Олег Дарк, читая мою статью, потерял, бедный, дар человеческой речи - от возмущения надо полагать. А то откуда бы во вполне нормативном тексте появилось: "Да вона", "...этих как его человеков". Я вовсе не хотел так тяжело травмировать почтенного критика. Приношу свои извинения.

Дарк пишет:

"Читаю дальше Губайловского: "Самое главное сегодня - это принципиальная невозможность сформулировать отчетливый критерий поэтического высказывания. Что не есть поэзия?"

Признаться, я не знаю времени в истории, когда можно было "отчетливо" сказать, как отличить поэзию. Мандельштам предлагал такой "критерий": когда по спине мурашки бегут. Но на это можно справедливо возразить: у одного бегут, у другого нет, и бегут от разного. С какой-нибудь отчетливой точки зрения если Лермонтов поэзия, то Некрасов (Николай), конечно, нет. Никогда нельзя было сказать, что поэзия, а что нет, но всегда о ней можно было говорить так, как будто бы мы знаем, что она такое".

Да, жаль, жаль, что нам так и не удалось услышать начальника транспортного цеха. Дарк, вероятно, много болел в средней школе, и как-то пропустил тот урок математики в шестом классе, где разбирали необходимые и достаточные условия.

Я могу повторить.

Если мы пытаемся определить некоторое явление - например, сформулировать понятие стиха, мы, для начала, должны указать необходимые условия - то есть такие, нарушение которых заведомо означает, что исследуемый объект стихом не является. Отсюда вовсе не следует, что выполнение этих условий гарантирует то, что перед нами стихи. Необходимое условие (о котором и шла речь в моей так тяжело поразившей Дарка статье) позволяет нам уверенно судить всего лишь о том, что не есть стихи. Гарантия того, что перед нами именно и безусловно стихи - это выполнение достаточных условий. Я не знаю как такие условия формулировать и на это не претендую. Может быть, это и те мелкие насекомые, которых поминает критик, может быть, и что-то другое.

Но в своей статье, отдавая себе отчет в том, что с достаточностью у нас полная неопределенность, я говорил только о том, что сегодня невозможно ответить на вопрос "Что не есть поэзия". Но так было далеко не всегда. Или точнее: так никогда не было.

Именно отсутствие общепринятой формулировки необходимых условий для определения стиха и есть главная новость нашего смутного времени.

Мы, конечно, можем использовать академическое определение, данное Михаилом Гаспаровым:

"Стих - есть речь, в которой, кроме общеязыкового членения на предложения, части предложений, группы предложений и пр., присутствует еще и другое членение - на соизмеримые отрезки, каждый из которых тоже называется стихом".

М.Л.Гаспаров "Очерк истории русского стиха", М.: Наука, 1984, с.6.

Это именно необходимое условие, но оно и не вполне корректное, и слишком слабое, чтобы мы могли использовать его для конструктивных целей. Такие определения даются за неимением лучшего.

Например, одностишие - это стихи или нет? Если воспользоваться определением, то, конечно, нет. Оно не разбито на стихи. То есть при всей широте гаспаровского определения оно все-таки не охватывает всего комплекса явлений, которые мы привыкли рассматривать как поэзию. Но поскольку совсем без определения тоже нельзя, гаспаровское определение приходится использовать, хотя все понимают и его размытость, и его недостаточность.

Единственный выход, который существует в данной ситуации - это отказ от структурного определения, основанного только на тексте, и переход к исторически определенным условиям. Они могут меняться и осознаются только спустя время. Может быть, полвека. Но в каждый период развития поэзии она обязательно вырабатывает необходимые и никогда не знает объективных достаточных условий.

Далее под критерием я всюду понимаю определение непоэзии.

На протяжении почти трех столетий развития русской поэзии такой критерий был: это - рифма. То есть: что без рифмы, то не стихи. Или не вполне стихи.

Наличие несомненных шедевров нерифмованной поэзии ничего не меняло. Вспомним пушкинскую шутку о стихотворении Жуковского, написанном белым пятистопным ямбом, размером, с сегодняшней точки зрения, предельно регулярным:

Послушай, дедушка, мне каждый раз,
Когда взгляну на этот замок Ретлер,
Приходит в мысль: что, если это проза,
Да и дурная?.. (1818 год)

Рифма разделяла все пространство литературы на две непересекающихся части. Нерифмованный текст не есть поэзия, но некоторые нерифмованные произведения в виде исключения могут быть признаны стихотворными. Отдельные удачи не меняли общей картины. "Анжело" - безусловно, поэма, а вот - "Борис Годунов" - драма - нестихотворный жанр. Очень часто нерифмованная поэзия несла на себе привкус иностранного влияния - след перевода и стилизации. Белый ямб - от Шекспира, гекзаметр - от Гомера.

