Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вон тот - это я?
Разве мама любила такого -
Желтосерого, полуседого
И всезнающего, как змея?

В.Ходасевич

Этот текст - "Сим-сим" Александра Васюткова - прошелся по редакциям "толстых" журналов, кого-то обаял, никого не соблазнив, - кому сейчас нужна депрессивная проза? - и вышел в мир там, где только и может теперь выходить "слишком человеческое", или рискованно граничащее то ли с пошлостью, то ли с "чернухой" без всякой отстраняющей и извиняющей "человеческое" концептуальной прокладки. В "Дружбе народов" (2003, #3).

Этот текст назван повестью (повесть о жизни?), но структурирован слишком просто, чтобы быть художественной прозой начала ХХI века, - центрирован. Замкнут на некую неопределенную, бездеятельную субстанцию, абсолютно неспособную на труд атланта, неизбежный для главного героя крупной прозаической формы, который должен держать на себе несущие конструкции жанра. Героем эту субстанцию делает только одно: центростремительность повествовательной структуры. Текст будто сам ищет свой субъект, равный объекту, обшаривая неигровую реальность, где еще водится такое. Получается "проза поэта" - текст вязкий, предельно чувственный и потому ползучий даже в условиях недюжинного авторского темперамента - как у Цветаевой.

Проза поэта - это проза определений. Трагедия поэта в том, что он сноб, - ему в мире нужно не все, а только определенное, обособленное, единичное: если мяч - то большой, краснощекий; если малыш, который явится за укатившимся мячом, - то с ясными глазами; обертка от мороженого - мятая, свечение вечера - голубое... В стихе каждый из таких образов - вроде гамака, натянутого над бездной между двумя утесами, привязанного одним концом к сосне, а другим - к пальме. Но что делать с единичностями прозе? Может, их можно расставить в пространстве текста между двумя отбивками - получится антураж происшествия...

Но происшествия нет. Есть портрет времени, протекшего через запоминающую душу. Время рассыпается на вещи, сюжет заключается в том, что кошки-копилки - глиняные, с нежно-вороватыми голубыми глазами; чучело орла - в цветной паутине, этажерки - легкие, с точеными ножками, буфеты - пузатые тяжеловесы с разными финтифлюшками... Вещи здесь только такие, омытые в психологическом растворе, поэтому - пористые, как пемза. Мое время рассыпается на мои вещи, о которые царапается и стирается душа. "Я" - это условие существования таких вот единичных, единственных вещей. Например, дверного звонка - механического, с надписью "прошу повернуть".

Теперь сюда гурьбой вбегают люди - и вытесняют вещи. Истории, известные с чужих слов, обходятся без определений, сюжет - Авраам родил Исаака, Исаак родил Исава и Иакова - быстро входит в галерею имен, добираясь до искомого "я", на котором - слепое пятно.

Тогда сюжет идет в обход - по комнатам коммунальной квартиры, заглядывает в лица. Здесь тоже нет событий - только судьбы, целиком, в полноте совершения - в свете венчающей их смерти, когда "виноградное мясо" личных воспоминаний уже усохло в редкие изюмины, которые неудобно (неприлично) выковыривать из поминальной кутьи. Никто здесь не справился с жизнью - этим странным, сомнительным даром, который стоит ли дарить кому-нибудь еще? Если да - то будет еще одно детство, блаженное время бессмертия, которому можно заглянуть в ясные глаза. Будет еще одно светлое, бескорыстное существо, транзитом живущее в волшебном мире, параллельном реальному.

Этот параллелизм трагичен: в детстве еще удается игнорировать то, что у волшебства, как у всякой медали, есть оборотная сторона - реальность: гроб с телом деда, один за другим умирающие соседи, собаки, отстреливаемые по ночам... Но время выталкивает в неизбежное взросление. Сознание, пораженное загадкой смерти, застывает, загипнотизированное ее фантастической очевидностью, - а не надо засовывать голову туда, куда не надо ее засовывать: "Я сую свою голову в открытое, поднятое вверх до упора окно с надписью "не высовываться"...". Дальше - надо справляться со знанием, с которым справиться нельзя, по возможности не отворачиваясь и от другой - уравновешивающей - загадки: жизни.

Как мы справляемся с основополагающими загадками? Да плохо. Но мужественно. Посыпаем словами, словечками - тальком, подсушивающим нарыв, чтобы сдержать надрыв. Получается благородная интонация. Здесь уже можно строить сюжет, обреченно, но мужественно следуя завету борхесовского апокрифического Евангелия: ничто не строится на камне, все на песке, но долг человеческий - строить, как если бы камнем был песок... Сюжет находит нас, героев.

Сюжет повести "Сим-сим" так и не нашел своего героя:

"Но я так и остался инфантильным мечтателем - и в восемнадцать, и в тридцать, и в пятьдесят...

