Дмитрий Львович Быков написал "Квикль"-53, где дебаты со мной предпочел осмысливанию иракской кампании и убийства депутата, поэтому и я не могу не ответить тем же - предпочесть разговор с ним всем остальным разговорам. Однако речь пойдет не о нас, недовольных друг другом, а опять же о дорогом нам обоим понятии "консерватизм", с которым происходят дальнейшие приключения.

Только вот, как быть с самим "квиклем", попавшим в положение очередной апории Зенона: автор ведет эту рубрику, но вроде бы не принимает ее всерьез: зачем, де, я в своем "Непреложном свидетельстве" цитирую его отсюда, а не из газеты "Консерватор". Да разве все тексты автора имеют не одно происхождение, не один источник - самое личность консерватора, скрепленную, как и всякая другая, "трансцендентальным единством апперцепции" (согласно терминологии непререкаемого философского авторитета)?!

Как жаль, у талантливого, веселого человека сложилось гнетущее представление, будто все, как сговорившись, воюют против группы "думающих самостоятельно", молодых людей, выступающих от имени консерватизма. Между тем, почему бы не допустить, что кроме низких, своекорыстных интересов и мотивов (страха, что бодрое, честное, одаренное поколение вытеснит вас с ваших общественных мест) есть еще некая склонность к "незаинтересованному созерцанию" и любовь к понятиям, к мысли не только самостоятельной, но и логичной, - что ведь также может подвигнуть на полемическое противоборство. Почему бы в самом деле не допустить этого, тем более если постулировать существование "надличных ценностей".

Назвать себя консерватором и одновременно открещиваться от идеологической позиции - значит вызвать у читателя сшибку нервных процессов, потому что консерватизм (в отличие, к примеру, от "партии жизни") - это сегодня определенная идейная ориентация среди других идейных ориентаций: радикалов, левых и правых, либералов, неолибералов, фашистов, национал- и интернационал-социалистов, или коммунистов, и т.п.

Если оставить в стороне бытовое употребление этого слова, в смысле бездвижности, нежелания перемен, механического сохранения наличного положения вещей (отталкиванием от какового, заметьте, наши консерваторы, по их собственному свидетельству, как раз и объединены), а попытаться уяснить концептуальный его смысл, то откроется следующее. Классический консерватизм - а это консерватизм творческий - тоже хочет "охранять", иначе он бы так не назывался (от лат. conservo - хранить, охранять, сберегать, соблюдать, выполнять, щадить, спасать); но что значит сохранять живое, органическое образование, каковым является человеческое общество? Это значит откликаться на его жизненные потребности, возникающие по мере роста. Как растению, которому для продолжения существования нужны свет, влага, питательные вещества, так и в случае человеческого общежития требуется отзывчивая среда, своевременный и соразмерный отклик в виде социально-экономических реформ. Консерватизм - это принципиальный реформизм и эволюционизм. Но его охраняющая установка по отношению к традиции и естественно складывающейся жизни, самый его девиз "Не навреди" базируется на представлении о нормах жизни, коренящихся в вечных основах бытия, представлении, за которым проступает целостная картина мироздания как созданного благой волей Творца и подпорченного греховной волей человека. Мир наш во зле лежит, а человек несовершенен, и расчет на радикальное исправление дел тут совершенно нереалистичен, однако чтобы тьма не объяла их, надо по мере сил руководствоваться прообразом сотворенного мира. А не разрывом с ним.

Готов ли нынешний консерватор к этому?

Мы же правомочны рассуждать в пределах очевидного, ставшего невероятным. Посудите сами, какое высказывание нового консерватора ни возьмешь, оно оказывается круто радикальным (впрочем, за единственным исключением, о чем ниже). Один только декларативный отказ "мыслить в рамках прежних парадигм" и "составлять себе представления с нуля" или заявление: "слова "патриотизм", ""свобода" и "государство"" (входящие в консервативный вокабулярий - Р.Г.) не имеют никакой априорной модальности" - это прямой вызов принципиальному традиционализму и преемственности консервативной мысли с ее априорным культом "родного пепелища" и "отеческих гробов".

Однако наш консерватор теряет радикализм как раз там, где подлинный должен его обрести - в ответ на вызовы новейшей истории. Дело в том, что последнее столетие выкинуло штуку с консерватором, оно преподнесло социальную реальность "нового типа", возникшую "из головы", в виде плода проективно-утопического революционного мышления.

