С 16 по 19 мая включительно Институт русского языка РАН в содружестве с академическим же Институтом языкознания, Московским педуниверситетом и Центром современного искусства проводили конференцию-фестиваль под названием "Поэтический язык рубежа XX-XXI веков и современные литературные стратегии". Ответственные за язык ученые и несущие бремя своих стратегий литераторы в течение четырех дней делились друг с другом соображениями, касающимися общего предмета - современной поэзии. Выступали с докладами поэты (Д.Пригов, А.Бубнов, А.Очеретянский), со стихами - филологи (С.Бирюков, И.Лощилов). Собственно, было не совсем понятно, где поэты, а где филологи, кому творить, а кому булки печь, что, как ни крути, никогда не было особенно важно. Неизвестно откуда взявшаяся, но весьма устойчивая максима, что филологу-де не стоит самому создавать литературу, имеет равное количество сторонников и противников. Подобные конференции и призваны, помимо прочего, сплотить вторых и поколебать уверенность первых. Примирение литературы со своим предметом вплоть до взаимной мимикрии - такая идея объединила поэтически озабоченных людей в здании ИРЯ на Волхонке, 18.

Что касается стратегий, не без шика упомянутых организаторами в названии конференции, то о них следует сказать особо. Да и при взгляде на само название бросается в глаза странный водораздел между собственно "поэтическим языком рубежа XX-XXI веков" и "современными литературными стратегиями". Язык литературы и ее стратегии существуют по отдельности, и любая фиксация их взаимодействия может считаться если не научным открытием, то пикантным замечанием, реанимирующим вульгарный социологизм. Настоящая наука не просто не ищет, она бежит связей литературы и жизни - во всяком случае, таков пафос истории литературы. А что, кроме истории, имеет в своем активе наука о литературе, когда подступается к современной? Филологические конференции, чьи материалы имеют обыкновение отливаться в болванки малотиражных, но многочисленных сборников, никогда не отличались разнообразием этих самых "стратегий", будь то стратегии отбора материала или стратегии анализа. Двадцать лет назад преобладали "Такой-то и все остальные" (вариант: "...и его эпоха"); десять лет назад - "Анализ такого-то произведения" (вариант: "произведений"); сейчас уже весь сектор XVIII века в Пушкинском доме прочитал В.Пелевина, и его работники реагируют, хотя, наверное, и по-разному, на слово "позиционирование". Поэтому и принято говорить о стратегиях, бравируя социологической искушенностью. Для человека непривычного эти загадочные стратегии референта, как правило, не имеют. Смысла, впрочем, тоже. Что в итоге значат "современные литературные стратегии"? Стратегии литературного рынка и писательского поведения или стратегии выбора тематики и манеры письма - товарной упаковки, спрос на которую переменчив, как погода на курортах литературы? Или стратегии выживания литературоведа в условиях самодостаточной рефлексивности литературы?

Во вступительном слове академик Ю.С.Степанов заявил, что "для большинства присутствующих это удовольствие, а не просто работа". Удовольствия было предостаточно. Не обошлось и без светского "мазка" в лице культурного атташе посольства Литвы г-на Юозаса Будрайтиса, который, по предположению акад. Степанова, должен был запомниться деятелям российской словесности по фильму "Никто не хотел умирать". Появление его объяснялось тем, что в мероприятии приняли участие филолог С.Валентас и поэт В.Бразюнас, функциями, в отличие от некоторых, не менявшиеся. После первого заседания, как и подобает особе его положения, г-н Будрайтис был таков. И никто не хотел сказать: "Старик Будрайтис нас заметил...", и не дай Бог далее по тексту.

Преобладали же, как водится, удовольствия трудноуловимые, несущие в себе дух творческой многозначности. Открыл конференцию патриарх хлебниковедения, автор толстенного "Будетлянина", В.П.Григорьев, посетовав на то, что "Хлебников обделен нашей заботой". Мэтр заклеймил всех, кто забыл о своей связи с Логосом. С особенным возмущением он проклинал некоего Сорофеева - чудовище с головой Сорокина и туловищем Ерофеева (наоборот, кажется, еще страшнее). Демонстрируя свою связь с Логосом, докладчик выразил надежду на то, что, вопреки гнету Сорофеевых, где-нибудь в Рунете давно зреет третий, пятый, -надцатый авангард, свидетельством которого и является нынешний фестиваль. В результате братания поэтов и ученых, пророчествовал Григорьев, "Бахтин обнимется на облаке с Хлебниковым как с глубоко карнавальным человеком". Вопросы после такого мощного старта были бы неожиданностью. Их и не последовало, - аудитория оказалась способна лишь на реплики. Неоднократно посещая доселе подобные мероприятия, я часто убеждался, что высказывания по докладам имеют с ними не предметную, а, скорее, метонимическую связь. На этот раз одновременная смежность и бессвязность высказываний порой создавали эффект кумулятивной сказки, где одно цепляется за другое типа жучки за внучку. Доклад чужого - это же, в первую очередь, повод заявить о своем. Так, литератор А.Бубнов выказал готовность исполнить положенный им на музыку палиндром В.Григорьева "Сам дошел и доводи лошадь масс", дабы продемонстрировать свою концепцию тотального палиндрома. Но был не понят и нейтрализован веской ссылкой на то, что у него самого еще целый доклад впереди - тогда ему не только спеть, но и станцевать будет позволено.

