Писатель, -я, м. Человек, к-рый занимается
литературным трудом, пишет художественные
литературные произведения. Союз советских
писателей. // ж. писательница, -ы. // прил.
писательский, -ая, -ое. Благородный п.. труд.

Ожегов

Информационным поводом к этой заметке стал этот вот постинг, ясно кем писанный:

71996. Аноним ( - 194.85.25.85) 4 июня, 2003 - 13:48:

Климова перевела с французского, кроме Селина, еще и Жене, Батая, Луиса, Арагона, Жибо, Гийота, Хильдебрандта (с немецкого). О ее переводах с восторгом отзывались и писали Сергей Дубин, Кирилл Кобрин, Михаил Трофименков, Елена Гальцова, Павел Соболев, Кирилл Медведев, Дмитрий Волчек, Глеб Шульпяков, Сергей Шалатонин, Виктор Ерофеев, Сергей Юрьенен и пр. пр. пр.

По поводу грантов. Действительно, она неоднократный стипендиат французского правительства, и в основном - за переводы. Всю эту информацию можно найти на ее странице www.mitin.com/people/klimova.

Об одном из перечисленных здесь восторгающихся авторитетов захотелось поговорить поподробнее.

Благородным писательский труд признавался давно. Сейчас отношение к нему у добрых людей все чаще иное, европеизированное. По доктору Фрейду, писатель - человек несчастливый: счастливые не фантазируют, а реализуются в поступках. С медицинской точки зрения творчество начинается там, где что-нибудь препятствует прямой реализации простых желаний, поэтому всякое художественное проявление личности одно время трактовалось психологами как разновидность истерии.

Хотя Юнг, критик Фрейда, и научил европейских врачей отличать сложносочиненного неврастеника от простого и распространенного, иногда еще и просвещенный библиограф нет-нет да выскажется о какой-нибудь книге в таком роде: "подробнейший свод неврозов, страхов и комплексов, восхитительная в своей бессмысленности метафора литературы вообще"; или о каком-нибудь писателе - в таком: "Можно объяснять любовь Борхеса к скандинавским сагам жадным любопытством интеллигентного мальчика к жестоким дракам во дворе. Обожанием, с которым очкарик смотрит на хулигана. Тайным комплексом вины слепца-белобилетника перед кабальеристыми предками-героями южноамериканских войн".

Литература кажется библиографу бессмыслицей - не таится ли какая-то основополагающая ложь в такой оценке своего предмета?

С начала, однако: первая ложь - уже в аннотации к книге "Книжный шкаф Кирилла Кобрина" (М.: Языки славянской культуры (Studia philologica. Series minor), 2002. - 144 с.): рецензии, помещенные здесь, печатались в Новом мире с 2000-го, а не с 1999-го года. А с первых же собственных слов автора ощущение тотальной дезинформации в жанре грубого стеба нарастает до свиста в ушах. "История болезни" Борхеса заняла половину рецензии на исландскую "Сагу об Эгиле" по той же, видимо, причине, которая породила вот эту сентенцию из предисловия: "Какая, в сущности, разница, - быть взволнованным лепестком, девичьим локоном, разворотом крыла стратегического бомбардировщика, первыми словами спасенного из-под завалов ВТЦ или книгой?"

Принцип писателя Кобрина - говорить, в корень глядючи, поэтому все книги, о которых он пишет, выглядят примерно одинаково, будь то "Литпамятник", на подготовку которого ушло полвека, или книжка стихов, изданная за свой счет поэтом. Какая, в сущности, разница - то книга и это книга. Не оценивая стилистических огрехов процитированной фразы (из-за которых "взволнованным" согласуется с "лепестком" как определение, а не управляет всем последующим рядом дополнений), замечу, что этический релятивизм, который ее породил, - типичный признак неглубокого ума, недостаточного образования и невысокой культуры носителя - чрезвычайно распространен сегодня... в массах. Он же лежит в основе факта, что библиография, депортированная на территории авторских рубрик, частенько изменяет цели - привлечению читательского внимания к значительным явлениям книгоиздательского процесса - и превращается в средство самовыражения писателя, который "не настолько скромен, чтобы чтением книг полностью заменить их сочинение. В то же время, не настолько тщеславен, чтобы досаждать читателю "серьезными литературными жанрами": романом, повестью, новеллой".

Феномен, сам себя описавший в предисловии к собственной книге чуть-чуть слишком красиво (так как он, скорее всего, не настолько талантлив и трудолюбив, насколько "тщеславен"), - типичный представитель распространенного сегодня в критической журналистике стиля рококо. Поет ли Кобрин славу "истинному протестантизму" голландского поэта Мартинуса Нейхофа, очевидно, написавшего приведенные в качестве цитаты строки по-русски, или ставит двойку "великому слепцу" Борхесу за неведение о том, на каком языке была написана книга, взятая из его библиотеки, и "не знает, что поставить" редактору оной "Книги о разнообразии мира" Марко Поло, не давшему "маленькую сноску" об этом в "почти безупречном" издании - выглядят все книги, попавшие на его "полку", одинаково глупо. Глупо - потому, что перифраз "великий слепец" отсылает скорее к Гомеру, чем к Борхесу, а Борхес, идущий по проходу между парт к учителю Кобрину с дневником, - это комедия положений. Потому что бурная радость от того, что рецензент нашел, наконец, к чему придраться, выглядит нелепо рядом с его же утверждением, что издание почти безупречно, - подготовить такое издание невероятно трудно, и мелкие недочеты, даже если их много, в таком случае принято не замечать.

