На краю обрыва... Недавно так отзывался о мировой историографической ситуации один из крупнейших историков культуры Роже Шартье (вслед за Мишелем де Серто, описавшим подобной метафорой творчество Мишеля Фуко). Коллективный опыт осмысления тенденций развития историографической культуры, в основном российской, в XX веке - свидетельство близости пропасти и попытка перебросить через нее мосты. Где-то рядом эпоха полемического запала, когда быть историком значило находить и показывать пути, открывать глаза, отвечать на тревожащие общество вопросы, повышать "морально-этический уровень народа" (об этом см. статьи Александра Логунова и Ирины Чечель в данном сб. Образы историографии: Сборник статей / Науч. ред. А.П.Логунов. М.: РГГУ, 2001), когда историк воспринимался едва ли не как жрец, а плохих жрецов ждали неприглядные ритуалы интеллектуального остракизма. Историческое сообщество отреагировало на публицистический, информационный, педагогический и архивный бум смещением проблематики исследований, и это особенно заметно по сборникам Советская историография (под общ. ред. Ю.Н.Афанасьева; науч. ред. А.П.Логунов. М.: РГГУ, 1996) и Исторические исследования в России. Тенденции последних лет (под ред. Г.А.Бордюгова. М.: АИРО-ХХ, 1996). Острота полемик в том 1996 году свидетельствовала о расколе внутри сообщества и показывала, что сформированы исследователи, которые не хотят играть по старым правилам. Тогда это могло звучать как похоронный марш советским моделям осмысления прошлого, крушение "марксистских догм". Пять лет спустя обозначились новые сомнения. Настало время собирать камни.

Выбранные в сборнике "Образы историографии" сюжеты представляют собой сложные, дискуссионные, в каком-то смысле "болевые" точки исторической науки. Они обозначены пунктиром (в жанре эссе), без претензии на системность и с заметным креном от описательности в сторону углубленной рефлексии. Авторов занимают главным образом качественные сдвиги, происходящие в больших историографических периодах. Это "история изнутри". Отсюда еще одно достоинство сборника - сдержанное изучение социальных и культурных факторов перехода от советской к российской историографии. История преемственности, которая если не заменит, то по крайней мере дополнит историю разрыва. Констатация "теоретического плюрализма" сегодняшней исторической науки в статье Дмитрия Лукьянова служит преамбулой для исследования теоретических разработок советских историков рубежа 1980-1990-х гг. Самый цитируемый в сборнике автор М.Я.Гефтер, будучи автором теории многофакторности и альтернативности истории, символизирует переосмысление советской исторической науки. С ним неслучайно конкурирует борец за "историческую правду", историк "пограничного" поколения Ю.Н.Афанасьев.

Очерчивая рамки историографической ситуации 1990-х, Александр Логунов прибегает к терминологии разрыва и говорит о "переломах" и "новом качестве". Вместе с тем, исследователь сдержанно иронично отзывается об авторах квалификационных работ, которые, следуя моде и негласному принципу кого-нибудь критиковать, спорят с безымянными исследователями или с такими их качествами, которые, согласно тем же джентльменским постановлениям, насыщены негативной семантикой (публицистичность). В научном сообществе культивируется идеология разрыва. В анализе, проведенном А.П.Логуновым, намечены противоречия и провалы в современной российской историографической культуре: полемический радикализм, необоснованное отрицание теоретических разработок, ложные демистификации, борьба с "очернителями" истории, прикрытие за новыми ярлыками старых интеллектуальных схем, интерес к дидактике в ущерб профессионализму. В целом, намеченный образ наводит на грустные размышления. Признание советской историографии в качестве самоценного интеллектуального опыта состоялось. Копья публицистической истории тоже ломались недаром, и споры о "магистральных путях" науки не прошли бесследно. А что происходит в наше счастливейшее из времен? С каких высот, из какого прекрасного далека мы можем обращаться к "России, которую мы потеряли"? Сколько сомнений историков-профессионалов недавнего прошлого и уж совсем наших современников понятны и созвучны кому бы то ни было сейчас? Составить внятный рассказ о том, как писали и думали историю десять лет назад наши коллеги (и вовсе не из президиумов чего-нибудь - со многими из них мы здороваемся за руку, по имени и даже на ты), под силу ли сейчас?