Попытки литературоведов дать корректное - непротиворечивое - определение стиха не влияли на общее восприятие - оно оставалось неизменным.

Сто с лишним лет спустя после пушкинской шутки в частном (а не научном) восприятии поэзии не изменилось почти ничего.

Лидия Гинзбург записывает (не в статье, где она связана условием научной строгости и объективности, а в записной книжке, где она в первую очередь частный и предельно честный перед самим собой человек):

"Вяземский писал: "Читая хорошие стихи без рифмы, мне всегда приходит в голову мысль: жаль, что эти стихи не стихами писаны". Мой слух тоже совершенно "не берет" нерифмованных стихов. Вернее, чтобы быть для меня совсем стихами, белые стихи должны быть такого масштаба, как "Вновь я посетил...", как мандельштамовское: "Я не увижу знаменитой Федры...", притом написанное строфически, с правильным чередованием мужских и женских окончаний - так, что оно как бы и не вполне белое"¹.

Это запись сделана в 1926 году. Путь русской поэзии от 1818 до 1926 - огромен. Нерифмованная поэзия необозрима. В западноевропейской поэзии победил верлибр, а необходимое условие русского стиха остается прежним. Вяземский и тем более Гинзбург как-то смущены своим старомодным признанием. Надо же, вроде все понимаем, но вот сердцу не прикажешь. Рифму бы.

Так было. Но многое изменилось сегодня. Что же произошло в последние десять-пятнадцать лет? И почему?

Если бы Олег Дарк не только гладил и разглядывал "бархатистую очень приятную на ощупь обложку, кажется, сливочного цвета и тоже очень приятную - на глаз" очень дорогой книги Ольги Седаковой, а просто из чистого любопытства Ольгу Седакову почитал, возможно ему попалась бы на глаза ее замечательная статья "Другая поэзия". Она как раз посвящена определению непоэзии - на примере поэзии советской.

Я приведу несколько пространных отрывков из этой статьи.

"...за точку отталкивания, за "первую" или "недругую" поэзию принималась - как это казалось естественным - официальная, привычная версия лирики. В той же перспективе, в виде отклонения от нормы, то есть от среднего пути советской поэзии, отклонения "вверх" и "вниз" (соответственно, в метареализм и в концептуализм), описал нашу "запрещенную" или "замолчанную" поэзию 70-80-х годов М.Эпштейн; эта его простая дихотомия "новой волны" принята теперь во многих зарубежных антологиях новейшей русской поэзии.

Однако, описывая "другую" поэзию, я заметила странную вещь: в качестве "других", или "новых", мне приходилось называть самые привычные свойства нормальной поэтической традиции: во всяком случае, авторской европейской поэзии, какой она дошла к нашему веку. В частности, "другим" - относительно советской (или "подсоветской", как называл ее Пастернак) словесности - оказывалось проблемное отношение к языку и вообще выразительности; реальная включенность в отечественную и европейскую традицию (предполагающая некоторую минимальную осведомленность в том, что писали в другое время и в других местах); принципиальная неоднозначность смыслового итога - и другие, столь же экзотические на фоне Доризо и Друниной, свойства.

Итак, моя тема: правильная советская поэзия как другая поэзия...

Своеобразие новой (советской - В.Г.) поэзии было бы неверно сводить к ее служилому, заказному характеру ("социальный заказ"): она была и интимной лирикой, внутренним пафосом творца, совпавшим с внешним требованием. С этой-то изнутри обоснованной стороны, со стороны искренности, а не двоемыслия, всего интереснее эстетика советской поэзии. Мое "предложение о теоретическом статусе" состояло в том, что корни этого искусства уходят не туда, где их ищут: не в любое из течений авторской профессиональной литературы прошлого. ЭТА ПОЭЗИЯ ВЫШЛА ИЗ ПОЗДНЕГО ФОЛЬКЛОРА: ТОЧНЕЕ, ОНА ИЗ НЕГО НЕ ВЫШЛА.

