "Влиять" - это для меня чересчур амбициозная цель. Надо слишком высоко себя ставить, чтобы считать, будто моя статья или рецензия - и даже весь корпус моих статей или рецензий - могут на что-нибудь из вышеперечисленного всерьез "повлиять". Даже в страшных снах мне никогда не снилось, что я, трудясь над тем или иным текстом, выполняю некую "миссию". С другой стороны, и смиренное (впрочем, небезвыгодное) "обслуживание" литературы или, того пуще, книгоиздательского процесса мне претит. Скорее, с помощью литературно-критических рефлексий я решаю какие-то чисто личные проблемы: пользуясь достойным поводом (чужим текстом), какие-то собственные мысли додумываю, обрабатываю и высказываю. Если то, что в итоге получается, как-то "влияет", так и замечательно, но цели такой точно нет.

РЖ: Вы неоднократно говорили о себе как о человеке "толстожурнальной" культуры, много лет проработали в "Знамени", но сейчас в "толстяках" практически не сотрудничаете. Почему?

А.А.: "Толстожурнальным" человеком я стал задолго до того, как пришел работать в журнал "Знамя" в 1991 году. И стал потому, что никакого выбора в те годы, если у подростка появился серьезный интерес к литературе, попросту не было. Молодым это довольно трудно объяснить: заходишь в книжный, видишь полки, забитые разнообразными творениями казахских, туркменских, венгерских и очень-очень советско-русских мастеров пера, а купить решительно нечего. Рано или поздно выходишь на журналы и очень быстро начинаешь ценить прелесть этой культуры, которая, на мой взгляд, гораздо в большей степени "национальное достояние", чем какой-то там "Газпром". Оценим, когда окончательно загнобим. А не сотрудничаю я сейчас с "толстяками" по простейшей бытовой причине: некогда. Туда надо писать неторопливые тексты, имея в запасе большие, не расчлененные никакими спешными работами куски времени.

РЖ: Ваша вышедшая два года назад книга "Газета, глянец, Интернет" снабжена подзаголовком: "Литератор в трех средах". Чем для вас эти среды отличаются друг от друга? Ощущаете ли вы сами разницу между своими работами для разных сред?

А.А.: Ну, это достаточно очевидно, кроме того, про это написано в предисловии к моей книжке. Разные среды - это разные "форматы", разная стилистика, разная степень субъективности, разные читатели. Об этом помнишь всегда, да, собственно, довольно быстро переходишь "на автомат" или, если хотите, "на автопилот".

РЖ: А этот опыт работы в разных средах - он обогащает вас как критика, как литератора?

А.А.: Опыт обогащает всякий.

РЖ: Хорошо, тогда, с вашего позволения, о том же самом, но немного по-другому. Все ли эти среды вами одинаково любимы?

А.А.: Насчет "любви" - вопрос, конечно, более сложный. Скажем так: ближе та среда, в которой чувствуешь себя наиболее естественно, где тебя не стесняют рамки жанра, стилистический "политес" и внешние по отношению к твоей воле задачи. Такой средой для меня была, разумеется, Сеть.

РЖ: Но ведь именно Сетью вы и пожертвовали. Это выбор, продиктованный чисто внешними соображениями или за ним стоят и какие-то творческие причины? Ну и, разумеется, планируете ли вы возвращение в Сеть, в РЖ в первую очередь?

А.А.: Я Сетью не "жертвовал", просто вынужденно и временно, по причине элементарной перегрузки, от нее отказался. Но уже на следующей неделе, если ничего экстраординарного не случится, я вернусь в РЖ.

РЖ: С самого начала своей работы в "Знамени" вы выступали и как критик, и как публицист, а сейчас даже больше работаете как чистый публицист. А чем бы вы с большим удовольствием занимались, если б этот выбор определялся только вами, без учета всех привходящих факторов?

А.А.: Честно сказать, меня всегда раздражали эти определения - "критик", "публицист", всегда казались каким-то внешним насилием надо мной. Если я вообще задумываюсь над тем, кто же я есть, так предпочитаю неопределенное слово "литератор", то есть человек, пишущий тексты. Какая, в сущности, разница, что послужило поводом для текста - художественное произведение или некий факт жизни? В какие-то исторические периоды больше поводов дает литература, в какие-то - жизнь. Если мне самому есть, что сказать, то происхождение повода практически безразлично. Не то чтоб это было некое продуманное "кредо", - просто я так живу и, видимо, буду жить.