Отстраниться и напустить медицинского холоду невообразимо, потому что это фальшь. Язык неподатлив на взвешивание и алгебру, когда, по словам Фрэнка Анкерсмита, настает пора не исследовать, а думать. Тем более думать над тем, что уже или еще не свое (постмодернизм завис где-то между "уже" и "еще"), но явно и не чужое (марксизм и вплоть до "Краткого курса истории ВКП(б)", что блестяще показано в статье Александра Юдельсона). На каких же языках обсуждать плохо и совсем не забытое? Когда читаешь "Образы историографии", часто натыкаешься на примеры того, как "пишет сдвиг": нервное, захлебывающееся письмо, смысловые кентавры, теоретические эксперименты и экстраполяции. "Мечта о себе" подталкивает исследователей к тому, чтобы вчитываться и бороздить интерпретациями эти образы, расшатывать образцы исторического письма, чтобы находить в них лакуны для своей идентичности. От самого наглядного, почти социологического, обследования Сергеем Бородиным стереотипов России и славян в учебниках ФРГ до напряженных и провокационных формулировок Владислава Кравцова (сколько раз может быть оспорена легитимность, к примеру, такого вопроса, прежде чем мы задумаемся, а стоит ли на него отвечать: "В чем реализовалось то непредвиденное содержание конструируемого "постмодернизма", заставившее профессионалов-историков сменить оценки на прямо противоположные?"). Рефераты, на 4/5 посвященные "новой" истории и постмодернизму, выполняют также не только просветительскую миссию. Скорее это визитная карточка, демонстрация своей причастности к сообществу, в котором только для расстановки фигур имеет смысл через запятую перечислять: Х.Уайт, Ф.Анкерсмит, Л.Минк, Л.Стоун, Х.Келлнер...

Настоящее, гулкое и неугомонное, "последнее время" то и дело пробуждается во временах утраченных. И всякий раз начинаешь читать, на первый взгляд, археологию идей. На все лады перепетый призыв М.С.Бойцова "Вперед к Геродоту" приобретает особый вкус, если идешь "вперед", но при этом думаешь, что по ком-то звонит колокол. Так и в "Образах" - чем ближе к Геродоту, тем сильнее звонит. Дмитрий Лукьянов, ограничившись узким периодом "процесса трансформации современного исторического знания" к началу 1990-х, формулирует проблематику из "настоящего времени". Это можно было бы назвать своеобразной оптикой, если бы интерпретация проблем десятилетней давности не оказалась частью какого-то диалога об актуальности: "Итак, все изложенное выше показало, что основное качество "современности" мыслится большинством историков по-прежнему как глобальный, системный кризис...". Статья Ирины Гордеевой - граничащая с некромантией попытка привить микроанализ социальной истории и увидеть достижения советской науки в перспективе такого сращивания: "Признавая ведущую роль западных гуманитарных наук в разработке аналитических подходов к практике историописания, российскому исследователю нельзя не опираться и на отечественную историографическую традицию...". Игорь Ионов связывает, вслед за С.Хантингтоном и Г.Иггерсом, рождение научной истории не с позитивизмом, как чаще всего делается (несмотря на расхождения исследователей в определении такого явления, как "позитивизм"), а с теорией цивилизаций. Автор насыщает свое повествование взрывными метафорами, как только обращается к книге Н.Я.Данилевского "Россия и Европа", но при этом без комментария остаются замечания В.С.Соловьева об эпигонском характере этой книги. И в чем проявлялось влияние этой книги на мировую историографию? Вопрос непраздный, раз уж "вторичность" Шпенглера заявлена как бы мимоходом при обсуждении Данилевского. Наталия Иллерицкая обращается к историографической полемике о вечевом и соборном народоправстве между В.И.Сергеевичем (1867), А.Д.Градовским (1868), Ф.И.Леонтовичем (1874), а также их современниками. Изложения нескольких точек зрения XIX века оказывается достаточно, чтобы незаметно перевести стрелки и подвести лаконичные итоги, как если бы в те золотые освободительные годы оставалось только досказать: "Изо всех имеющихся данных можно сделать лишь один вывод: выборные люди были на уровне их высокого призвания и хорошо понимали потребности своего времени".

