Русский Журнал
/ Круг чтения / www.russ.ru/krug/20030616_akuz.html |
Стрелок в России опоздать не может Водяные знаки. Выпуск 14 Анна Кузнецова Дата публикации: 16 Июня 2003 Сначала долги. Приношу свои извинения (почему не извиниться, если действительно виновата) рецензенту "Ех libris'a" Ирине Каспэ за ошибку памяти: поскольку это издание, страница "Филология" в котором была единственно читабельной, с некоторых пор сливается в моём сознании с "Книжным обозрением", я обозвала рецензента КО рецензентом "Ex libris'a". А вот на этот выпад уважаемой Ирины Каспэ - "Публикуя чужие личные письма и выдергивая из контекста цитаты, Анна Кузнецова демонстрирует весьма своеобразные представления о профессиональной этике, поэтому то, как она поступит с моим замечанием (извинится ли?), для меня загадка", - вынуждена возразить: цитаты из контекста вырываются неизбежно - иначе цитировать пришлось бы все произведение целиком, а "личное письмо" я опубликовала единственно потому, что автор сам заявил, что личным его не считает, и стал искать возможности показать его людям. Я ему в этом помогла. А теперь можно жить дальше. О критике, говорите? И пиетет у меня, говорите, излишний перед литературой, тогда как критик должен использовать ее в своих целях? А на моем столе две книги так явно перемигивались всю неделю, что и писать о них пришлось в одной заметке. Одна лежала там давно - это подготовленное В.Перхиным собрание статей Д.П.Святополк-Мирского "Поэты и Россия": статьи, рецензии, портреты, некрологи (СПб.: Алетейя, 2002). Некрологи мне особенно нравятся. Издание научное - комментированное, с аппаратом. Открываю наугад - читаю о живой, мало кому известной Цветаевой:
Это двадцать второй год, статья "О современном состоянии русской поэзии", опубликованная только в 1978 в нью-йоркском "Новом журнале", - в свое время ее условно приняли, но не напечатали в "Русской мысли", тогда еще тоже журнале. Святополк-Мирский - единственный критик, всегда говоривший о Цветаевой только хорошее, принимавший безоговорочно всю ее "поэтичность", несовместимую с жизнью. Но если бы не было критика и его интересов - от поэта не убыло бы, а вот если бы наоборот... Критика меньше литературы, как ум меньше жизни - и должна знать свое место, если не хочет довести себя до самоубийства. Место это - инструментальное и подтанцовочное. Другая книга легла на мой стол недавно, это третий сборник стихов Александра Тимофеевского, всем известного строками "Пусть бегут неуклюже Пешеходы по лужам, А вода по асфальту рекой..." и мало кому известного такими, например, вечерними размышлениями о человечьем величестве из поэмы "Размышления о душе":
Или такими ностальгическими стихами из цикла "Тринадцать свиданий":
Как старался домовой СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ ГОД Чтобы нам в разлуке не томиться, ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМОЙ ГОД В дребезину пьяный Цитировать хочется, анализировать - нет. Кризис критериев. Признак настоящей поэзии. Открывается книга циклом "Письма в Париж о сущности любви". Стихи - четырехстопный хорей с перекрестной рифмовкой - записаны в строчку, построены на контрасте "там - здесь"; залиты романтической иронией, как соевым - соленым, черным - соусом; адресованы даме легкого дыхания, покинувшей Родину, - а то и сразу нескольким:
Женя, милая плутовка. Юля, русая головка. Василек во ржи и ля... Занесла Вас, бля, тусовка в Елисейские поля. Я не сплю, об этом самом размышляю до зари. Как Вы там живете, дамы, у Нотр дамы де пари? Там, небось, не скажут "здрасьте" - все "бонжур" или "мерси", а у нас такие страсти: просто, боже упаси. В понедельник, пишет пресса, пал в Санкт-Петербурге скот. Возле Сокола зарезан славный рыцарь Ланселот. Мы дракона бургомистром заменить сумели. Но... жить в ладе со здравым смыслом россиянам не дано. К четвергу разверзлись хляби и раздался трубный глас. Бесы, что подобны жабе, не таясь, глядят на нас. Разорвавши кучевые тучи в мелкие клочки, так и вперили в Россию неподвижные зрачки. Вот Вам в духе Глазунова панорама наших дней: в перспективе жизнь хренова и народ, что свыкся с ней. Сверху смотрят эти твари. В центре наши короли - Пушкин и Мак-Дональдс в паре (оба на Тверском бульваре). Справа церковь на Нерли, слева виден Ваш Орли, где лепечут по-французски... Ну их всех, в конце концов! Не прислать ли Вам капустки и соленых огурцов?