Тут надо остановиться на центральном понятии - утопия, содержащем на первый взгляд разноречивые смыслы: с одной стороны, - это блаженное место, которого нет, нечто несбыточное и недостижимое, с другой - оно несет в себе угрожающие обертоны, сопровождающие воплощение утопии в жизнь. Парадокс разрешится, если вникнуть в ее двойную этимологию (ev-topos и u-topos): утопия несбыточна в качестве "места блаженства", зато осуществима с ее внешней стороны, - всего, что касается фаланстеров, трудармий, "вооруженных кочевий" (как у Лимонова), тотальной регламентации жизни. Поэтому надо отдавать себе отчет в том, что реализация утопического проекта по осчастливливанию человечества всегда обернется последствиями тоталитарного характера, не неся плодов благих, не оправдывая упований, откладываемых на все более отдаленные времена. Идейная консервативная мысль прекрасно осознает иллюзорность измышленной, противоестественной системы, бросившей вызов органическим основам мироустройства. Потому рассматривать дело переворотчика России Ленина как неудавшееся из-за встретившихся на пути непреодолимых "объективных" препятствий (в виде, конечно же, российских "подпочвенных сил") - подход не консервативно настроенного ума. Все шло, насколько это возможно, "туда", именно туда и никуда "не свернуло". Какая печальная неожиданность для прекраснодушного марксистского дон-кихота: развязалась, видите ли, "зверская гражданская война" (будто он не знал, что это его рук дело!); "вместо царства свободы и гармонии" наступило "царство запрета и насилия" (а разве не на эти рычаги он опирался?). Не предполагалась им (юристом!) лишь "бюрократия", да и то потому, что она заглушала "музыку революции", мешала прямиком разжигать пожар мирового светопреставления.

Перед лицом небывалого социального, а, следовательно, государственного феномена сторонник естественного миропорядка обнаруживает себя в ситуации тягостного противоречия: как быть охранителю, когда уже нечего охранять. И тут консерватор должен изменить свою стратегию с сохранения порядка и свободы на реставрацию порядка и свободы, работать на - пусть и ненасильственную - революцию, революцию против революции, и из эволюциониста стать на время радикалом (этап неоконсерватизма). Потому, как бы ни отвращаться от панорамы текущей российской действительности, принципиально невозможно приравнять Октябрь 17-го Августу 91-го. Но неразличение понятий приводит к утверждениям: "Перестройка не только не вернула нас на исторический путь, а своротила с него еще дальше" ("Квикли"). Куда дальше? (Не к "пещерному" ведь человеку, как продолжил Д.Быков не иначе как в шутку...) И что вообще автор, заклеймивший Российскую империю, считает "историческим путем"?

"Перестройка", т.е. Август 91-го, освободила нас из-под глыб коммуно-социалистической системы, открыла путь свободному движению, а уж как "мы" движемся - не Август в ответе. Быть может, и свободный путь нашей цивилизации кончается тупиком...(Кстати, автор цитаты считает, что я "исказила и огрубила" смысл сказанного тем, что несколько сократила его фразу, но как я ни старалась, так и не нашла резона для упрека. Судите сами по "Квиклю"-53. Однако таков закон: всякий автор ценит свои нюансы, и тот, кто эти нюансы не учитывает, является в его глазах злостным исказителем его мысли. Но критик, толкователь, имеет свои права, а подчас и обязан отвлечься от "нюансов", если он хочет уловить суть и обобщенно донести до публики авторский мессидж.).

Цитируемый автор, Д.Быков, посчитал, что, при всех деструктивных намерениях, вождь мирового пролетариата "укрепил" Российскую империю. Будь автор консерватором, он бы никогда не произнес такой фразы, потому что "укрепил" тот не ее, а ее антипода. Это неразличение духов несовершенного, но естественно-исторического государственного образования и противоестественного схематически-сконструированного новообразования приводит такого государственника к невосприимчивости различения их у других, и потому отвращение к одному из этих типов - а именно, ко второму - представляется в таком сознании как либеральный анархизм. (Если бы Дмитрий Львович прочитал "Тяжбу о России" дальше первой главы, про Безансона, он не сказал бы обо мне, Гальцевой, что "смущает ее государственничество". "Смущает меня" приятие коммунистической партократии, причисляемой к государствам старого мира, отождествление Российской империи и СССР, а III Рима с III Интернационалом. Но mea culpa, раз "Тяжба" не увлекла.)

По тем же, позиционным, причинам критик Д.Быкова Е.Иваницкая оказывается нечувствительной к идее "надличной ценности", которую она обнаружила в том же "Квикле"-53 и которая единственно, но действительно соединяет автора с консерватизмом (наконец-то, ура!), хотя это входит в прямое столкновение с его тезисом о всякой идее и идеологии как о "прикрытии" чего-то низменного. (Потому уважаемый и симпатичный Дмитрий Львович, соберитесь с духом и выберите одно из двух! Ведь Вы не только поэт и прозаик, творец сверхлогической продукции искусства, но и журналист-публицист, тем более "с направлением", создатель non-fictions, призванный владеть искусством дискурсивного мышления, законами причинно-следственной понятийной связи.) Для Е.Иваницкой же, как для либерала последнего призыва, всякая абсолютная, сверхличная ценность всегда ассоциируется с тоталитарной угрозой, служит "оправданием для насилия и произвола", несмотря на то, что это вопиюще противоречит сразу всему человеческому опыту и личному самосознанию. Как-то неудобно даже упоминать, что существуют на свете не только расовые и классовые ценности, но еще и такие, как родина, служение высшему, вера, человек, за которого не жаль отдать жизнь, наконец, Бог. У Иваницкой человек, по сути, превращен в воинствующего, ползучего обывателя, который ломаного гроша, не то что жизни, не отдаст за всякую там "надличность"; нет для него ни "звездного неба над нами", ни "нравственного закона в нас". А.Сент-Экзюпери тоже считал, что жизнь человеческая - высшая ценность, при условии, правда, что есть нечто выше нее.