Кому-то книга покажется бурей, кому-то бурей в стакане. Возможно, ожидания и вовсе не нарушены. Мосты, отделяющие нас от нашего настоящего и от нас самих, призрачны, и всегда думаешь, что идти на ту сторону еще рано ("не отжило"). Но из всех соблазнов едва ли не самый страшный для историка думать, что наступит время, когда прошлое само скажет о себе. Даже если "Образы историографии" "не взрыв, но всхлип", то, как они воображены, свидетельствует о том, что изменилось после этого всхлипа.

* * *

История современности, рассмотренная в преломлении ошибок прошлого, занимает участников конференции "Преодоление прошлого и новые ориентиры его переосмысления. Опыт России и Германии на рубеже веков" и авторов одноименного сборника (Преодоление прошлого и новые ориентиры его переосмысления. Опыт России и Германии на рубеже веков. Международная конференция. Москва, 15 мая 2001 г. / Под ред. К.Аймермахера, Ф.Бомсдорфа, Г.Бордюгова. М., АИРО-XX, 2002). Участников проекта волнует вопрос о статусе истории в современном мире, о способах репрезентации прошлого после крушения тоталитарных систем. И, по сути дела, о формах культурного диалога на пороге тоталитарных систем - примером для подражания для многих выступивших стал компаративный "Вуппертальский проект" Льва Копелева. Тревога исследователей связана с растворением прошлого в современных идеологиях. Привычные ориентиры, позволяющие навешивать ярлыки, вроде "красный", или "коричневый", или "красно-коричневый", уже почти неразличимы. Историки узнают все больше страшных подробностей о средствах, оправданных великими целями, и это исключает любую возможность "сгладить" прошлое, вернуться к оптимистическим народно-национальным легендам. Но и угроза ожидается уже не от классических "симулякров". Как отмечает С.Аверинцев, если придет "сила, абсолютно неприемлемая по моральным соображениям, ей нетрудно будет найти словесную маску, чисто внешне не похожую ни на один из видов уже известного нам тоталитаризма". Эти опасения разделяют А.Ципко, Я.Драбкин и др. Впрочем, в дискуссии В.Шейнис озвучил еще более пессимистический подход к актуальной России (никем из участников проекта не адресованный актуальной Германии): "В Германии тоталитарное прошлое, насколько об этом можно судить из Москвы, преодолено. В России, в большинстве других республик, возникших на развалинах СССР, - нет".

Фальк Бомсдорф, открывший конференцию, наметил стратегию диалога: каждое общество пишет свою историю, но необходимо деликатное обсуждение, когда речь заходит о взаимной ответственности между обществами. Германия во вступительных словах Г.Бордюгова, В.Третьякова и К.Аймермахера оказывается перед вопросом о жертвах Второй мировой войны. Россия - перед фактом своего гражданского раскола в ходе мучительного преодоления тоталитарного строя. Историки собрались не для того, чтобы упрекать, отрекаться, клясться, торжественно обещать "перед лицом своих товарищей", и даже не для того, чтобы каяться. Все это было бы сказано не только в никуда, но, по всей видимости, и ниоткуда. Впрочем, в начале диалога обнаруживается напряжение между, с одной стороны, намеками Г.Бордюгова и В.Третьякова на необходимости формировать "чувство ответственности" или "честно задумываться" и, с другой (хотя, может быть, и с той же самой) стороны, вопросом К.Аймермахера: "Кто отчетливо произнес "я виновен" или "я ответственен"?".