Первый день конференции - это заряд ее концептуальной и креативной энергии, наподобие Нового года: как встретишь, так и проживешь. Еще это своеобразное введение в процесс, как правило, очерчивающее основные направления, которым предстоит развернуться впоследствии. Яркий пример избранной автором стратегии продемонстрировал доклад Н.А.Фатеевой "Директории "По", "От" и ... "До", или Poetical Language in Progress". Автор начала свое выступление с того, что заявила: "Название моего доклада для непосвященного непонятно, зато символично". Мое предположение о том, что это случай хитроумной (само)иронии, оказалось неверным. В феврале 2002 года в Тартуском университете проводился конгресс к 80-летию Ю.М.Лотмана, в рамках которого прозвучал доклад Т.М.Николаевой "Граница" и время по Лотману и "кадриль" валоризации в эмпирии", очевидным образом пародирующий дискурсивный беспредел в гуманитарной зоне. Поначалу я по наивности и воспринял доклад Н.Фатеевой в такой перспективе. Но напрасно: без тени сомнения докладчик произнесла о своем намерении "вскрыть подсознательно-сознательные импульсы, двигающие архитекстурными сдвигами в поэтическом тексте". В этой связи были сделаны некоторые любопытные наблюдения. Например, если раньше приходилось писать о неявной грамматике Пастернака, то вскрывать грамматику современной поэзии уже не нужно, она делает это сама, без посторонней помощи. Там, собственно, иногда и нет ничего, кроме чистой грамматики (у Б.Констриктора, Ю.Карташевой). А это значит, что в формальной структуре проступает, похоже, содержательная. А вот в работе С.Сигея "Трое", представляющей собой столбик жирных запятых, знаки препинания превращаются в "семиотический образ". Эта терминологическая новация достойна того, чтобы быть учтенной в очередном, исправленном и дополненном издании учебника по семиотике, который периодически выпускает главный русский семиотик Г.Почепцов.

Академик Ю.С.Степанов, сменивший Н.Фатееву за кафедрой, тоже предложил своеобразный концептуальный прорыв, красноречиво и убедительно уподобив современную хаотическую поэтику фрактальной структуре. Об очевидной красоте пора забыть, творец назначает на ее место все, что ему заблагорассудится (сразу вспомнилась эпатажная идея Тынянова о том, что наиболее постоянным признаком стиха является графическое оформление). Поскольку ксерокс в Институте русского языка не работал (ведущий сотрудник Института языкознания не преминул поддеть конкурентов), докладчику пришлось верить на слово. Периодически у него в руках появлялись альбомы с цветными снимками фракталов - иллюстрациями его идей. То, что происходит в современной поэзии, можно определить как непредсказуемое "дрожание прироста", характерное для большого числа непрерывно плодящихся кроликов. В прениях по докладу Д.Кузьмин запротестовал по поводу кроликов, сказав, что речь идет о словах, а бедные животные тут ни при чем. И вправду, при всей изящности построенной аналогии, она остается совершенно замкнутой шуткой, хитрой инвенцией утонченного знатока различных символических систем, коим, бесспорно, является Ю.С.Степанов. Показательно, что отсутствовавший на его докладе Вилли Мельников через два дня произносил захватывающие слова о фрактале как модели неведомого языка, но так и не пояснил, как именно читать сообщения на этом языке, что они означают и как, наконец, можно передать другим сокровенное знание. Сам Мельников, безусловно, выкосил слушателей, сначала показав прорисованные структуры ВИЧ-вируса в пластиковой упаковке, а затем прочитав текст, контаминирующий слова двух мертвых языков и тем самым рождающий "третий смысл".

