Русский Журнал / Круг чтения /
www.russ.ru/krug/20030528_lg.html

Чирикает
Чтение по губам. Выпуск 12

Линор Горалик

Дата публикации:  28 Мая 2003

И мы сидим, и вот она выдыхает дым и говорит: ну вот бывает, ты знаешь, такой момент, когда ты говоришь что-то, говоришь-говоришь ему, говоришь-говоришь и вдруг смотришь - а у него уже что-то такое в глазах изменилось, и просто видишь, ну, видишь, как у него в голове крутится: "Чирикает... чирикает... чирикает... Пора". И что, спрашиваю, тогда? - и она смеется и говорит: "Ну что тогда, ну, значит, пора", - и продолжает что-то говорить, говорит-говорит мне, говорит-говорит, а я смотрю на нее, не слушаю, в общем, и вдруг она замолкает и говорит: "Чирикаю, да?" И я говорю: идем потрахаемся, а она говорит: да ладно, давай лучше поговорим. И я говорю: ну давай.

Как мы говорим? Мы говорим так, как будто у нас есть что друг другу сказать, когда мужчин нет рядом. Если они рядом - вот он, тягучий плод эмансипации - мы можем говорить все то же, все то же, теми же словами и с теми же интонациями, но цель будет другая и другой смысл будет у фразы "...а ты сама посчитай: пенка, потом молочко, потом лосьон, крем ночной, крем для глаз, помада антиэйдж, крем для шеи, потом руки - ну, начиная с...". Когда они рядом, мы говорим это с целью похвастаться, когда их нет, мы говорим все то же, но с целью пожаловаться. Сегодня женские разговоры отличаются от общих разговоров только вот этим, только вектором интенции, в основном. "Детей в мире много" - вот эту фразу представляем себе при мужчинах и без них. Вектор интенции, именно что. Мы говорим накрашенными губами, подведенными глазами, хорошо отполированными ногтями подаем друг другу знаки, постукиваем по пачке, проводим по краю бокала, слезы утираем согнутым пальцем, осторожно проводя по нижнему веку, чтобы не смазать линию, ночью боимся положить руку туда, где три месяца назад еще была повязка, и говорим: "Трогай, не бойся, не болит. Хочешь, я тебе покажу, где он был? Вот тут. Был на ощупь такой... плотный. И весь день, пока они ждали результата, я думала: как я буду жить без одной груди? И знаешь, поняла, что буду. Вот буду и буду. Вот буду и все. Я даже развеселилась, ты знаешь. И думала еще, что мне идет бандана, в конце концов". И я говорю: "Господи, какой ужас", а она говорит: "Ну что ужас, обошлось же. Поцелуй ее лучше". Потом говорит: "Нет, меня лучше поцелуй".

Как мы говорим о нем? Мы говорим о нем: "он", говорим по имени-отчеству, говорим о нем уменьшительными именами, говорим: "этот", говорим: "некоторые", защищаем его от подружек, огораживая ласковыми суффиксами, не даем его трогать. Она говорит: не смей наезжать на него, я говорю: послушай, меня бесит, что тебе из-за него плохо, она говорит: не смей наезжать на него все равно, он мой, я его кормлю, а ты нет. Я говорю: тогда не называй его "этот", я решаю, что ты хочешь, чтобы я его ругала, когда ты говоришь о нем "этот". Хорошо, говорит она, я буду называть его по имени, и тогда ты его не трогай, я не хочу, чтобы ты меня защищала, я хочу нажаловаться. Хорошо, говорю, хорошо, прости, я не буду, ну, нажалуйся. Она молчит, потом говорит: "Нет, не могу, я все равно буду называть его "этот", но ты все равно не наезжай на него, хорошо?" Когда мы говорим о нем, каждая о своем, мы говорим так, как будто он сущность, концепция, отстраненное существо, не живое, не кровь и плоть, не то, что мы кормим. Мы говорим о нем, как будто он - макет мужчины, проявление архетипа, и даже когда мы говорим: "Все это, понимаешь ли, бессмысленно, потому что я его люблю и никуда не деться" - в этом "никуда не деться" больше литературы, чем реальности, больше заложенного и внушенного, чем нашего, искреннего, про живых людей. Когда мы говорим о нем, мне все чаще хочется сказать: послушай, расслабься, мама тебя не слышит, скажи мне, как есть, а не как хорошая девочка, - но когда мы говорим, мы друг другу такого не говорим, потому что когда мы говорим друг с другом, мы говорим не для того, чтобы делать друг другу больно, а строго наоборот, и поэтому говорить про маму не стоит, не имеет смысла.

