Русский Журнал / Круг чтения /
www.russ.ru/krug/20030616_akuz.html

Стрелок в России опоздать не может
Водяные знаки. Выпуск 14

Анна Кузнецова

Дата публикации:  16 Июня 2003

Сначала долги.

Приношу свои извинения (почему не извиниться, если действительно виновата) рецензенту "Ех libris'a" Ирине Каспэ за ошибку памяти: поскольку это издание, страница "Филология" в котором была единственно читабельной, с некоторых пор сливается в моём сознании с "Книжным обозрением", я обозвала рецензента КО рецензентом "Ex libris'a". А вот на этот выпад уважаемой Ирины Каспэ - "Публикуя чужие личные письма и выдергивая из контекста цитаты, Анна Кузнецова демонстрирует весьма своеобразные представления о профессиональной этике, поэтому то, как она поступит с моим замечанием (извинится ли?), для меня загадка", - вынуждена возразить: цитаты из контекста вырываются неизбежно - иначе цитировать пришлось бы все произведение целиком, а "личное письмо" я опубликовала единственно потому, что автор сам заявил, что личным его не считает, и стал искать возможности показать его людям. Я ему в этом помогла.

А теперь можно жить дальше.

О критике, говорите?

И пиетет у меня, говорите, излишний перед литературой, тогда как критик должен использовать ее в своих целях?

А на моем столе две книги так явно перемигивались всю неделю, что и писать о них пришлось в одной заметке. Одна лежала там давно - это подготовленное В.Перхиным собрание статей Д.П.Святополк-Мирского "Поэты и Россия": статьи, рецензии, портреты, некрологи (СПб.: Алетейя, 2002). Некрологи мне особенно нравятся. Издание научное - комментированное, с аппаратом. Открываю наугад - читаю о живой, мало кому известной Цветаевой:

Всей этой Красной Москве противостоит одно имя - Марины Цветаевой. Марина Цветаева - старшего поколения: ей больше тридцати лет, и стихи ее печатаются с 1911 года. Она - не продукт революции. Она недостаточно оценена и мало известна широкой публике. Между тем она одна из самых пленительных и прекрасных личностей в современной нашей поэзии. Москвичка с головы до ног. Московская непосредственность, Московская сердечность, Московская (сказать ли?) распущенность в каждом движении ее стиха (орфография авторская).

Это двадцать второй год, статья "О современном состоянии русской поэзии", опубликованная только в 1978 в нью-йоркском "Новом журнале", - в свое время ее условно приняли, но не напечатали в "Русской мысли", тогда еще тоже журнале.

Святополк-Мирский - единственный критик, всегда говоривший о Цветаевой только хорошее, принимавший безоговорочно всю ее "поэтичность", несовместимую с жизнью. Но если бы не было критика и его интересов - от поэта не убыло бы, а вот если бы наоборот... Критика меньше литературы, как ум меньше жизни - и должна знать свое место, если не хочет довести себя до самоубийства. Место это - инструментальное и подтанцовочное.

Другая книга легла на мой стол недавно, это третий сборник стихов Александра Тимофеевского, всем известного строками "Пусть бегут неуклюже Пешеходы по лужам, А вода по асфальту рекой..." и мало кому известного такими, например, вечерними размышлениями о человечьем величестве из поэмы "Размышления о душе":

Душа, наверно, что-то белое,
Вмещает звездные поля,
Она, должно быть, что-то более
Значительное, чем земля.
Когда с неведомым сомкнется,
В такую даль протяжена...
А здесь, как в глубине колодца,
Лишь звездочкой отражена.

Или такими ностальгическими стихами из цикла "Тринадцать свиданий":

ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЫЙ ГОД

Как старался домовой
Черных лестничных провалов,
Чтоб в парадной угловой
Ты меня не целовала.
По-собачьи подвывал
И считал ступени гулко,
Все подъезды закрывал
В Мерзляковском переулке.
И всегда он был готов
Сделать пакость нам любую:
Натравить на нас котов
И уборщицу рябую.
Мог мальчишек подучить -
С домовыми в дружбе черти -
Быстро лампочку включить,
Напугав тебя до смерти.
Мы стоим рука в руке,
Мы прильнем к щеке щекою,
Он гремит на чердаке,
Не дает всю ночь покоя.
Милый, старый домовой,
Мне заняться нынче нечем...
Я в парадной угловой
С ним ищу сегодня встречи.
И как в тот далекий год,
Вновь роняю по привычке
В черный лестничный пролет
Перекусанный спички.
Жду ответа с чердака
И прислушиваюсь чутко, -
То ли нету старика,
То ли вышел на минутку.

СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ ГОД

Чтобы нам в разлуке не томиться,
На те дни, пока ты будешь жить в Одессе,
Я решил с Черным морем поменяться.
Станет море чиновником чернильным,
Дыроколом, канцелярской крысой,
Будет море являться на службу
К восьми тридцати без опозданий,
Задыхаться в подземных переходах,
Принимать просителей дотошных,
Трепетать перед взглядом начальства,
Курить в местах для куренья
И писать дешевой авторучкой
За меня казенные бумаги.
А я лягу на галечник соленый.
На ложе Эвксинского Понта.
Далеко меня будет видно -
От Байдарских ворот и до Стамбула.
И как только ты меня завидишь,
Прибежишь ко мне на свиданье,
Чтобы я тебя, любимая, нежил,
Обволакивал, качал, ласкал, баюкал,
Чтоб от ласки зашлось в тебе сердце
И ты стала моею женою.

ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМОЙ ГОД

В дребезину пьяный
Ночью в поздний час
Для чего-то в ванной
Зажигаю газ.
На себя роняю
банку первачу
И изображаю
Из себя свечу.
Вы слыхали, дети, что такое ад?
Врут, что на том свете
Раны не болят.
Обгорела рожа,
Обгорела грудь,
Приходи, Алеша,
На меня подуть.

Цитировать хочется, анализировать - нет. Кризис критериев. Признак настоящей поэзии.

Открывается книга циклом "Письма в Париж о сущности любви". Стихи - четырехстопный хорей с перекрестной рифмовкой - записаны в строчку, построены на контрасте "там - здесь"; залиты романтической иронией, как соевым - соленым, черным - соусом; адресованы даме легкого дыхания, покинувшей Родину, - а то и сразу нескольким:

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Женя, милая плутовка. Юля, русая головка. Василек во ржи и ля... Занесла Вас, бля, тусовка в Елисейские поля. Я не сплю, об этом самом размышляю до зари. Как Вы там живете, дамы, у Нотр дамы де пари? Там, небось, не скажут "здрасьте" - все "бонжур" или "мерси", а у нас такие страсти: просто, боже упаси.

В понедельник, пишет пресса, пал в Санкт-Петербурге скот. Возле Сокола зарезан славный рыцарь Ланселот. Мы дракона бургомистром заменить сумели. Но... жить в ладе со здравым смыслом россиянам не дано. К четвергу разверзлись хляби и раздался трубный глас. Бесы, что подобны жабе, не таясь, глядят на нас. Разорвавши кучевые тучи в мелкие клочки, так и вперили в Россию неподвижные зрачки.

Вот Вам в духе Глазунова панорама наших дней: в перспективе жизнь хренова и народ, что свыкся с ней. Сверху смотрят эти твари. В центре наши короли - Пушкин и Мак-Дональдс в паре (оба на Тверском бульваре). Справа церковь на Нерли, слева виден Ваш Орли, где лепечут по-французски...

Ну их всех, в конце концов! Не прислать ли Вам капустки и соленых огурцов?

Первая реакция на эти стихи - раздражение: что за дурь? Потом - новое вкусовое ощущение: а милая какая дурь! Симпатичная, неотвязная, живая. Это неуклюжее "Вам" с большой буквы, обращенное к нескольким особам, эти маяковские твари, которые смотрят сверху, - величественно, как Лев Толстой; а какая панорама в стиле "Слова о полку Игореве..."! Трудно стать вне этой шутливости, влезть в академическую мантию и начать: Александр Тимофеевский широко пользуется фольклорными мотивами... Хочется оставаться внутри.

ВОСЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТЫЙ ГОД

В косы русые ленту заплетая,
Приплыла ко мне милая наяда,
Приплыла ко мне рыбка золотая
И спросила: "Чего тебе надо?"
Раскатилось сине море и застыло,
Подзабылось все, что горько и постыло.
Ходит по морю рыбка золотая,
Что сказать тебе, рыбка, я не знаю.
Не могу ни сказать, ни молвить слова,
Глаз отвесть от оперенья золотого.
Раз случилось со мной такое чудо,
Ни о чем я просить тебя не буду.
Краше моря ничего не бывало,
Больше счастья ничего не случится,
Лишь бы ты еще миг не уплывала,
Чтоб успел я на тебя надивиться

Фольклорными мотивами он действительно пользуется: "Восемьдесят седьмой год" сделан на мотивы детского фольклора, детсадовских страшилок, очень удачно скрещенных с чем-то вроде раннего есенинского: "Роща синим мраком Кроет голытьбу. Помолись украдкой За мою судьбу"; разобраться хочется в одном: откуда, из какой щели здесь тянет неподдельный трагизм - качество, ставшее редким в сегодняшней поэзии, а потому особенно заметное; неужели из автобиографии?