РЖ: Если все же попытаться отделить одно от другого, публицистику от литературной критики - в одном из "Голодов" вы довольно резко отзываетесь о тех критиках, которые "только по художеству". Вы уверены, что социальная, публицистическая составляющая нужна современной критике?

А.А.: Никакого отдельного от истории "художества" нет, всякое "художество" порождается вполне определенным стечением социальных, экономических и прочих вроде бы внеэстетических факторов. Полноценная критика, даже когда она занимается только "художеством", фундаментом своим имеет знание об эпохе во всем ее многообразии. Я же резко отзывался о мелких снобах, которые свою приверженность "художеству" и презрение ко всему остальному постоянно и комично манифестируют.

РЖ: И еще о "Голоде". В 39-м его выпуске вы пишете примерно следующее (резюмирую): это между собой мы, критики, можем судить по "гамбургскому счету" и утверждать, что в современной литературе ничего интересного не происходит. А общаясь с читателем, должны рассказывать ему о Мамлееве, о Славниковой, о Зорине и т.д., рекомендовать ему их для чтения, помогать своими комментариями. А зачем? Почему нельзя "спустить" читателю тот же "гамбургский счет"?

А.А.: Между собой мы можем судить по "гамбургскому счету" потому, что мы все, о чем говорим, прочитали, имеем возможность сравнивать, да к тому же у каждого из нас в голове есть некий идеальный образ и писателя, и произведения. Но "спустив" "гамбургский счет" читателю, мы отобьем у него всякое желание хотя бы попробовать пройти наш путь. То есть читать. Собственно, нынешняя критика очень часто так именно и поступает. А на мой взгляд, желание человека читать - ценность куда более важная, чем все вместе взятые "гамбургские счеты" сомнительной корпорации критиков.

РЖ: Допустим, но кроме "Знамени" и "Нового мира" существует еще один "толстый" журнал - "Иностранная литература". Что мешает сказать, обращаясь к тому ивановскому библиотекарю, о котором вы упоминаете в "Голоде": "Вы знаете, в русской литературе последние пару лет некоторое затишье. Зато в "Иностранке" опубликован великолепный роман Дж.Кутзее. А еще вышел замечательный сборник рассказов Вуди Аллена. И потрясающий роман Грэма Грина недавно издан, никогда не переводившийся (имена, понятно, до некоторой степени условны - как, думаю, и у вас, в примере с Мамлеевым и пр.). Когда что-то равное появится в русской литературе - обещаю сообщить вам об этом"?

А.А.: На этот вопрос я ответил в каком-то из первых еще "Голодов": я люблю читать про себя, а в современной зарубежной литературе (по крайней мере, последние полвека) меня нет. К тому же литература - это все-таки еще и язык. Читая Асара Эппеля или Ольгу Славникову, я могу им наслаждаться. А читая "перепертого" Грэма Грина, все время помню, что он на костылях перевода. Добро бы нынешний бум зарубежной литературы базировался на поголовном знании иностранных языков! Так ведь нет - читаем переводы, и очень часто ремесленные. Вкус к языку в массовом масштабе отбивается, и книжки воспринимаются на чисто сюжетном уровне. Это проще, и это, как всякое упрощение сложного, плохо.

РЖ: В том же "Голоде", характеризуя отношения критика и читателя, вы употребляете (с несколько ироническим оттенком, разумеется) слова "пропаганда", "агитация", "пиар". У меня довольно давно существует ощущение, и ваши последние ответы его, признаться, укрепляют, что такая характеристика весьма точно отражает нынешнее положение дел в критике: критика наша как бы помогает текущей литературе выглядеть "интересней", чем оно есть на самом деле. И та же АРСС: разве, кроме функций экспертного совета, она не выполняет еще и функции своего рода пиар-агентства, которое раскручивает не конкретные фигуры, а современную русскую литературу вообще? Как по-вашему, оправдано ли такое ощущение и нужен ли такой пиар? А если шире, то должна ли критика "гримировать" литературу" или же "резать правду-матку"?