Как мы говорим о себе? Когда мы говорим о себе друг с другом, без них, мы говорим не как человек с человеком, но как женщина с женщиной, у нас меняется манера, набор эпитетов, интонация, скорость речи, дискурс. Мы говорим о себе в мужском роде и хорошо еще, что в первом лице, мы говорим о себе, как о Жaнне д'Арк, с оттенком бремени в каждом слове, с тенью тяжкого женского креста на своем горбе. Иногда мы говорим о себе: "оно", говорим: "такое ненормальное, как я", иногда мы говорим о себе: "ты ж знаешь, как твоя любимая подруга умеет сказануть". Мы говорим: "У меня, между прочим, была задержка четыре дня. Так все бы люди, как люди, но некоторое же ненормальное чмо делает что? - оно молчит и делает тесты. Я едва не рехнулся, ты знаешь. И нет бы нормальная женщина на моем месте уже висела у этого на шее и спрашивала "Что мы будем делать?" - а ты знаешь, чем я гордился? Что у меня даже мысли не было ему сказать; и вообще бы, я думаю, я бы не сказал, если бы что. Я только все время думал, где брать деньги на аборт. Даже не подумал ему сказать. Потому что я понимал как-то, что будет от этого только хуже, ну, просто хуже, и все. Он не потянет этого, понимаешь?". Я слышала этот же монолог повторенный, уже при них. Он звучал так: "Ох, я тут уже один раз стреманулась месяц назад... Ну что значит, солнце, почему тебе не сказала? Не хотела волновать, да и понятно же, что глупости все. Ну не сердись, не сердись, следующий раз скажу. Честно-честно". В женском роде, первом лице. Единственном числе.

Как мы говорим о них? Когда мы говорим друг с другом о них, мы говорим: "мои", говорим: "дети", говорим: "спиногрызы", "суслики", "эти заразы", называем по имени, по имени-отчеству, называем уменьшительными именами, говорим осторожно, чтобы никому не показалось, чего не надо. Чего именно не надо? Не надо, чтобы показалось, что мы слишком холодны. Слишком горячи. Слишком опекаем. Недостаточно следим. Считаем их лучшими детьми в мире. Не считаем их лучшими детьми в мире. Ведем себя с ними, как с детьми. Ждем от них того, чего ждут от взрослых. Мы говорим: "Нет, ну я поражаюсь, вот как это устроено у детей в голове так прекрасно и куда это теряется у нас, а?" Мы хотим сказать: "Они завораживают меня и умиляют, я воспринимаю каждый их жест и каждое их слово как абсолютное чудо, я не могу поверить, что сопричастна этому чуду, ты представляешь себе, это мое, мое, это сделано из меня, нет, ты представляешь себе?!" Вместо этого мы говорим: "Нет, ну я всегда знала, что у Лешеньки будут удачные дети, но кто ж мог подумать, что такие". Мы говорим о них осторожно, чтобы не говорить о них слишком часто. Нам почему-то кажется, что если мы будем говорить о них слишком часто, мы покажемся совсем, что ли, тупыми наседками. Почему-то мы считаем, что это плохо - быть тупыми наседками. Мужчины говорят о них редко. Когда говорят - у нас встает комок в горле. Они говорят: "Вчера мы с Марком играли в кваку. Это такая лягушка, она прыгает и квакает. Она прыгает, когда я ее подкидываю, и квакает, когда я говорю "ква". Марку нравится". Говорят: "Серого волка она уже не боится. А чего боится - не знаю".

