Читая постскриптум Михаила Эдельштейна к нашей с ним беседе, я чуть не прослезился: ну надо же, оказывается, "в те баснословные года", когда я был "молодым преподавателем", мои студенты меня уважали! Мне-то коллеги-"доброжелатели" регулярно поставляли информацию противоположного свойства: по ней выходило, что студенты меня боятся и ненавидят - за жесткость, за высокомерие (что верно - не упускал случая дураку показать, что он дурак), за нежелание "входить в положение".

А тут вдруг читаю про "культ личности" и прочие трогательные вещи. Да если б я тогда знал про это, может, и не стал бы "менять участь", не снялся бы с такой легкостью с насиженного места и не отправился бы в Москву, да еще в переломный для всей страны 1991-й год, когда никто не знал, что будет с ним завтра, послезавтра, через неделю.

Впрочем, вру - все равно бы уехал, потому что к концу преподавательской карьеры уже плохо понимал, в чем участвую: в благом деле просвещения масс или в масштабном, государством профинансированном преступлении против русской культуры. Когда к.п.д. преподавательской деятельности (весьма изнурительной - и физически, и психологически) составляет от силы 5%, это катастрофа. Сознавать, что ты волей или неволей дал нескольким сотням откровенных недоумков - и невежественных, и эмоционально глухих - законное право преподавать в школе русскую литературу, до сих пор тягостно.

Поэтому, кстати, я с живейшим интересом следил за одной из дискуссий, которая развернулась в этом году на виртуальных страницах РЖ - за дискуссией о преподавании литературы в школе. Статью Марии Порядиной "Литература? Вон из класса!" Геннадий Красухин назвал буквально вчера "нигилистической", а мне так она показалась проникнутой духом настоящего, не книжного гуманизма. Это очень умно и своевременно (а впрочем - давно было пора) сказано:

"...взрослый человек, вдруг принимающийся "переживать" вслух, да еще перед посторонними людьми, кажется нам не совсем здоровым. А нормальный школьник, вынужденный "переживать" перед собранием себе подобных, отнюдь не "задушевных товарищей" и не "единомышленников"? Может ли он быть искренним? Если да - бедный ребенок!

И может ли быть искренним учитель, который устраивает на уроке коллективное овладение нравственными ценностями? По-моему, такой педагог более всего похож на организатора группового изнасилования".

В отличие от Марии Порядиной, которая по литературе получала пятерки, у меня самой распространенной оценкой по этому предмету - в четвертях и даже иногда в году - была тройка. Складывалась она из пятерок за сочинения и из двоек за устные ответы. Отвечать на уроках я просто отказывался: ну, дико мне было публично (перед собранием отнюдь не "задушевных товарищей", как точно замечает Порядина) обсуждать свои интимные отношения с тем или иным произведениям. А фальшивить и пересказывать учебник было и стыдно, и скучно. Другое дело - сочинение, жанр почти интимный.

Предмет "литература" невыносим даже при самом умном и проницательном педагоге, при самой "прогрессивной" методике, а уж когда учитель литературы - тот самый полуфабрикат, в массовом производстве которых я когда-то участвовал, урок литературы превращается в ее казнь, причем издевательскую.

Именно школьная "литература" "казнила" в моем сознании двух бесспорно великих русских писателей - Некрасова и Достоевского, которых я до сих пор воспринимаю через некий психологический барьер, появившийся в процессе построения примитивных схем анализа "Преступления и наказания" и "Кому на Руси жить хорошо". Позднее мне пришлось - для объяснения хотя бы самому себе своей холодности к этим писателям - выстроить некую рациональную систему аргументации (не люблю Достоевского потому-то, потому-то и потому-то), но в глубине души я же знаю, откуда это взялось: поздняя слякотная осень 1971 года, за окнами класса еще темно, и учительница вот уже второй урок рассказывает о Достоевском так, как будто это Горький эпохи романа "Мать": та же, что и за окном, темнота, слякоть, грязь, нищета, тотальная ущербность мира. На третий урок я пришел со своей книжкой и, пока учительница пыталась растолковать полусонному классу диалектику "тварь я дрожащая или право имею", читал под партой флоберовскую "Саламбо", интуитивно выбранную по контрасту: солнце, краски, тепло.