Право же, человек идееносное существо, при том, что может отказаться от этого своего статуса. И потому идеи, простите, правят миром, организуют, мобилизуют, возвышают, обманывают, оболванивают, просвещают, даже спасают. Как "семена из миров иных", божественного и инфернального, они падают на почву и, прорастая на ней, производят то или другое. Почему, вопреки этой фактической и исторической очевидности, остается упрямая группа публицистов, подставляющая на место действия наглядных и неоспоримых сил неочевидные "подпочвенные силы", обычно "российские"?! Это же одно самосмышление, одна гипотетика. Почему же мы должны в них верить, из внушенного нам чужого предубеждения?

И вообще, что делать с Россией, которая "всегда истребляла хороших людей"? Укреплять такое государство означало бы способствовать ему с большим успехом истреблять больше хороших людей. Надо ввести какой-то внятный критерий для отсортировки государств. Или только Россия, дореволюционная Россия, такое чудище обло, озорно, стозевно и лаяй... Она вычеркивается из списка государств христианской ойкумены, ведь тоже по-своему хромых, слепых, калечных. Может быть, ответ надо угадывать в неисправимой дремучести русского народа, "патриархальной крестьянской России", иллюстрируемой в "Квикле" литературоведческой цитатой из Бердяева о "всеобщей кроткой животности" толстовского идеала, а почему-то не историософской его цитатой хотя бы об "овечьих добродетелях русского народа", чьему характеру вольнолюбивый мыслитель пел и дифирамбы (см. программную "Русскую идею").

А впрочем, ни в одном из государственных вариантов новые консерваторы не нашли ничего приемлемого. Так государственники ли они? Они стоят за государство, какого нет и не было, какое не нашло вообще еще воплощения. Остается одно бесконтурное мечтание. То же и у излюбленного Д.Быковым Лимонова (не к ночи будь помянут), чей "идеал" более определенен, но по законам утопии сулит нам воплощение не в его "сверхчеловеческом", а в его гулаговском варианте. "Консерватор" удивляется, почему я считаю лефортовского узника врагом свободы? Да разве это секрет! А загляните-ка в выжимки из Лимонова у А.Латыниной ("Новый мир", # 4 сего года), все сомнения мигом рассеются.

К великому сожалению, в своем идеологическом нигилизме Д.Быков перетолковывает и подвиг цветочницы Марфы (одноименная документальная книга, автор П.Г.Проценко, 2002), лишая его адекватного духовного смысла. Но, вопреки утверждаемому в "Квикле", она пострадала не просто как "хороший человек", честный борец с беспорядком и коррупцией, а как исповедник во имя Христа и христианских убеждений, которые Марфа не только исповедовала, но и проповедовала. Это в богоборческие-то, 30-е годы! Нельзя же так диктаторски, во имя своей деидеологической веры, игнорировать самосвидетельства подвижницы и отнимать веру у нее.

Вы видите, Дмитрий Львович, у нас достаточно разномыслия, чтобы не нуждаться в привлечении к дискуссии таких мотивов, как "личная мстительность" с моей стороны. Откуда Вы это взяли? Может быть, опять оттуда же, из небрежения к идейным мотивам: поскольку они для Вас несущественны, Вы ищете иные.

P.S. До меня дошел слух, что остальные молодые коллеги-консерваторы свое принципиальное несогласие со мной выразили в стилистике: "глупа, стара, уродлива". Что тут возразить? Если только добавить: "коварна, зла, неблагодарна". Иногда идешь по деревне, солнце светит, благоухание трав, тишина, и вдруг невесть откуда вылетает на тебя с остервенелым лаем стая собак. Готовы загрызть. За что? А за то, что ты на них непохож, занимаешь другую ступеньку на лестнице живых существ. Но отнюдь - не ступеньку на общественной лестнице, ибо все ламентации "консерваторов", что другие, старшие, их травят, потому что боятся потерять свое место под солнцем в истеблишменте, ко мне не относятся. Ибо никакого места я не занимаю: в партию и даже в комсомол не вступала; диссертаций, даже кандидатской, не защищала; в творческих, даже научных союзах не состояла (не считая случайного для меня американского академического). И потому мне нечего терять, кроме воздушного пространства.

Однако тем молодым, кто подходит к сорокалетнему рубежу или, не дай Бог, перевалил через него, придется этот приятный эпитет уступить - увы! - следующей генерации и задуматься, не слишком ли засиделись они на своих местах.