Итак, поздний, или вырожденный, фольклор. Стихи в альбом, на случай, в местный орган прессы и т.п. Стихи, перенявшие книжную традицию и каким-то образом ее адаптировавшие. Этот фольклор разительно отличается от классического: он, кажется, забыл все, что знал тот, и не узнал ничего нового. Он узнал - в неисторическом, нестилевом смешении - самые бедные, самые пышные, самые ходульные обороты внеположной ему книжной авторской традиции".

В статье дан глубокий и точный анализ. Конечно. Так и есть. Советская поэзия - в самом ее существе поэзия принципиально, нормативно вторичная. Она очень близка современной городской частушке (только лишена ее остроумия) и уголовной лирике (только без надрыва). Этой поэзии нужны были гарантии поэтичности. Внешние объективные критерии, потому что таким неопределенным вещам, как мистика вкуса, она не доверяла. И за поэтичность выдавались - регулярный ритм, строгая строфика и, конечно, рифма. Эта поэзия своей практикой дискредитировала регулярный стих и уничтожала рифму.

Отрывок из интервью Дмитрия Сухарева "Другой имеет право быть другим" "Иерусалимский журнал" 2002,11

- Что из советской литературы вы бы оставили в школьной программе?

- Мне вообще термин "советская литература" не нравится. На нем спекулируют те, кто стараются загнать молодежь в нео-конформизм. Не читайте, мол, литературу, поскольку она советская, а читайте шерочку с машерочкой, молочный комбинат.

- Почему молочный комбинат?

- Ну, в лианозовском смысле. В советский период у нас трудились люди, которые... "Доктор Живаго" - это советская литература? Пастернак - советский писатель? Если нет, тогда какой? Он же писал здесь и хотел печататься здесь, и Ахматова хотела, чтобы "Реквием" у нас печатался... Я бы вообще отменил понятие "советская литература" или сузил его до чисто рептильных вещей. Просто: есть талантливые и неталантливые произведения той поры. Да, был зажим. А нынешний рынок - не удавка? А разве не было зажима в эмиграции? Там черт-те что творилось - Цветаеву не печатали! Нет, мол, у нас для вас читателя. Вы упомянули семинар, который я вел в начале 80-х... Пришел к нам тогда Искандер. На него ребята как голодные набросились: вот сейчас он им расскажет про великую литературу, которую творят забугорные наши творцы, пока мы тут сидим в говне с Кочетовым да Бабаевским. А Фазиль сказал: Я назову три лучших вещи этого столетия: "Тихий Дон", "Конармия" и "Мастер и Маргарита". Все написаны здесь. Там ничего сравнимого нет".

Нет, Дмитрий Антонович, была советская поэзия. И право быть другим имел только тот, кто вписывался в эти позднефольклорные рамки или умело делал вид, что вписывается. От того что Пастернак, Ахматова, Бабель и Булгаков были "там где мой народ, к несчастью, был" и там умерли и погибли, они не стали советскими. Хотя и пытались, как Пастернак тот же... Они не могли ими стать, потому что были нормальными людьми. У них был другой состав крови. И как же можно забыть, насколько дорого все они заплатили за свою нормальность. Их топтали, топтали, топтали советские писатели. Вдохновенно, не по обязанности, а по зову сердца. Растоптали. Утерли пот. А теперь советский поэт говорит: так ведь и Пастернак "член Литфонда, усопший сметный" - ясно советский писатель. "Если нет, тогда какой?" Да, русский он писатель, русский. Как Пушкин. Как Бродский. И останется им, пока существует русская поэзия.

А Набокова Искандер вполне мог и не читать в восьмидесятые-то годы, как и Ходасевича с Георгием Ивановым, хотя о "Темных аллеях", вероятно, все-таки слышал. И не нужно сравнивать нынешний рынок с тогдашней удавкой. Поэту Сухареву повезло - его печатали и знали. Надеюсь, что ему не слишком часто приходилось кривить душой. Но так повезло далеко не всем. И у каждого из нас свой собственный поминальный список тех, кому не повезло. Вольно же младоконсерваторам вздыхать об великом СССР. Я никак не могу разделить их печали. У меня до сих пор ощущение, что я дышу через форточку и боюсь, что ее вот-вот захлопнут.

Одним своим существованием советская поэзия задавала критерий непоэтического высказывания. То, что не похоже на официоз - уже может претендовать на название поэзии. И чем больше дистанция, тем вернее. "Там-" и "сам-издат"? Это обязательно интересно. Они это не издают, значит в этом что-то есть. Надо читать. Я помню как меня поразили стихи Пабло Неруды. Как же так, это же настоящий поэт, почему же они его так любят? Так не бывает. Наверное, у них были в этом случае соображения из области международной политики.

