Ирину Полянскую я знаю как автора двух прекрасных романов "Прохождение тени" и "Горизонт событий" и нескольких прекрасных рассказов, о которых ниже. Полянская - автор ищущий, неизбежно неровный, явные провалы чередуются у нее с такими яркими удачами, что о провалах моя благодарная память предпочитает умалчивать.

Что помнится из 26 рассказов, составляющих книгу "Путь стрелы" (М.: МК-Периодика, 2003)? Пяток шедевров, запрещающих помнить все остальное. И все остальное - общий фон, подмалевок, где нет-нет да и вылезут ученические мазки, - например, забота автора о том, чтобы зачины рассказов не выглядели однообразно. Фон этот еще дает понятие о том, что у писательницы есть свой мир, заключенный в тематическую окружность и странный этой немотивированной замкнутостью в пределах нескольких повторяющихся положений. Например, мужские имена удивляют однообразием: из рассказа в рассказ кочуют Сергей или Слава то в качестве сына главной героини, то в качестве мужа. Женские судьбы часто отливаются в твердые формы: у героини непременно есть ребенок, у ребенка часто есть отец, который о нем заботится, а на его матери жениться не желает по какой-нибудь веской, но невнятной причине:

"...она обходилась эвфемизмом "отец моего ребенка" или "наш папа" и дальше охотно давала разъяснения, что Георгий не женился на ней из принципиальных соображений, но что отец он хороший, всегда помогал деньгами (...)" ("Сон");

"Андрей никогда не женится, хотя, совестливый, помогает чем может, велосипед вот обещал. Но не женится, говорит, что причина в самой Агнессе, в ее характере, в том. что она стремится подладиться под всякого, спешит, торопится, забегает вперед всяческих отношений с людьми... ("Черное и голубое")".

В рассказах о детстве непременны две девочки-сестрички... кстати, первый из прекрасных рассказов - тонких и сложных, прихотливо сплетенных из душевных движений, не разрешенных в поступки, - о детстве.

Шаблонного "счастливого детства" дети в рассказах Полянской не знают. Детство для них - труднейшее время, когда человек, вполне себя осознающий, не имеет права на самостояние. Самостояние же им необходимо: родители их всегда ссорятся, не понимая, что являют собой в детской жизни оси абсцисс и ординат, что являются для детского существования необходимым условием, вроде твердой почвы под ногами, и что дети их поэтому живут в катастрофической среде - вроде местности, где постоянны сильные землетрясения.

В рассказе "Утюжок и мороженое" одна из девочек расчетлива и изворотлива, другая простодушна, и ее раздражает лживость сестры, успешно осваивающей сложный политес, сопротивляясь родительской власти и завоевывая лидерство среди детей во дворе. Зная, что отец не любит бесполезного времяпрепровождения, девочка-политик отпрашивается не гулять, а собрать гербарий или "разгрузить позвоночник", а если ее все-таки не отпускают - не ревет, как сестра, а выходит на балкон и объявляет друзьям, что гулять у нее нет настроения.

Случай с игрушечным утюжком, который отец привез из Москвы в подарок дочкам, обнаружил вдруг, каких душевных сил стоило маленькой девочке быть политиком. Она подарила игрушку подружке, у которой оспаривала право на лидерство, а потом неделю мучилась от страха в ожидании, когда отец обнаружит пропажу игрушки, являвшейся символом его чадолюбия:

"Я вернулась из школы и сразу увидела, что Рита стоит в эпицентре землетрясения, а над ней неколебимо, как скала, в праведном гневе навис отец и допытывается, где утюжок, который папа привез из столицы нашей родины: он в такие минуты предпочитал говорить о себе в третьем лице, как бы устраняясь от бури, им вызванной, как бы ставя себя судьей между недоброй, рассеянной девочкой и ее заботливым отцом".

В этот момент сестры навсегда меняются ролями: простодушная мгновенно выдумывает безупречную "отмазку", а хитрая заболевает нервной болезнью, становится простодушной, теряет всякий интерес к дворовой общественной карьере и впадает в глубокий болезненный сон всякий раз, когда начинают ссориться родители.

Все самое главное уведено в подтекст, поэтому рассказ короткий. Родители описаны, а вернее, охарактеризованы несколькими штрихами. Таким, например:

"Мы пошли дальше мимо резвящихся девочек со звенящими, детскими, так любимыми отцом голосами, с большими детскими капроновыми бантами, светящимися на солнышке, с детскими царапинами на коленках. Рита едва переставляла ноги, и мы уселись на скамейку".

Отец любил абстрактный принцип детства, а не своих живых детей, игнорируя их душевную сложность вплоть до метонимических уподоблений: голоса, царапины, банты... Ребенок, изгнанный из рая простодушия, лжет отцу детским голосом.

Один важный персонаж является в рассказе мельком, как метеорит, - это учитель истории, веселый циник, изрекающий сентенции вроде "умирают в одиночку", восхищая измученных социальной неправдой детей. Потери своей душевной чистоты девочка не прощает ни заболевшей сестре, которую больше не хочет жалеть (понимание этого факта приходит к ней в эпизоде с мороженым: бабушка, которая не любит отдавать долги, забыла дома деньги и просит у нее на мороженое для Риты и себя, а она не дает), ни всему этому лживому городу (до понятия мира еще не доросла), охарактеризованному в рассказе через вторжение социальности в самые, казалось бы, посторонние для нее вещи:

"Поскольку городская знать и первостроители жили в центре, городскую площадь венчали чистопородные розы. Вдоль главной улицы бодро гарцевали бордовые георгины, махровые астры, по другим улицам растекались маргаритки, стояли на марше колонны гладиолусов, окраина дышала бархатцами, сиренью и прочим цветочным люмпеном".