А.А.: Критика по возможности должна совмещать пиар с "правдой-маткой", во всяком случае, рисовать образ литературы как сложно устроенной и потому обязанной вызывать уважение системы (или "организма", хотя это слово в применении к литературе не люблю). Отдельные элементы этой системы (произведения, писатели) могут быть достойны похвалы или порицания, но вся система должна подаваться как высокая и всем необходимая ценность. АРСС пока что, к сожалению, очень слабое пиар-агентство. Что же касается критики в целом, то она, на мой взгляд, не столько "гримирует" современную русскую литературу, сколько ее "опускает". И это не есть хорошо.

РЖ: Вы часто и азартно полемизируете. Но очевидна интонационная разница в вашей полемике с разными людьми (скажем, Роднянская, Немзер, с одной стороны, с другой же... давайте обойдемся без имен). Можете ли вы обозначить ту грань, за которой полемика с вашей стороны переходит в "драку"? То есть какие жесты (идейные, стилистические) оппонента заставляют вас воспринимать его не как равноправную сторону в споре, а как (условно говоря) "врага"?

А.А.: С Роднянской и Немзером мы, смею думать, "люди одной культуры", этих критиков я, несмотря на все (иногда очень серьезные) расхождения, уважаю. Полемика переходит в "драку" только тогда, когда я вижу, что встретился либо с цинизмом, либо с глупостью. Я уж не говорю о людях с откровенно "антисанитарными" взглядами. Кстати, вопреки распространенному мнению, "драки" я не очень люблю. Они, конечно, есть некое "шоу", но после них всегда изжога. И никакой пользы.

РЖ: На обложке вашей книжки есть характеристика ее как "публичного дневника". В связи с этим - не хотелось ли вам когда-нибудь "поиграть" в "Живой журнал"? Ведь "Голод" был, по сути, шагом на этом пути.

А.А.: За ЖЖ я внимательно слежу с момента его появления, но пока был "Голод", "играть" в ЖЖ не было смысла. С другой стороны, публичный дневник (а что есть ЖЖ?), который притворяется интимным, - это, на мой взгляд, злокачественное развитие жанра. Так что искушения завести себе эту игрушку у меня до сих пор нет. Лучше я продолжу "Голод".

РЖ: Не жалеете ли вы как "литературовед-дезертир" (ваша автохарактеристика) о литературоведении и о преподавании в университете?

А.А.: О литературоведении иногда жалею - это для меня сейчас образ покоя и наслаждения. На самом деле, покоем и наслаждением была лишь предварительная работа - долгое сидение в библиотеках, неторопливое чтение, ощущение работы "на себя". Потом наступала мука формулирования - на том специфическом языке, который мне всегда был тесен. О преподавании в университете не жалею вовсе: в нем есть чертовски приятные вещи, но в целом это не "мое".

РЖ: А то, чем вы занимаетесь сейчас - более "ваше"?

А.А.: Ну, это я пойму, должно быть, лет через десять. Или тогда, когда начну заниматься чем-то другим.

РЖ: Вопрос, который я надеюсь задать всем тем, с кем буду здесь беседовать, но на который ваш ответ услышать, наверное, особенно интересно - ведь вы начинали с научных работ по истории критики, потом преподавали историю критики... Есть ли какая-то традиция в русской или мировой критике, с которой вы себя соотносите, продолжателем которой себя ощущаете?

А.А.: Чтобы ответить на этот вопрос, надо некоторым образом "выйти из себя", занять некую внешнюю точку и посмотреть на себя со стороны. Я думаю, это не мое дело, а дело тех (ежели они найдутся), кто оценивает меня. А "приписывать" себя к какой-то традиции в критике, чувствовать себя "продолжателем" - это для меня слишком пафосно и потому комично.


P.S. (Михаил Эдельштейн)

Моя молодость прошла в атмосфере культа личности. Личностью был Александр Леонидович Агеев. Я учился то ли на втором, то ли на третьем курсе ивановского филфака, когда он окончательно завязал с преподаванием и уехал в Москву. Мы были первым потоком, с которым он не работал. И интеллектуальные, но оттого не менее симпатичные девушки, учившиеся годом-двумя постарше, не обращали на нас никакого внимания - "О чем с ними говорить, у них Агеев не вел". Еще бы, "сам Агеев!" - так это называлось тогда на филфаке. Нам, впрочем, хватало и младшекурсниц.

