Есть люди, которые не умеют говорить ни с кем, кроме себя, поэтому любят молчать. Самодостаточные до шарообразности, они, похожие на спутники, летают вокруг земных реалий, если и соприкасаясь с чем-то, то точечно, не приземляясь ни на что, но одухотворяя все, лишая тяжести, фактуры, звука - всего привычного телам в земных условиях.

Часто такие люди пишут стихи. Часто мы этого не замечаем, потому что их внутренняя речь вливается в ноосферу, минуя наш слух. И еще потому, что им неважно, слышит ли их кто-нибудь: издание книги для них - такой же самодовлеющий поступок, как посадка дерева, постройка дома, воспитание сына... Объяснений и оправданий не требует.

С большим вкусом изданная книга стихов Александра Шишкина "Corpus Animae" (М.: СоюзДизайн, 2003 - 800 с.) на самом деле - четыре книги: "Книга прагматик", "Книга поэтик", "Книга лирик" и "Книга риторик" - собранные под двумя обложками, твердой белой и прозрачным супером, и проиллюстрированные прекрасной графикой А.Смирнова (думаю, все-таки, что надо было указать имя художника с такой фамилией полностью, а может быть, даже и отчество). Внутри каждой книги стихотворения сложены в циклы, внутри больших циклов - циклы малые, - отсюда такой длинный, "матрешечный" путь к названию стихотворений, приведенных ниже.

Честно говоря, я не нашла больших различий между "прагматиками" и "лириками" Александра Шишкина. Все стихи примерно одинаковы: молчаливо-беззвучны, неприкаянно взвешены в безвоздушном пространстве европейской культуры, пропитавшей автора, и неровны по уровню собственно стиховой культуры: встречаются синтаксически неуклюжие строфы и вовсе неумелые строки, не обошедшиеся без "втыков". Но есть и виртуозные стихи. Лучшее в восьмисотстраничной книге, на мой взгляд, вот это, из "Книги прагматик", с двудонным названием "Nature mort #1", ставшее второй частью "городской повести" "Одиссей и Навзикая", - в нем тонко и точно передана топография узнавания умершего, ушедшего из детства в память, рассеянное скольжение взгляда лирического героя ощущаешь физически:

Уже не рыба, но еще не тварь
Из чрева тьмы в болотце неглубоком,
В тепле его родном, в зрачке убогом
Глазастых головастиков гурьба.

А рядом куча свалена навоза,
С отливом металлическим жуки
В ней ползают, упруги и крепки,
Как детские машинки с подзаводом,

Что брошены в песочнице, пока
Головки открывает одуванчик,
Воинственный, седеющий захватчик,
Десантник, улетевший в облака, -

Здесь одиноко бродит палисадник
Без дачников в тумане голубом,
И комариный зуд его знаком,
И ссадины, и оклики, и сзади...

Почти все, что говорит этот поэт, было сказано в прошлом веке другими, причем сильнее. Но ему будто нет дела ни до какой соревновательности. Он возьмет и напишет свое "10 октября 1912 года", многословное:

Ну вот и тихий полустанок,
Где речь звучит воздушно-странно.
Там рельсы в блике фонарей
Лежат, как мертвая форель
С молочным глазом голубым,
И смотрят в мир. А в мире дым.
Движение по грязной жиже.
В том мире прибывает ближний,
По расписанию. С устатку
Невосприимчива сетчатка,
Что видит, видела уже
Всю прелесть мира - в неглиже? -
Деревьев мертвую преграду,
Ползущего по шпалам гада,
Пустой перрон, туман и воду,
Толченную в густой грязи,
И человеческие годы
Под стук неведомой оси.

(Книга поэтик. Картография любви. Безответность дыхания. Ну вот и тихий полустанок...)

Когда стихов так много, стараешься выбрать самое-самое - в этом, пожалуй, и заключается труд чтения этой огромной книги. Вот, например, самое энергетичное - за счет звукописи согласных, динамики четырехстопного ямба, конкретности и четкого рисунка деталей:

Малинова заря с кокардой
Свеженадраенного солнца
Стоит под тульей неба синего
В парадном глянце первородства

Пейзажа североуральского,
Где вся работа - лесовывозка
С промерзшей речкой и акацией
Колючек лагерных под вышками.

Где снежные горбы над крышами,
Дымы и ветры, ватник, валенки,
Под шапкой наголо пострижены
Твои сугробные привратники.

О черный муравей заснеженный,
В железной челюсти таскающий
Хлысты, промерзшие до бешенства,
И мрущий, но не вымирающий.

Пейзаж без птиц, без лиц, без памяти,
Где снег скрипит не санным полозом,
Где звезды не на небе - на людях,
Залиты заживо морозами.

(Книга поэтик. Картография любви. Провинциальные гобелены. Малинова заря с кокардой...)

