Сегодняшний выпуск "Старого и нового", посвященный, собственно, старому, немного нарушает правила, которые я сам себе и установил. Я собирался писать только про те из старых книжек, которые ну никаким боком не относятся к "литературе": в лучшем случае, это могла быть литература жанровая, а еще лучше - ее отходы. Сегодняшняя книжка, конечно, тоже проходит по разряду отходов - но слишком много лет многие люди считали ее настоящей литературой. А автор ее, как ни крути, оказал огромное влияние на русскую поэзию конца ХХ века.

Речь идет о юношеской поэме Иосифа Бродского "Шествие". Написанная за три месяца в конце 1961 года, когда ее автору было всего двадцать лет, она была опубликована в первом же западном сборнике Бродского "Стихотворения и поэмы" и - независимо от этого - десятилетия циркулировала в Самиздате. Когда мне было чуть больше, чем ее автору, многие мои друзья считали ее вершиной творчества будущего Нобелевского лауреата. Они, конечно, заблуждались - это всего-навсего юношеская романтическая поэма, довольно неровная.

Двадцать без малого лет назад я перепечатал ее на машинке и знал почти наизусть. Боюсь, что и сейчас помню довольно неплохо. Первым вечером, когда я познакомился с моей будущей женой, я прочел ей наизусть едва ли не все романсы и изрядные куски комментариев - и продолжал читать весь первый год нашего романа. С тех пор я успел выучить наизусть немало стихов все того же Бродского, жениться, родить вместе с моей слушательницей дочь, написать монографию о поэтике Бродского, развестись и прочно забыть о существовании поэмы "Шествие". То есть, конечно, если бы меня спросили о том, какие поэмы были написаны Бродским, я бы ее назвал - но в актуальной памяти "Шествие" у меня и не лежало.

Все началось где-то недели три назад. Во время одного тяжелого, но неизбежного разговора, я случайно обнаружил, что вполне серьезно произношу цитату из первого романса Любовников. Из этой цитаты - как будто домик в хаосе построил - как из центра спирали, начал раскручиваться весь текст, и в какой-то момент я поймал себя на том, что начал повторять про себя все романсы один за другим, будто двадцати лет как ни бывало. И вот, боясь не успеть, я пишу эту статью - пока чувство еще сильно.

По истечении стольких лет, в глубине души я надеялся обнаружить, что романтическая поэма двадцатилетнего юноши из Питера демонстрирует невосполнимые прорехи по части хорошего вкуса. Казалось - она не может быть прочитана всерьез человеком, перевалившим через тот возраст, который Бродский обозначил как начало старения. К сожалению, ничего нового я в "Шествии" не увидел. В двадцать три года также хорошо, как в тридцать семь, я знал, что строчки "и по твоим губам струятся слезы и нас не ждут, не ожидают розы" лучше забыть как кошмарный сон (однако, поди ж таки, помню уже который год). В лучших же стихах этой поэмы, несмотря на их некоторую наивность, до сих пор чувствуется то самое "величие замысла", о котором говорила Бродскому Ахматова.

Что-то рядом затевается на свете,
Это снова раздвигаются кровати,
Пробуждаются солдаты после смерти,
Просыпаются любовники в объятьях.

И по новой зачинаются младенцы,
И поют перед рассветом саксофоны,
И торопятся, торопятся одеться
Новобранцы, новобранцы, солдафоны.

В этой картине есть какая-то мощь и невиданный масштаб, но эта мощь и этот масштаб таковы, что невольно вспоминается какое-нибудь голливудское кино вроде "Властелина колец". Это нечто, рассчитанное на подростка, но по старой памяти работающего и со взрослым человеком. Все эти воскресающие мертвецы, просыпающиеся посреди ночи любовники и бесконечно зачинающиеся дети... нет, этому явно не хватает хорошего вкуса.

Впрочем, кто сказал, что метафизика нуждается в хорошем вкусе?

Вот и жизнь,
вот и жизнь
пронеслась
Вот и город
Заснежен -
И мглист,
Только пом-
нишь безум-
ную власть
И безум-
ный уве-
ренный свист

Так запомни лишь несколько слов:
Нас ведет от зари до зари,
Нас ведет КРЫСОЛОВ! КРЫСОЛОВ!
Нас ведет КРЫСОЛОВ! -
Повтори!

Это - почти финал, и он проливает свет на все, что происходит в поэме. Все "Шествие" существует в микроскопическом зазоре между зачатием и смертью, перед лицом неожиданно открывшейся скоротечности жизни, перед лицом осознания не столько неизбежности смерти, сколько ее внезапности и неожиданной близости. Отсюда - задыхающийся ритм, сбивающийся голос: от страха - не успеть, не выкрикнуть все, что обнаружилось внутри. Я думаю, ближайшим аналогом "Шествия" в русской поэзии конца века будут наиболее удачные альбомы сибирского панка.

Неудивительно, что эти стихи так завораживают в двадцать лет. Неудивительно, что взрослый Бродский кривился, когда его спрашивали об этой поэме. С чувством, которым продиктовано "Шествие", невозможно прожить всю жизнь, не впадая в перманентную истерику. И потому Бродский довольно быстро изжил интонацию "Шествия", "Августовских любовников" и "Июльского интермеццо". Ощущению смерти, которая может настать в любой момент, Бродский противопоставил чувство времени, которое стирает все.

Представь, что чем искренней голос, тем меньше в нем слезы,
любви к чему бы то ни было, страха, страсти.

Именно этим голосом и пристало говорить взрослому человеку, знающему, что жизнь, вопреки юношескому предощущению, оказалась длинной.

Но иногда ощущение того, что мы существуем за пять минут до конца света возвращается. И вместе с ним - те несколько слов, которые меня просили запомнить полжизни назад. Это редкий случай, когда я не могу противится желанию закончить статью прямым пожеланием: мне бы хотелось, чтобы те, кому сегодня чуть меньше двадцати пяти, сделали усилие и прочли "Шествие". Хотя бы кусками, начиная с конца. Потому что потом будет поздно, потом уже - не успеть.