Последствия культа ощущаются в "городе второй категории снабжения" до сих пор. На днях, готовясь к этому интервью, стал искать в кафедральной библиотеке старый "Литобоз" с нашумевшим в свое время агеевским "Конспектом о кризисе". Вылез из шкафа минут через десять, довольно пыльный и сильно разочарованный. Одиннадцать номеров комплекта за 1991 год стоят, а третьего номера, натурально, нет. В поисках сочувствия обратился к лаборантке. "Неужели нет? - удивилась она. - Увели? А ведь я эту статью помню, такая... ну, с фотографией". Потом несколько секунд подумала и четко подытожила: "Потому и увели".

В общем, с ранней молодости так и повелось: дерево - дуб, цветок - роза, животное - олень, критик - Агеев. Я, как и положено филологу, тем более земляку, прилежно просматривал все, что он печатал в "Знамени", как, впрочем, читал и других критиков в других толстых журналах. А потом настал "Голод". И тут я понял, что это мне действительно нравится. Это было тем удивительнее, что из всего, там написанного, я был согласен, по-моему, только с текстами "Beatles" и "Jethro Tull".

Так и пошло: я продолжал читать тексты А.Агеева, не разделяя ни его вкусов, ни его взглядов на литературу, ни его представлений о критике, но восхищаясь тем, как он обо всех этих - вполне для меня неблизких - вещах говорит. Сходные чувства я испытываю, пожалуй, только при чтении вечного агеевского оппонента Дмитрия Быкова, с которым они как-то странно много лет спорят, ехидно поминая друг друга при каждом поводе и без оного.

Я и в интервью этом со многим не согласен. Что, боюсь, время от времени заметно даже по вопросам - полное безобразие с точки зрения канонов жанра. Но интересно там, на мой взгляд, другое. Первые выступления А.Агеева на рубеже 80-90-х создали ему репутацию литературного крайне левого, чуть ли не потрясателя основ. Пейзаж изменился, и при сегодняшнем литературном раскладе А.Агеев - нечто вроде правоцентриста, при всей неуместности здесь подобной терминологии, хранитель традиций, отстаивающий нормы и ценности от "молодой шпаны".

Ирина Роднянская заметила как-то, что А.Агеев не любит слово "пафос". Слово не любит. А вот пафосом не брезгует. Просто лучше других скрывает. Пафос этот, часто невыговариваемый, но всегда присутствующий в фундаменте, направлен, как мне видится, в первую очередь, на отстаивание представлений о литературе как о безусловной ценности, сомнения в которой уместны лишь до известного предела и, скорее, по частным поводам. Членение на "культурное" - "варварское" или даже "сакральное" - "профанное" (хотя это, казалось бы, понятия уж совсем не из агеевского мира) постоянно присутствует в сознании критика и достаточно часто и отчетливо проявляется в его текстах.

Сегодня граница в критическом сообществе (да и среди читателей) проходит между теми, кто полагает, что литература - это "всерьез", и теми, кто видит в ней нечто вроде раздела светской жизни - серфинг, суши, Виктюк, Пелевин. А.Агеев на общих основаниях принимает участие в патрулировании этой границы и защите приграничных укреплений и обязанностями своими не манкирует. В конкретных работах (не только агеевских, конечно) это наиболее явно проявляется в спорах о том, принимать или не принимать Б.Акунина и прочих сомнительного происхождения, но весьма обеспеченных родственников в родовитое, но обедневшее семейство. Именно четкое самоопределение по этому "основному вопросу" и позволяет А.Агееву видеть в А.Немзере и И.Роднянской людей одной с собой культуры, именно оно снимает все частные разногласия и делает их, по сути, малозначительными.