Как мы говорим о ней? Мы говорим о ней по имени, мы никогда не говорим о ней: "Эта женщина", или "Ты знаешь, кто", или: "Она". Мы говорим: "Лена", "Нина", "Алена", говорим: "Ну, а что она? Она, знаешь, по большому счету не виновата. В чем она виновата? В том, что она в него влюбилась? Так и я, как мы понимаем, в него влюбилась, что ж тут мне не понимать? У меня к ней, - говорим мы, - нет претензий". У нас действительно нет к ней претензий, это не пустые слова, хорошо бы это все понимали. У нас есть претензии к себе, которая не смогла, не удержала, не вытерпела, не предотвратила, не заметила вовремя, не оторвала, не спрятала, не задушила, чтобы уже не проснулся, никуда не ушел. Мы говорим о ней: "Ну, что она? Очень обаятельная женщина. Что делает? В какой-то конторе работает, занимается пиаром, вполне серьезно, вообще, насколько я понимаю, умный и, как бы это сказать, земной вполне человек. В общем, она красивая женщина, можно сказать. Мне нравятся такие, так что я его хорошо понимаю". Потом мы говорим терапевту: "Понимаете, я не хочу ее убить, там, или сделать ей плохо, или чтобы она потеряла привлекательность. Я хочу, чтобы ее не было. Ну, то есть, не "не стало", а вообще "не было", никогда не было, и раньше тоже не было, понимаете? Когда я о ней думаю, я задыхаюсь. У меня нет к ней негативных эмоций, я просто задыхаюсь - и все". Но это мы только терапевту говорим, друг другу не говорим. Друг другу говорим: "При других обстоятельствах, ты знаешь, я бы с радостью с ней дружила". Правду, между прочим, говорим.

Как мы говорим о нас? Мы говорим о нас: "О-о-о-о-о, как это похоже на нас!" Мы говорим: "Ну да, конечно, все, как всегда у нас". Мы говорим: "мы" там, где мы хотим сказать: "я", но нам страшно. Мы не чувствуем, как наше "мы" мигрирует от подруги к подруге, и не чувствуем искренне: нам просто очень хочется не быть поодиночке. "Я совершенно не понимаю, как человек может это делать, ну вот как у него в жизни три женщины, три, и он совершенно же не чувствует, что в этом что-то не так, и еще объясняет мне, что это разные любови - а я не понимаю!!!" - "Ну, это мы все не понимаем, ты как-то не думай, что это кто-нибудь, кроме него, понимает". Вечером того же дня: "И я в какой-то момент понимаю, что вот да, у него фактически, кроме меня, еще две женщины, и понимаю, что ему даже не надо мне это объяснять - я просто чувствую, что это все разное, что это все не на мое место, что это разные любови, ты понимаешь?" - "А ты знаешь, возраст такой, что мы это уже все более или менее умеем понимать, нам уже ничего, кажется, объяснять не надо". На самом деле это совершенно не важно, что именно мы понимаем, а что не понимаем, но говорим: "понимаем", говорим: "не понимаем", потому что холодно и очень страшно, и в каждый момент только одно понимаем: что ей важно, чтобы ее понимали, а ситуацию она, бедная, и сама понимает. И мы ее понимаем, и поэтому говорим: "понимаем", говорим: "не понимаем". И когда мы вдвоем и рядом, мы любим только друг друга, правда, больше, чем их всех, больше, чем этого, или Алену, или нас, и, конечно, не больше, чем сусликов, но очень сильно, и больше, чем себя по отдельности, и мы говорим еще немножко, и уже почти три часа ночи, и я рассказываю ей что-то про на работе, как редактор подходит ко мне и говорит: простите меня, пожалуйста, зайдите ко мне на секунду, - и я захожу, она закрывает за мной дверь, у нее на столе коньяк и два стакана, и она говорит: "Простите, это неловко, и середина дня и все такое, но вы выпейте со мной, пожалуйста, потому что я развожусь, вот буквально начала сегодня утром, мне бы не хотелось, чтобы об этом знали, но если я сейчас не выпью, то я рехнусь, а одна я не могу, я себе когда-то при очень плохих обстоятельствах обещала, что я одна больше никогда, и вот, пожалуйста, мне неловко вас просить, но вы единственная женщина в коллективе, вы поймете, вы можете, ну, просто пригубить, чтобы я не одна". И подруга моя говорит: "О, Господи", и я понимаю, что она совсем меня не слушает уже некоторое время, и говорю ей: "Чирикаю, да?" - и она смеется и говорит: "Пойдем потрахаемся", а я говорю: нет, слушай, давай лучше поговорим, и она говорит: ну давай.