Возражавшие Марии Порядиной Геннадий Красухин, Ольга Рогинская, Дмитрий Кузьмин, Анна Кузнецова сказали множество формально "правильных", а иногда и попросту дельных вещей, однако даже чисто энергетически исходная статья дискуссии на порядок выше, чем статьи оппонентов: в ней найден больной нерв самой ситуации "преподавания литературы" - ситуации изначально и безнадежно фальшивой, если речь идет о школе, а не о филфаке.

Мария Порядина предлагает довольно изящное решение проблемы: вместо того, чтобы истязать литературу, "...школьникам необходимы занятия - как бы назвать? - ну, допустим, риторикой. Подростку полезно научиться формулировать свое мнение, выражать его вслух в четкой, логичной форме, подтверждать его аргументами, отстаивать свою позицию в дискуссии, внимательно слушать оппонента и так далее".

Полностью присоединяюсь, а поскольку мне все-таки хочется, чтобы школьники мимо изящной словесности не прошли равнодушно, я бы еще ввел строжайший запрет на чтение художественной литературы. Ну, вот как нельзя подросткам в школе (и вне школы) курить, так пусть нельзя будет читать романы и стихи. Авторитет литературы моментально взлетел бы до небес, и читать стали бы даже те, кто к этому чисто антропологически нерасположен (и такие, увы, есть).

Но вернусь к постскриптуму М.Эдельштейна: умилившись первым абзацам, дальше я начал испытывать то легкую, то тяжелую досаду. Легкая досада относилась вот к этой фразе: "Так и пошло: я продолжал читать тексты А.Агеева, не разделяя ни его вкусов, ни его взглядов на литературу, ни его представлений о критике, но восхищаясь тем, как он обо всех этих - вполне для меня неблизких - вещах говорит".

Ну, согласитесь, что не очень приятно, когда тебя разнимают на "форму" и "содержание", притом что всю сознательную жизнь ты был убежден, что такая операция в принципе невозможна. А поскольку Эдельштейн не первый, кто мне этакое говорит, впадаешь в некоторое недоумение: одно из двух - или читатели не совсем верно трактуют то, что я пишу (а в этом кто же виноват, кроме меня), или я пишу не то, что думаю. Словом, какая-то неправда или неестественность в ситуации точно присутствует.

Тяжелая досада относится к тем абзацам, где речь идет обо мне в контексте общего состояния современной критики:

"Оборотной стороной этого "серьеза" оказывается неожиданно жесткое, хотя и редко выходящее на поверхность отношение многих известных критиков к сегодняшнему засилью на книжном рынке переводного худлита. А.Агеева в почвенничестве заподозрить куда как трудно, и тем не менее... Тут дело, конечно, не в качестве этого худлита (если провести среди ведущих российских критиков опрос на предмет знакомства их с "модными" западными - и восточными - авторами, результат, боюсь, будет неутешительным), а в читательском к нему интересе. Тиражи Мураками не могут не вызывать чувства ревности у человека, ощущающего себя чрезвычайным и полномочным послом русской литературы. Японцы и американцы рассматриваются такой же помехой для "серьезных" российских авторов, как Пелевин и Акунин.

Всецело сочувствуя традиционалистской "партии", я именно в подобном отношении к иностранной литературе вижу едва ли не основную ее слабость. Увы или ура, но именно японцы и американцы формируют у читателя и отношение к современной русской литературе, и ожидания от нее. Задают планку, если угодно".

Миша, ну что за чепуха! Какое к черту "чувство ревности у человека, ощущающего себя чрезвычайным и полномочным послом русской литературы"? Никогда в жизни ничего такого не ощущал, всегда считал свои отношения с литературой делом приватным, а если и испытывал временами некоторую тревогу по поводу состояния умов нынешнего читательского большинства, поглощающего в больших количествах Б.Акунина, Мураками и Коэльо, так то была тревога холодноватая, от "ревности" очень и очень далекая.