Бабушка лжет: "как славно быть молодым в таком юном городе...", девочка презирает ложь, бабушку и город - и тут в ткань этого прекрасного рассказа вторгается лирическое отступление, заключенное в скобки, - о том, как давно брошенный городок вторгается в сны выросшей героини:

"...Тогда почему сейчас этот город то и дело вызывает меня к себе, кто из нас без кого не может обойтись? Зачем перелетает ко мне целыми улицами, отдельными скверами, усеченными конусами домов, которые на самом деле стояли в другом порядке, и почему я не могу отыскать дорогу в аптеку?.. А бывает - пробираешься по знакомой аллее сквозь туман и никак не можешь дойти до редакции газеты "Знамя коммунизма", в которой бабушка публиковала свои смешные стихи. Снятся мне оба балкона нашего жилища: под одним частенько распевала свадьба, под другим медленно тянулись похороны. Во сне они меняются местами, я смотрю вниз и удивляюсь: в песочнице стоит похоронный оркестр, и у музыкантов, как на льду, разъезжаются ноги, а одна нота вдруг как запрыгает воробушком на теннисном столе! Еще бывает - весь город свертывается и утекает в какую-то подробность - в киоск с мороженым возле кинотеатра "ХХ партсъезд", рядом со мною сидят люди, которых я хочу угостить мороженым, но ни разу мне это не удалось: ищу мелочь в темном кармане до тех пор, пока сама не закачусь в эту тьму, а потом грустно стою на почте и отправляю немного денег Рите и ничего бабушке, потому что и во сне, и наяву помню, что в той стране, где она теперь обитает, деньги недействительны..."

Еще один из прекрасных рассказов - о любви: "Снимок". Он, напротив, построен очень просто, без подтекстов и анахронизмов. Немолодая женщина неправдоподобной худобы и миловидный юноша стоят в длинной очереди к какому-то прилавку и несут такую обреченно-счастливую чушь, никого вокруг себя не замечая, что всем окружающим понятно: это любовники.

"Очередь несла их как эскалатор. Рядом стоял высокий мужчина в красивом плаще, с умудренным, безнадежно усталым лицом, держа за руку терпеливую дочку. Женщина с горячими карими глазами перестала лепетать, но тут ее взгляд, просеивающий скучные серые лица, точно с размаху ударился о его твердые глаза - он тонко усмехнулся в усы. "Что, слопала птенчика? - говорил его снисходительный взгляд, зажегшийся последним доступным его сердцу чувством - иронией. - Вообще-то ты ничего, отважная деваха, я бы и сам не прочь. Младенчик дает тебе ладью вперед в виде своей невинной юности, но ты, киска, даешь ему вперед ферзя - свой огромный, как видно, по амурной части опыт..." Она слегка улыбнулась, ей было приятно и такое внимание. Мальчик не заметил этой игры взглядов, и она продолжала щебетать. Она рассказывала ему о том, что у ее прежней квартирной хозяйки затерялись ее детские снимки, один из них ей особенно дорог, там она пятилетней малышкой в кудряшках наряжена в костюм снежинки, о да, ей жаль этих фотографий, жаль детства, которое они могли бы напомнить.

- А адрес ты помнишь? - горячо допытывался ее мальчик. - Мы должны отыскать эту женщину, серьезно. Да, мы обязательно разыщем ее и потребуем отдать твои карточки.

Мужчина в красивом плаще переглянулся с женщиной по соседству, с презрительной усмешкой слушающей этот разговор. Женщина была того же возраста, что и щебетунья. Да и все, кто слушал их, испытывали, наверное, одно и то же чувство: скованное раздраженное презрение. Мужчинам хотелось взять за плечи эту куклу и встряхнуть ее хорошенько, чтобы не заедало на кукольном слове, женщинам хотелось плюнуть этой порхающей бабочке вслед - в ее маленький, улетающий в сторону от их убогой, праведной, мученической жизни след. Две девушки, подружки, тоже усмехнулись, одна сказала другой: "Старуха впала в детство". "Это точно", - подтвердила вторая. У третьей женщины, постарше, дума клокотала в голове, как вода в котелке: "Бедный паренек! Не дай бог моему мальчику попадется такая же стерва". Четвертая точно продолжала ее мысль: "Глупый парнишка клюнул на старую идиотку от одиночества, от неуверенности в себе". Только одна девочка, дочь своего высокого усталого отца, смотрела на эту сцену открыв рот и слушала, слушала, глядя на влюбленных, как слушают глухие, боясь пропустить слово, незнакомое слово..."

Что характерно - у Полянской нет благополучных героев, эта материя ей неинтересна. Момент истины человеческого бытия отмечен у нее очень определенно: из рассказа в рассказ, от героя к герою переходит один характерный жест.

"Ее нашли наполовину сползшей с могильного холмика, обнявшей себя руками так крепко, что потом еле разжали окостеневшие руки и связали их на груди бинтом" ("Сельва");

"...и даже спала, обхватив во сне себя руками..." ("Жизель");

"Уже на следующий год виноград оплел ограду, зацепился за ветки березы и, провиснув между ними, задумался на какое-то время, обвивая свои же собственные плети, как озябший на холоде человек обхватывает руками самого себя, стараясь сберечь остатки тепла", "Галя изо всех сил обняла себя руками" ("Дикий виноград")...

Одиночество, неприкаянность, механизмы или просто жесты защиты и беззащитности - неисчерпаемые темы, которые не дают-таки прозе уйти в фабульную динамику или орнаментализм, в безответственное "как" от почти уже неприличного "о чем" - от психологии, которая вроде бы ничего не объясняет в посттрагическом мире и вроде бы устарела еще в начале двадцатого века.