Покаяние составляет один из центральных сюжетов книги. И одновременно - сюжет непреодолимый если не для изучения, то наверняка для читательского восприятия. Замысел с российской стороны, видимо, в том, чтобы провести запоздалый "Нюрнбергский процесс", предъявив советской системе, или самим себе, обвинение историческими фактами (по словам А.Борозняка, "в СССР - при наличии "своего" Освенцима - не было "своего" Нюрнберга"). Германские историки продемонстрировали пристальное внимание к фашизму, свидетельствующее о снятии табу с этой темы и об интересе к повседневному, "обыкновенному" фашизму и его социально-психологическим и идеологическим механизмам. Схема С.Аверинцева, согласно которой отношение к злодеяниям в своей стране разнится от того, принадлежит ли общество к культуре совести (Запад) или к культуре стыда (Восток), подкреплена лишь примером из репертуара властного реверсивного смирения: почему Турция не покаялась в убийстве миллиона армян (1915 г.)? Но можно ли предписать форму покаяния, чтобы заявить о том, что внутреннее очищение произошло? И произойдет ли очищение, если даже открыто на весь мир признаться в содеянном? Понятно, что публичное покаяние историков - в не меньшей степени политика, чем признание политиков в своих ошибках (российские 1990-е достаточно показательны для изучения политического покаяния как симулякра). Но уж совсем странно превращать покаяние во "внешнюю политику" или в чью-то обязанность. Любопытно, что противник отечественного "Нюрнберга" А.Ципко, заметивший, что "негуманно" принуждать к покаянию, "к ответственности за прошлые преступления своего народа", не преминул извлечь из своего рассуждения максиму: "Преодоление тоталитаризма и осуждение его преступлений против личности имеют смысл, когда они ведут к укреплению христианской идеи равноценности каждой человеческой личности и каждого народа".

Болевые точки и скрытые раны обозначены, чтобы в очередной раз доказать, что история - это политика, перевернутая в прошлое, но именно поэтому задача историков, говоря о политике, искать выходы из власти, доминирования, выворачивать из прошлого взрыватель агрессии. В этом смысле извиняться друг перед другом за прошлое лучше, чем им бахвалиться. Вопрос лишь в том, за что извиняться. Для многих участников дискуссии очевидно, что Германия испытывает вину за 12 лет своей истории, а Россия за 70 или 74.

И поэтому попробуем задуматься: был бы легитимным осторожный самокритичный подход к своему прошлому, если бы национальные и тоталитарные идеи не подверглись многостороннему разоблачению? Иначе говоря: только ли эти идеи требуют преодоления? В.Логинов в выступлении под эффектным названием "Нельзя врать" призвал историков не забывать в порыве самокритики элементарные основы профессии, и в первую очередь - не превращать исторические данные в средство манипуляции, какими бы благородными или даже великими, как обычно, не казались ее цели. Н.Дедков размышляет на тему "Возможно ли общее покаяние?". Это, пожалуй, самый резкий выпад в книге против идеи преодоления прошлого. Призывы к покаянию, по его мнению, не менее ангажированы, чем образы России, "которую мы потеряли". И само покаяние для новой власти - один из способов приспособления, приручения и забвения прошлого во имя настоящего. Поэтому законны вопросы: "Покаяться всем миром и забыть? Или же каяться непрестанно, в святом убеждении, что за грехи отцов отвечают не только дети, но и правнуки? [...] Не лучше ли будет просто помнить, помнить и знать, помнить и знать историю во всей ее целостности, со всеми светлыми и темными ее страницами?". Серия выступлений посвящена проблеме смены элит (Б.Соколов, Е.Левина, А.Квакин), заявленной в докладах М.Бирвиша и С.Аверинцева. Устойчивость фашистской элиты после краха третьего рейха вызвала у исследователей аналогию с постсоветской Россией. Вслед за Х.Моммзеном и К. Азадовским еще одна группа авторов (И.Чечель, А.Шевырев, А.Квакин, И.Кознова, Г.Ратгауз, Н.Алексеева, М.Шнейдер) обратились к национальному и историческому творческому и массовому сознанию. Обсуждению подверглась те сферы общественной жизни, в которых происходит осуществление мифологем власти и вырабатываются ответные реакции общества.

Книга, призванная показать пути преодоления прошлого, воплощает определенные общественные тенденции в России и Германии. Немецкие исследователи и, видимо, значительная часть общества заинтересованы в том, чтобы период господства национал-социализма был осмыслен как разрыв, после которого невозможен возврат к милитаризму и национализму. Российские авторы еще слишком близки к "преодолеваемому" прошлому, а современная российская политика еще слишком сильно генетически с ним связана. "На полях" книги постоянно читается вопрос о том, заинтересованы ли обе страны в мирном европейское сосуществовании, однако очевидно, что только германские ученые явно и напрямую связывают предмет своих наблюдений с политикой сдерживания.