То неизбежное отторжение, которое вызывала официальная поэзия, привело к резкому расколу и к интенсивному формальному поиску. Если официальные поэты пишут в рифму, мы будем писать без рифм. Это отторжение было чисто инстинктивным: не прикасаться к заразе. Но оно вырастало в поэтику.

Только в этой искаженной ситуации мог вообще возникнуть спор о верлибре - соприроден ли он русскому стиху или нет? И уже одно то, что поэт писал по преимуществу верлибром или просто нерифмованным стихом, ставило его за рамки утвержденной позднефольклорной поэзии. Эта форма не запрещалась, но остро ощущалась как чужая, как нарушение, как посягательство на утвержденный и затверженный норматив.

В конце восьмидесятых годов, когда начался процесс релаксации, то, что является на самом деле поэзией, начало занимать подобающее место, а то, что является писанием плодовитых дилетантов, - уходить в тень (не без отчаянного, до сих пор длящегося сопротивления!), верлибр должен был победить как наиболее резкая протестная форма стиха, но он не победил. Возможно, благодаря очень большому рифменному запасу русского языка. Возможно, благодаря трехсотлетней стихотворной традиции рифмованной поэзии. Но то, что нерифмованный стих занял равноправное положение по сравнению с рифмованным, несомненно.

И критерий был утрачен. Не стиховедческий, строгий, научный, а общепризнанный читательский. Процесс перемешивания холодных и теплых вод приводит к появлению конвективных вихрей. Все смешалось.

То, что сегодня у нас нет общепринятого определения непоэзии, видно по одной характерной особенности: в сегодняшней поэзии совершенно отсутствует пародия. Не пародия на какое-то отдельное произведение, этого добра и сейчас хватает, а пародия как жанр. Пародист в сегодняшней поэзии так же невозможен, как он необходим и востребован, например, на эстраде.

Пространство бытования пародии - это в точности область непоэзии. Это - отрицающее отражение несомненно поэтического. Пародия не может работать с сомнительными ценностями, только с несомненными. Иначе она неэффективна. Можно смеяться над соседом, но это как-то слабовато. Смеяться над президентом - это интересно, и это может быть убедительно. Для пародии нет ничего святого. Потому что любой запрет ее только подстегивает. Пародия умирает, если святого нет. Если нет утвержденных ценностей. Можно, конечно, считать поэзию Пригова пародией на советскую - в определенном смысле так оно и было. Но смеяться над мертвым львом или ослом - одинаково скучное занятие. Это же не опасно, а потому уже и не смешно. А пародия родилась едва ли не с того, что начала смеяться над литургией в те времена, когда за этот смех могли и на костер пригласить. Впрочем, об этом уже писал Бахтин, и потому я умолкаю.

Пародирование очень близко связано с авангардом. Авангард - это пародия всерьез. Посмеялись, а потом задумались. В этом что-то есть. А если попробовать не на обыгрывании освоенного литературного материала, а на собственном, новом, неосвоенном, что будет? А будет как раз авангард. Об этом писал Тынянов.

Перелом, который произошел в восьмидесятые годы, привел к тому, что в поэзию были стремительно вброшены огромные массивы текстов. Текстов новых, старых, но несомненно талантливых. Что ни год мы праздновали столетние юбилеи полузапретных поэтов, потом и вовсе запретных, потом андеграунд. И даже не одно за другим, а все вместе огромной кучей. Наступила реакция отторжения. Но позиция рифмы была навсегда поколеблена. Лексика неограниченно расширена. Норматив поэтического высказывания, который был в советской поэзии безусловной данностью, с той же безусловностью был отброшен.

Верлибр не отвечает за свои слова. Он не самодостаточен. Читая стихотворение, написанное верлибром и не зная, что это именно стихотворение, мы далеко не всегда можем сказать что перед нами поэтическое высказывание. И мы вынуждены выходить за рамки текста, опираться на внешний контекст - на авторитет, в конце концов.

Если мы не сможем выработать необходимое условие существование стиха - внятное читателю, поэзию просто окончательно размоет и она перестанет существовать как различимое явление.

А разговор о Михаиле Гаспарове и его версии несуществования поэзии придется еще раз отложить.

Примечания:

¹ Лидия Гинзбург Литература в поисках реальности, Л.: Советский писатель, Ленинградское отделение, 1987, с.155.

• Несуществующая поэзия
• Несуществующая поэзия. Продолжение
• Олег Дарк. Кальдерон из Воронежа