Первая реакция на эти стихи - раздражение: что за дурь? Потом - новое вкусовое ощущение: а милая какая дурь! Симпатичная, неотвязная, живая. Это неуклюжее "Вам" с большой буквы, обращенное к нескольким особам, эти маяковские твари, которые смотрят сверху, - величественно, как Лев Толстой; а какая панорама в стиле "Слова о полку Игореве..."! Трудно стать вне этой шутливости, влезть в академическую мантию и начать: Александр Тимофеевский широко пользуется фольклорными мотивами... Хочется оставаться внутри.
В косы русые ленту заплетая, Фольклорными мотивами он действительно пользуется: "Восемьдесят седьмой год" сделан на мотивы детского фольклора, детсадовских страшилок, очень удачно скрещенных с чем-то вроде раннего есенинского: "Роща синим мраком Кроет голытьбу. Помолись украдкой За мою судьбу"; разобраться хочется в одном: откуда, из какой щели здесь тянет неподдельный трагизм - качество, ставшее редким в сегодняшней поэзии, а потому особенно заметное; неужели из автобиографии? "Семьдесят третий год" и "Восемьдесят девятый год" построены на сказово-былинной интонации - образ моря, наверно, тянет ее за собой, через "Сказку о рыбаке и рыбке" - в первом случае тоже. Но говорить хочется не о приеме, а о том, что здесь есть кроме приема, независимо от приема. Это - наивное, трагическое в своей невозможности, неавангардности и несовременности чувство, которое детски хнычет в уголках этой иронии, этой (сказать ли?) распущенности каждого движения стиха. В "Трех стихотворениях под одним эпиграфом" он называет любовь "она" - не рифмовать же, в самом деле, с "кровью"...
Надо же, авангардист - как утверждает Новиков - а про любовь и про душу, да как серьезно... "НЛО" тоже пытается соблюдать параметры научного издания - насколько это возможно в применении к современности. Книга снабжена чем-то вроде "аппарата" - предисловием от Евгения Рейна и послесловием - почти комментариями - от Владимира Новикова: "Лирический герой Тимофеевского - внутренне свободный человек, знающий толк в дружбе и приятельстве, в бражничестве и гурманстве, в любовных отношениях - и серьезных и легкомысленных". Опоздавший стрелок, как он себя называет, являясь на тринадцатое свидание:
Марии Сергеевне Петровых "Опоздавший стрелок" - подшивка книжек-циклов, написанных в разное время, причем ранние стихи попали в середину - возможно, в этом есть какой-то умысел превыше того, который имел составитель. Трудно поверить, что "Метафизика" Аристотеля называется так только потому, что в стопке рукописей, разбираемых учениками, этот неназванный текст следовал за "Физикой". Здесь также получилось очень складно, что за "Хиросимой" следует "Орфей", за "Кто скачет, кто мчится - "Второе пришествие" ", а кончается все - "Песнями". Он был поэтом Хиросимы. "Не той далекой Хиросимы, А нашей собственной родимой, Что запалили на Руси мы". Он тормошил облученных калек, забывших про взрыв, потому что без их памяти - "Я был поэтом... был поэтом... Вчера... во вторник... прошлым летом...". Цикл "Хиросима" должен был бы называться "Россия", если бы в 60-90-х годах ХХ века можно было быть простодушным, как Блок. Поэты и Россия - тема особая. Вот "критики и Россия" - не тема вовсе. Умный в гору не пойдет. Пойдет призванный. "Он был обречен на положение поэта, пишущего "в стол", но в то же время его миновала судьба "профессионального" стихотворца, то есть унылого поденщика, гонящего стандартные строки, каждая из которых заранее оценена государством в один рубль. Стихи Тимофеевского писались "по любви", а это редкое качество. На хлеб он зарабатывал как редактор и сценарист, главным образом в мультипликационном кино, поэзия же оставалась "для души"", - пишет Владимир Новиков. "Любовь" и "душу" критик непременно возьмет в кавычки. Говорите, у Блока в "трилогии вочеловечивания" многое умерло? То, что у Блока умерло для критиков, поэтам еще долго будет внятно:
|