Не сторож я брату своему, и если миллионы людей в нашей неуютной стране устремились к комфорту и покою, так я буду последний, кто их за это осудит. Когда-то, в самом начале 90-х, я написал для "Литературки" вполне себе "программную" статейку под названием "Право улицы", и были там, между прочим, такие слова: "Боюсь, что "толпа", "улица" будут всегда, и люди "толпы" никогда не изменят своим любимцам "Блюхеру" и "милорду", никогда не будут читать Белинского и Гоголя. Присоединяясь ко всем сожалениям, которые можно высказать по этому поводу, не могу не заметить, что это их святое право, и либералы обязаны его защищать усерднее, нежели все вместе взятые высоты культуры, защищать от всех и всяких радикалов - эстетических, политических и моральных".

На том и сейчас стою, так что о "ревности" и речи быть не может.

Что же касается иностранной литературы, то есть ровно две причины, по которым я выношу ее за скобки своих критических рефлексий. Первая - формально-академическая. Я воспитан в атмосфере уважения к оригиналу, к тексту, и как специалист по русской литературе имею право говорить только о ней. На иностранную литературу это право не распространяется: чтобы о ней всерьез вести речь, надо хотя бы в совершенстве знать язык, на котором она написана. Анализировать переводы с этой точки зрения дело не только бессмысленное, но и выходящее за рамки профессиональной этики. Эпоха великих переводчиков (Соломон Апт, Рита Райт-Ковалева и др.), по моему субъективному ощущению, не только прошла, но уже и не вернется. Потому что без надобности.

И тут начинается вторая причина моего лично невнимания к иностранной литературе.

Во-первых, невнимание это относительное, ибо все то, что сейчас взахлеб читают "продвинутые" массы, я тоже, увы, читал - и Мураками, и Уэльбека, и Кутзее, и Переса-Реверте, и Кристиана Крахта, и многое-многое другое. И вынес из этого чтения отчетливое ощущение падения уровня литературной культуры.

Я, не читавший подлинников, не имею никакого права это говорить (потому старался до сих пор и не затеваться), однако то, что я читал - это литература обезжиренная, "без холестерина", замечательно адаптированная к запросам среднего (зато более-менее массового) потребителя. Практически в каждом тексте видишь, как талант автора приносится в жертву "формату", и это не самое приятное зрелище.

Тот же Михаил Эдельштейн в статье "О ежах и сусликах" обрушился на ходовые сейчас в критике формулы: "крепкая проза", "профессионально написанный роман", "качественный текст". Да, еще мое любимое: "грамотная вещь". Так вот, даже лучшее из переводимой у нас сейчас иностранной литературы целиком описывается этими формулами, которые в нашей критике - совершенно права возразившая Эдельштейну Анна Кузнецова - есть форма скорее глумления, чем похвалы.

Я действительно не почвенник, не славянофил, не "патриот", но когда я сравниваю нынешний переводной поток с тем, что до нас доходило из-за рубежа в 60-е-80-е, мне очевиден упадок, причем на всех, если так можно выразиться, "фронтах" - и на рациональном, и на эмоциональном.

Современная русская литература (при всех ее проблемах) на этом синтетическом фоне выглядит просто кладезем живой и естественной энергии. Она, конечно, тоже учится применять "энергосберегающие технологии" (Б.Акунин и многие другие тому пример), но у нее это пока плохо получается. И слава Богу.

Причем источники энергии можно найти в самых неожиданных местах. Поэтому странно мне читать у Эдельштейна такие вот пассажи:

"Больше поэтов, хороших и разных" - лозунг, может, и красивый, но имеющий мало отношения к реальности. Как к современной Маяковскому, так и к современной нам. Писателей много не бывает и быть не должно. Талант явление редкое, и аморально растить на неоправданных комплиментах целое поколение литературных хорошистов. От повторения слова "халва" во рту слаще не становится, поэтому имеет смысл называть халвой только то, что ей на самом деле является. Хорошие писатели никуда не делись, только их не 20-30, а 4-5. Как и должно быть. Вот и все".

Но тут, впрочем, я ввязываюсь в другую интересную дискуссию, которая уже давно идет в РЖ - о критике. Между тем пора закругляться, и, значит, о критике поговорим в следующем выпуске.