Оборотной стороной этого "серьеза" оказывается неожиданно жесткое, хотя и редко выходящее на поверхность отношение многих известных критиков к сегодняшнему засилью на книжном рынке переводного худлита. А.Агеева в почвенничестве заподозрить куда как трудно, и тем не менее... Тут дело, конечно, не в качестве этого худлита (если провести среди ведущих российских критиков опрос на предмет знакомства их с "модными" западными - и восточными - авторами, результат, боюсь, будет неутешительным), а в читательском к нему интересе. Тиражи Мураками не могут не вызывать чувства ревности у человека, ощущающего себя чрезвычайным и полномочным послом русской литературы. Японцы и американцы рассматриваются такой же помехой для "серьезных" российских авторов, как Пелевин и Акунин.

Всецело сочувствуя традиционалистской "партии", я именно в подобном отношении к иностранной литературе вижу едва ли не основную ее слабость. Увы или ура, но именно японцы и американцы формируют у читателя и отношение к современной русской литературе, и ожидания от нее. Задают планку, если угодно. О.Славникова и А.Эппель существуют не только на фоне Л.Толстого и Ю.Трифонова, но и на фоне Дж.Кутзее и М.Уэльбека. Воспринимать русскую литературу и "воспитывать" российского читателя без учета этого фактора и ненужно, и неправильно, а, главное, все равно из этого ничего не выйдет.

Разделяющий фундаментальные ценности своей "партии" и некоторые ее предрассудки, А.Агеев выделяется на фоне коллег-традиционалистов не столько идеями, сколько постоянной готовностью к формальному эксперименту. Жанровый (в меньшей степени - стилевой) поиск в работах А.Агеева рубежа тысячелетий ведется с исключительной интенсивностью. Это связано, помимо прочего, и с его обостренным восприятием культуры как общения и, соответственно, с ощущением потребности в новых формах разговора автора и читателя. Основным итогом этого поиска стал "Голод".

Не случайно площадкой для "Голода" оказался Интернет (кстати, перенесенный на бумагу вместе со всеми линками, "Голод" смотрится довольно-таки странно). Разница между Сетью и оффлайном сегодня, прежде всего, психологическая. Рунет воспринимается как "русское поле экспериментов", автор чувствует себя здесь раскованнее и проявляет большую склонность к риску. Результаты, естественно, различны, но в случае с "Голодом" риск оправдался. На месте отдельно критики, отдельно публицистики, отдельно эссе возник синтетический "публичный дневник" литератора, человека, ощущающего литературу фрагментом "большой" реальности.

О своем отношении к "Голоду" я уже говорил выше, повторяться не буду. Опасность же здесь, по сути, только одна - обманчивая легкость этого пути. После того как получилось у А.Агеева, попробовать захотят многие. А от синтеза до эклектики - гораздо ближе, чем от великого до смешного. Зато у А.Агеева появятся свои эпигоны - признание посерьезнее любого другого.


поставить закладкупоставить закладку
написать отзывнаписать отзыв


Предыдущие публикации:
Никита Елисеев, Честертон и Достоевский /21.05/
Классический преступник классического русского детектива - интеллектуал-убийца. Борис Акунин надеялся внести в русский детектив то, что можно было бы назвать "честертоновщиной".
Елена Шерман, Эдуард Лимонов как продолжатель традиций русской классической литературы /21.05/
Лимонов является одним из наиболее традиционных писателей XX века. Это не хула и не похвала, а скучная констатация факта.
Станислав Львовский, Не прислоняться /20.05/
Чтение по губам. Выпуск 11. Если ты, Уильям Блейк, не будешь прислоняться к дверям, если не станешь спрыгивать на пути и не забудешь держаться за поручень эскалатора, ты точно попадешь в конце концов наверх.
Константин Ерусалимский, Долгий XVII век в России: антропологическая перспектива /20.05/
Социальная история России испытала "в своем отечестве" в 1990-е годы такую девальвацию, что впору было говорить о "черном десятилетии". Российские "общества" уступали дорогу "личностям". Коснулась эта тенденция и довольно странного периода - периода "без названия".
Анна Кузнецова, Легко ли быть вежливым /19.05/
Водяные знаки. Выпуск 10. Cтихи Василия Филиппова. Это мир больного человека, в котором прозаический синтаксис - единственная опора сознания.
предыдущая в начало следующая
Поиск
 
 искать:

архив колонки:

Rambler's Top100