Именно отсутствие коммуникации, отсутствие, превращенное в фигуру самого себя, неизменно проступало в оживленных дебатах по каждому выступлению. Ученые, сталкивающиеся с более напористыми и непосредственными поэтами, непроизвольно стараются - если не пороть тарабарщину с высоко поднятой головой, то, во всяком случае, внимать ей с напряженным и удовлетворенным видом. В повести Джерома К.Джерома "Трое в лодке" есть такой чудесный эпизод, когда двое персонажей, кажется, Джей и Гаррис, отправляются на концерт какого-то мелодекламатора из Германии, снискавшего по всей округе славу отменного юмориста. На концерте любители прекрасного не только хохочут вместе со всеми над придыханиями немецкого гастролера, но и посмеиваются иногда в полной тишине, дабы продемонстрировать свое тонкое знание немецкого языка и его иронических обертонов. Вскоре, впрочем, выяснилось, что в тексте речь шла о несчастной любви и самоубийстве и что артист был неподдельно возмущен реакцией публики. Отличие конференций (в частности, данной) состоит в том, что говорящий приветствует непонимание слушающего, поскольку вскоре они все равно поменяются ролями, а в итоге расстанутся крайне довольные собой. Вслед за поэтами, пророками, колдунами и ворожеями в ассоциативное странствие отправляется и филолог, для которого, как и для его объекта, единственной стратегией остается ее отсутствие. Хаос, пучина невнятного и властного языка, завораживает филолога, и он напрочь забывает о Соссюре. А если и вспоминает, то о "темной половине" Соссюра - о тетрадках с разборами "анаграммам", в которых до сих пор так никто и не разобрался. Стоящий особняком и впечатляющий напряженной интуицией доклад И.Сандомирской был посвящен именно "номадической" лингвистике, следующей призыву "Долой интерпретацию!". Преподаватель Высшей школы Седерторна в Сткгольме, ученица В.Н.Телия и сама крупный специалист по фразеологии, Садомирская рассказала об одном популяризаторе Ж.Делеза по имени Ж.Лессеркль. Паразитируя на построениях Ж.Лакана, Лессеркль провозглашал слияние телесности языка и человека, или полное совпадение языка и жизни. Платоновский город, из которого были изгнаны все поэты, потерял свою фалличность, его язык вывалился, член, естественно, сморщился, в совокупности он являет жалкую картину. Постструктуральный лингвист выходит за границы мертвого города и увлекается кочевниками-номадами, без цели несущимися по степи. В его распоряжении остается то, что Лакан называл la lalangue, бессмысленное и бесполезное лопотание, язык поэтов-логофиликов (но - не филологов). Вот с этого-то момента, когда лингвистика теряет уверенность, сдает в утиль свою репутацию единственной науки среди развязных гуманитарных дисциплин и подхватывает ослабевший со времен Сьюзен Зонтаг лозунг "against interpretation", цель конференции-фестиваля проясняется окончательно. Поэты - как терапевты, помогающие ученым пройти курс очищения, выдавить через поры свалявшийся метод, сходить в солярий, сыграть в самоотмену.

Академические структуры находятся в специфических отношениях с полем актуальности. Они периодически совершают туда вылазки, но предпочитают стрелять не прямой наводкой, а навесом, если не сразу прибегают к помощи тяжелой авиации. Уж кто бывает груб с актуальностью, так это ученый, а не журналист, аналитик PR-агентства или практикующий психолог. Их не мучает бремя истории. Актуальность - это плоский ситуативный мир, ей не нужна история, только самое ближайшее прошлое, которое все время меняется. Ученый, напротив, все время пребывает в истории. Найти, описать, объяснить - таковы его основные шаги. Иногда случается так, что ученый обнаруживает нечто новое, о чем он доселе и слыхом не слыхивал, страшно от этого возбуждается и начинает это нечто активно объяснять. Грамотно избегая тех мест, где это самое новое уже всех достало и слышать о нем не хотят. Так современная литература делается объектом науки и теряет свойства современности. А фестиваль - альтернатива, помогающая науке потерять черты научности. Д.А.Пригов, к примеру, представил наукообразный доклад, то и дело приговаривая "Мы ж не ученые какие!", вызывая предсказуемый восторги и оживление. Говорил, что сейчас происходит третье переписывание мира, пока в зале не зазвонил его мобильный телефон. Так и звонил, пока Д.Кузьмин, довольно улыбаясь, не принес сумку докладчику, внеся в процесс дополнительный оживляж. А спустя совсем немного времени сам Д.А.Пригов выступил в роли мобильного телефона, то есть саундтрека, звонившего по команде М.И.Шапира, который читал доклад с примерами из его, Дмитрия Александровича, текстов. В предисловии к своему выступлению М.И.Шапир произнес короткую речь, которая, без сомнения, стала девизом всего мероприятия: "То, что я собираюсь здесь произнести, недостойно Вашего внимания. Поскольку сказать мне решительно нечего, я прошу прощения у уважаемых коллег, а время, затраченное на неуместное предисловие, будет вычтено из моего доклада".

Что и есть, по-видимому, перформативная теория, или самоописывающая поэзия. Яйцеклетка формы и пронзающий ее сперматозоид - основная концептуальная пара, на которой строился доклад дорвавшегося-таки до пения палиндромиста Бубнова. Да много ли что еще...