Постаревший мальчик, уже потерявший бессмертие, которому нынешние юноши, годящиеся в сыновья, и сегодня кажутся значительно старше его самого".

Он ничего не построил - и нам, читающим его прозу как прозу, должно быть неинтересно, потому что и ему неинтересны мы. Ему интересен его диалог с единственной инстанцией, к которой он обращается, - а нам, стоящим в сторонке, этот диалог может быть понятен только если мы одного с героем поколения и тоже помним ночной отстрел собак и фарфоровых кошек-копилок. Или если мы с ним одного склада личности - того самого, проклято-поэтического: из букета идеальных роз в подарок девушке мы выбираем ту, у которой есть "ушко" - непослушно оттопыренный лепесток, а потом алкоголь замещает нам потерянную энергию, ритм-энд-блюз озвучивает предсмертную истерику...

Диалог набирает драматические обороты, превращаясь в агон. Жизнь говорит, не повышая голоса (она не истеричка): я дорого стою, а ты меня хочешь задешево, без смертельных усилий. В паузе, пока герой, подавляя истерику, собирается с мыслями, смерть-суфлер громко шепчет: она не стоит ничего, я все равно приду. И - вместо звука лопнувшей струны - хлопают двери.

Двери - главные герои этой повести. Они закрываются и закрываются, а заклинание "сим-сим" дает только одну печальную возможность: вернуться в прошедшее время на потерянное место, пройти через время опять, потерять свое место еще раз, еще раз... В темном зале своего существа посмотреть в сотый раз на внутренней стороне век, как они закрываются, двери. Пойти в обход своей реальности - по вехам памяти - скуля: ты не оставила мне ничего такого, что могло случиться первый раз. Курить, вспоминая первую сигарету, пить, вспоминая первый стакан водки... "Я" так и остается слепым пятном. И с этим жидким на расправу "я" ведется такой жесткий разговор?

Она (жизнь) говорит: я не нужна тебе, ты сделал свой выбор. Ты сделал выбор в пользу смерти. Ты - зерно, которое не умерло в почве и осталось одно. Ты убиваешь себя, оставаясь в той почве, - и я ничем не могу тебе помочь. Я подхожу к тебе - прикатившимся из чужого детства мячом, малышом с ясными глазами, забывшем о мяче при виде тебя, - ты говоришь мгновению в глаза, что оно - счастье, и этой лестью удерживаешь меня на минутку. Это все, что нам с тобой можно разделить на двоих.

Он ей (жизни):

"Это же я стою перед дверью в коротких штанишках, с торчащими из-под них резинками от лифчика, намертво схватившими обвислые чулки своими крокодиловыми застежками. И рубаха у меня беспорядочно вылезает наружу. И не мешают ей вылезать голубые бретельки штанишек, перехваченные сзади крест-накрест и туго застегнутые на две выпирающие пуговицы.

Я изучаю эту самую дверь в разводах облупившейся масляной краски. Дверь, наглухо отделившую меня от всего остального мира. Дверь, за которой мама, бабушка, все остальные. Они тоже стоят перед захлопнувшейся дверью и пытаются что-то просунуть в щель, чтобы отжать непослушный, злой язычок замка.

А я один. И в моей коляске с ивовым кузовом забытый белый медведь и краснощекий мяч".

Она (жизнь) ему: это не ты, Саша. Это зернышко, из которого должен был вырасти ты. Круглое, светлое, гладкое зернышко должно было вытянуться, разветвиться, перебрать все фактуры и, ничего не испугавшись, прорасти сквозь все мои слои.

Он ей (жизни): ты меня обманула и бросила, но я - я все равно тебя люблю в те редкие мгновения, когда ты об меня случайно спотыкаешься, поэтому считаю, что быть все же лучше, чем не быть.

На это она (жизнь) промолчала. Повесть оборвалась.

Сейчас, когда я все это пишу, - воскресенье, 22 июня, на компьютере 18.50. Выключен телефон, потому что нельзя отвлекаться на диалоги с жизнью: у меня два срочных дела. Но одно из срочных дел я делаю, что называется, "левой ногой" в перерывах вот этого несрочного письма, а другое угрожающе поглядывает из угла стола - значит, мне сегодня не спать... но я не о том.

Я о том, что еще в 18.45 сыпал дождь. Сейчас на листве, в которую упирается мое окно, лежит жирное солнечное пятно, на сплошном сером небе выстроился восходящий сегмент радуги, такой близкой и яркой, что все семь полос различаются четко, а под седьмой еще и бонус-трек - дубль, начинающийся с желтого: каждый охотник желает знать, где сидит фазан, желает знать, где сидит фазан... Эта визуальная пластинка играет уже восемь минут - только сейчас (19.03) облака растушевали мою радугу наполовину. И только ради нее написан последний абзац - ради непререкаемого чувства, что чудо нужно оплачивать по пословице нищих, прочесывающих несущиеся электрички: кто сколько сможет...