То, что рубрику "Книжная полка" делали в "Новом мире" по очереди, было по-своему мудро: если читатель начинает пропускать обзоры Кобрина, предпочитающего гедонистическую функцию искусства, в том числе критического, просветительской, активно практикуя перифраз и парадокс на ограниченном пространстве "полурецензии", - оный читатель может дождаться очереди Сергея Костырко. Если плохо переносит педагогический тон - подождет очереди Ирины Роднянской, и рубрика будет прочитана в следующий раз. Если захочет избежать христианской проповеди, которая на этот раз приложится в нагрузку, - сможет прочитать эту рубрику в исполнении Андрея Василевского, который однажды заметил, что Жан Невсель (Дмитрий Вячеславович Иванов), соблюдающий две вероисповедальных традиции, не углубляясь в столь скользкие материи, "правильно делает" (НМ, 2000, #7, с. 228). Любитель пересказов мог почитать Анну Фрумкину, а тот, кому не хватало академической строгости, - Александра Носова.

Собранные в книгу (отлившиеся в мраморе) рецензии Кобрина представляют собой вещь, которую нельзя не назвать ее именем с прибавлением гоголевского эпитета для уточнения степени концентрации качества: ахинея густопсовая. Они на редкость информативны, так как рассчитаны на "любознательного читателя", коему доведется узнать, что книга стихов В.Гандельсмана "Эдип" - "книга "густая", полная запрятанной страсти, алчбы". Что стишок "пятилетнего Саши Блока", приведенный в книге Нины Берберовой "Александр Блок и его время", "если вдуматься, определил всю последующую жизнь великого и несчастного поэта:

Жил на свете котик милый,
Постоянно был унылый, -
Отчего - никто не знал,
Котя не сказал".

Что поэт О.Дозморов "простодушен, но это - "высокое простодушие", оно укоренено в русской поэтической традиции, имеет державинское, батюшковское происхождение. Отчасти мандельштамовское..." - кто любит поэзию и знает традицию, того передернет от такого перечисления. Что в воспоминаниях современников о В.А.Жуковском "благодушный "балладник" отражен в нескольких десятках зеркал... Я внимательно изучил весь объемистый том и ничего сомнительного, кроме следующего, не обнаружил (пишет Петр Андреевич Вяземский): "В этом доме Жуковский, вероятно, часто держал на коленях своих маленькую девочку, которая тогда неведомо была его суженая и позднее светлым и теплым сиянием озарила последние годы его вечеревшей жизни" (...). Читал ли это Набоков, сочиняя на других берегах Атлантики историю другой маленькой девочки, посиживающей на коленях другого вечеревшего господина?"

Натыкаясь на эту чушь в "Новом мире" в окружении очень качественных критических материалов, которыми обычно изобилует вторая пагинация этого почтенного журнала, скорее консервативного, чем какого-нибудь еще, я мучилась вопросом: читали ли это редактор отдела, зав. отделом, зам. главного редактора, сам главный? Как и почему профессионалы терпят явный непрофессионализм и стилистику, больше подходящую журналу "Медведь"? Чудеса, да и только.

"Кто-то любит Де Куинси - писателя, кто-то - торчка. Кто-то попа, а кто-то - попову дочку. Но и без стихов здесь дело не обойдется. (...) Некоторые облюбовали себе Кузмина, некоторые - позднесоветскую поэзию, есть вполне плодотворные вылазки в есенинские переулочки, в блоковские ресторанчики. Поплавский был бы здесь не лишним".

О чем все это? Об издании стихов Поплавского. Какой поп? Какая дочка? А вот и мотивация явления народу попа с дочкой и кого-то с кем-то, кто любит торчка Де Куинси и облюбовал Кузмина: "Здесь не место рецензировать содержание книги". А где же место, если не в рецензии?

"Набоков в той из автобиографий, которая была предназначена для иностранцев, и не помышлявших о существовании поэта Поплавского, великодушно хвалил его стихи за "гулкие тональности" и весьма романтично называл автора "дальней скрипкой среди близких балалаек".

Интересно, в какой же все-таки из автобиографий? Не помышляли (помышлять можно о действии, здесь, видимо, имелось в виду "не подозревали") о существовании Поплавского иностранцы-американцы ("Conclusive evidence") или англичане ("Speak, memory")?

"В "Сочинениях" Бориса Поплавского эта скрипка слышна почти постоянно, хотя и на фоне декадентских гобоев".

А почему не фаготов? Гобой звучит скорее задорно. Набоков рядом с Поплавским выглядит благословляющим юношу Державиным, тогда как это представители одного литературного поколения и "величины" одного порядка.