"Семьдесят третий год" и "Восемьдесят девятый год" построены на сказово-былинной интонации - образ моря, наверно, тянет ее за собой, через "Сказку о рыбаке и рыбке" - в первом случае тоже. Но говорить хочется не о приеме, а о том, что здесь есть кроме приема, независимо от приема. Это - наивное, трагическое в своей невозможности, неавангардности и несовременности чувство, которое детски хнычет в уголках этой иронии, этой (сказать ли?) распущенности каждого движения стиха. В "Трех стихотворениях под одним эпиграфом" он называет любовь "она" - не рифмовать же, в самом деле, с "кровью"...

Зачем мы так ее торопим,
Зачем в обыденности топим,
Зачем зовем ее, маня,
При суете и треске дня?
Зажатые, как шпроты в банке,
Мы назначаем ей свиданки
В подземных капищах метро.
По телефонам-автоматам,
Перемежая нежность с матом,
Судачим про нее хитро.
И образ, что почти невидим,
Так долго мы в упор не видим,
И, наконец, ее узря,
Мы так несдержанны - и зря.
Сестра той страсти идеальной,
Которой учит Кришна-джи,
Она рождается в тиши,
Когда становится тотальной
Сосредоточенность души.

Надо же, авангардист - как утверждает Новиков - а про любовь и про душу, да как серьезно... "НЛО" тоже пытается соблюдать параметры научного издания - насколько это возможно в применении к современности. Книга снабжена чем-то вроде "аппарата" - предисловием от Евгения Рейна и послесловием - почти комментариями - от Владимира Новикова: "Лирический герой Тимофеевского - внутренне свободный человек, знающий толк в дружбе и приятельстве, в бражничестве и гурманстве, в любовных отношениях - и серьезных и легкомысленных". Опоздавший стрелок, как он себя называет, являясь на тринадцатое свидание:

ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТЫЙ ГОД

Марии Сергеевне Петровых
По пьянке, сдуру, в темноте
Я плохо различал детали.
Стучался в двери, но не в те,
И не попал в ту дверь, где ждали.
Наутро, протрезвев, чуть свет
Лечу туда, со сна всклокочен -
Хозяйки нет, простыл и след,
И даже дом тот заколочен.
Я не уехал за рубеж
И не остался в Вашингтоне.
Упал. На огневой рубеж
Пришел последним в биатлоне.
А за спиною чей-то смех
И сосен голубые тени,
И я, винтовку бросив в снег,
Бегу к простреленной мишени.
Спешу, сгорая от стыда,
Счищать свои непопаданья
И думаю, зачем тогда
Я не явился на свиданье.

"Опоздавший стрелок" - подшивка книжек-циклов, написанных в разное время, причем ранние стихи попали в середину - возможно, в этом есть какой-то умысел превыше того, который имел составитель. Трудно поверить, что "Метафизика" Аристотеля называется так только потому, что в стопке рукописей, разбираемых учениками, этот неназванный текст следовал за "Физикой". Здесь также получилось очень складно, что за "Хиросимой" следует "Орфей", за "Кто скачет, кто мчится - "Второе пришествие" ", а кончается все - "Песнями".

Он был поэтом Хиросимы. "Не той далекой Хиросимы, А нашей собственной родимой, Что запалили на Руси мы". Он тормошил облученных калек, забывших про взрыв, потому что без их памяти - "Я был поэтом... был поэтом... Вчера... во вторник... прошлым летом...". Цикл "Хиросима" должен был бы называться "Россия", если бы в 60-90-х годах ХХ века можно было быть простодушным, как Блок. Поэты и Россия - тема особая. Вот "критики и Россия" - не тема вовсе. Умный в гору не пойдет. Пойдет призванный.

"Он был обречен на положение поэта, пишущего "в стол", но в то же время его миновала судьба "профессионального" стихотворца, то есть унылого поденщика, гонящего стандартные строки, каждая из которых заранее оценена государством в один рубль. Стихи Тимофеевского писались "по любви", а это редкое качество. На хлеб он зарабатывал как редактор и сценарист, главным образом в мультипликационном кино, поэзия же оставалась "для души"", - пишет Владимир Новиков. "Любовь" и "душу" критик непременно возьмет в кавычки.

Говорите, у Блока в "трилогии вочеловечивания" многое умерло? То, что у Блока умерло для критиков, поэтам еще долго будет внятно:

Он их встречал в морозном дыме
Лет двадцать каждый день подряд.
И был он замордован ими,
И замурован был в квадрат.
Он думал, что они навеки,
А оказалось, думал зря:
Нет улицы и нет аптеки,
Канала нет и фонаря.