Продолжать можно долго, а я и до середины тоненькой книжки еще не добралась. Остановлюсь, пожалуй, на рецензии, посвященной изданию книги статей Виктора Шкловского "Ход коня" (М.: "Соль", 1999). После цитаты из Шкловского "Когда мне приходится писать заметки рецензионного характера, я чувствую себя, как государственная печать, которой Том, по воле Марка Твена сделавшийся английским королем, колол орехи... Но нужно колоть и орехи. Нужно писать, хотя бы для того, чтобы за тебя не писал другой и не мучил тебя своим остроумием" - следует замечание: "Я, собственно говоря, сочиняю "Книжную полку" из тех же соображений, но без шкловского высокомерия и гордыни; не уверен, что мною можно было бы штамповать высочайшие указы. Пусть это будут орехи".

А я бы решительно предпочла, чтобы именно Кобрин, явно не знающий брюсовской статьи, к которой отсылает образ Тома с печатью, не мучил меня безответственной словоохотливостью, которой заполнено пространство рецензии - и это вместо критики аппарата или книгоиздательского процесса, о которых только и уместно говорить, касаясь подобных изданий. "Как бы то ни было, книга - превосходная (я даже закрываю глаза на странный вид издания - пострепринт, недорепубликация)". Как раз об этом бы, открыв глаза пошире!

"Обстоятельный, мастеровитый юмор Шкловского покоряет. Лучшая фраза "Хода коня" посвящена знаменитому татлиновскому проекту памятника Третьему Интернационалу: "Памятник сделан из железа, стекла и революции".

Вот оно что: Шкловский хороший прозаик. Проанализированный здесь на уровне фразы с точки зрения литмастерства.

С кем этот разговор? С попом, с его дочкой?.. Кто читал вторую пагинацию журнала "Новый мир" в 2000 - 2002 годах?

Полный произвол в подборе и оценках изданий объясняется тем, что рецензент - человек в библиографии случайный. Во-первых, неначитанный: круг его чтения характерен для среднего интеллигента. Это ряд модных авторов: Ильф и Петров, Набоков, Борхес, Пруст; все остальное - понаслышке или с произвольно открытой страницы. Во-вторых, непрофессиональный - уже судя по тому, что простодушно применяет оценочные суждения к фактам истории литературы и именно в этом видит задачу рецензирования подобных изданий. В-третьих, недобросовестный: набирает объем высказывания за счет плетения словес поскоком по ассоциативным вершкам; единственная дельная рецензия - на учебник истории.

Кроме того - незаметно для себя, но явно для читателя, человек этот тяготится чуждым для него библиографическим трудом, что проявляется в ворчании: "Зачем сейчас издавать "Литпамятники"?" "Кого сейчас интересуют перспективы "сталинской цивилизации"? Или перспективы анархии в Соединенном Королевстве?" По его мнению, никого ничто сейчас и интересовать не может, кроме "комплексов" Борхеса и крошек, которых "вечереющие" господа сажают на колени. Порицаются, в основном, издания академические, которые неудобно не заметить, а отрецензировать как следует невозможно при отсутствии должной образовательной и интеллектуальной базы - что и вызывает у библиографа-иллюзиониста соответствующую эмоцию.

Что за харизма у этого господина? Кроме того что "Новый мир" из номера в номер печатал всю эту галиматью, его премировал "Октябрь", где он вел авторскую рубрику, уже не деля это пространство с коллегами, а "НЛО" почтило благородный писательский труд Кирилла Кобрина тем, что сделало его своим редактором, а "октябрьскую" и "нло-шную" писанину увековечило в издании Кирилл Кобрин. "Письма в Кейптаун о русской поэзии". - М.: НЛО, 2002 - 128 с., представляющем собой пародию на русские стиховедческие трактаты XVIII века вроде кантемировского "Письма Харитона Макентина к приятелю о сложении стихов русских". Потому пародию, что ни единой теоретической идеи сочинение Кобрина не содержит, а аллюзия, игриво заключенная в названии, ни к чему не отсылает: принадлежит сие сочинение не классицистской, а, как я уже говорила, рокальной традиции: ничего существенного не говорится. Словоболие с избытком украшающих эпитетов заливает предмет разговора океанской волной, в которой можно разглядеть песчинки мысли: вдруг им удается выблеснуть? - чтобы тут же утонуть.

Эссе?

К сожалению, этим волшебным словом сегодня называется любой поток словес, ничем - ни целеполаганием, ни дисциплиной жанра - не структурированный. Если это не рецензия - то это, конечно же, эссе. Если не рассказ - тоже эссе. Если не роман - большое эссе. Кто может сказать, что это рецензия, рассказ или роман, - пусть первым бросит в писателя камень.

В эпоху информационного взрыва, когда информация от дезинформации по форме не отличается, читателю только и остается что наслаждаться "осенним чувством" (рецензент "Ex libris'a"), которое пробуждают "эссе" и которого, как полагает писатель, "любознательный читатель" только и заслуживает.

Тем же, кому такое чтение не подходит, остается перечитывать классику, в том числе и критическую, - с самого начала, с сатир Кантемира "На хулящих учение", "На человеческое злонравие вообще", "На бесстыдную нахальчивость"...