Книга издана настолько хорошо, что невозможно не отнестись к ней серьезно. Поэтому и впечатление от нее внушительное: автор смел настолько, что повторяет блоковский эксперимент - собирает все свои стихи в тетралогию - чего? Явно не вочеловечения, нет. Напротив, "вокультуривания". Например, "Одиссей и Навзикая" - красиво мифологизированная история вполне конкретной, очень современной встречи мужчины с женщиной со всеми вытекающими последствиями. И в этой же поэме, в части XI, автор сопротивляется собственной "книжности":

.................................................
О, этот книжный червь в башке!
Я - волк степной, я - Гантенбайн,
Улисс и новый Финиган
Иль неудачник Мартин Иден,
Кухуллин, мстящий за обиды:
Где барышня? Где хулиган?
Я - только я! Ни оболгать
Литературный балаган,
Ни объяснить меня до точки
Не сможет: я - первоисточник
И свой последний результат.
Где синие очки и бант?!
Как маски мертво прирастают:
Сначала ты никто - потом
Вдруг стало собственным лицом,
Что было пустотелой тарой.
................................................
Как я устал. Жизнь - произвол.
Где вовсе сам себе не равен.
Ты - представление о драме,
Где наперед известна соль:
"Король и шут..." - а дальше сами..."

"Разорался" он, однако, только раз. Или два. Его "программным" можно считать стихотворение о беззвучном взрыве тишины:

Эта ночь разрывает меня тишиной.
Безответность дыханья. Застывшая тьма полнолунья.
Даже сосны сольфеджио скрипа прервали с полудня,
И, как будто во сне безвоздушном,
качается в дюнах прибой.

В ностальгическом будущем зрение ищет опору,
Собирая в огромный букет флоксов желтый туман.
Тень коснулась руки - опираясь на самообман,
Тело вздрогнуло... словно дверь отворили и штору

Сквозняком подняло. Ночь похожа на день,
как молчанье похоже на речь, -
Так проникнемся ночью, что нас разрывает и душит! -
Мы на ощупь, по памяти, что, как сердце, все глуше и глуше,
Лепим из пустоты все, что сможем пока уберечь.

(Книга поэтик. Картография любви. Безответность дыхания. Эта ночь разрывает меня тишиной...)

Видимо, "вокультуривание" - это важный для Шишкина личностный путь: то ли жизнь его по-современному мобильна и болтлива, поэтому он входит в камеру-обскуру своей души помолчать и полетать в культурной невесомости; то ли добывать свою любовь к фламандской живописи и "Столбцам" Заболоцкого ему пришлось не естественным путем - как впитывают ее дети из интеллигентных семей, - а революционным... Не знаю - только предполагаю, почему ему кажется сверхценностью то, от чего русская поэзия давно устала. Похоже, что ему нет никакого дела и до этой усталости... Уважаю.

Книга Хельги Ольшванг "Тростник:" (СПб: "Издательство Пушкинского фонда", 2003 - 80 с.), изданная как "книжка-малышка", - такая же молчаливая книга такого же "спутника" земли, которому ничего не стоит нарушить законы земного или словесного притяжения. Поэтесса считает порядок слов совершенно свободным и часто стихотворение у нее оканчивается потому, что фраза ломается на слова и словосочетания, рассыпается в словесный щебень - этакое необарокко с руинами, обвитыми лозой, с пучками травы, пробившимися в трещинах камня:

..........................................................
Спеши - не спеши, но оба опавших платья
перешагнешь, стран, представая там

нагим, лепеча об изгнании, о проклятье
двуязыкие жалобы не понимающим их садам.

(Морщит в плечах материк...)

Чье терпение раньше иссякнет:
ветки - указывать вверх?
Мое - оставаться тут?
Голосов отвечать на стук "к ней пока нельзя,
нет, пока нельзя",
"вас позовут".

Или из капельницы - верблюдов,
проникать сквозь иглу, караваном, в кровь?
И
даст ли к отплытию залп,
знак - срочно покинуть кров,
верба, серым застыв салютом?

(Чье терпение раньше иссякнет...)

Состояние хрупкости бытия, зависание между землей и небом, жизнью и смертью очень точно передает эта особенность поэтики Хельги Ольшванг - интонационно гладкий стих, к концу начинающий спотыкаться и рассыпающийся совсем. Там, где эта особенность заострена и сюжетно поддержана, получается особенно эффектно:

Утро отворяется. Упасть в сад
тень оконного креста
изготовилась, и замирает паства
птиц, молитвенники пролистав.

................................................

Прерывая в кухне ссору, злостным,
правнучка Франциска: "Гад, -
ором, - пропади ты...", крошек горсть им,
"...пропадом!" - бросает в сад.

Стихи, составляющие книгу "Тростник:", - отрывки речи, произносимой "про себя", внутреннего монолога, состоящего из констатаций, не предполагающего ни слушателя, ни собеседника. Даже стихотворение с названием "Вслух:" остается все в той же беззвучной системе:

Сами укроются, сами уймутся, состарясь,
дети, и сами себя обличат.
Имя забытое: ты, красота, грязь,
грядки на родине, чад,
каша, наследство.

Ходи - не ходи теперь,
призрак,
беспечные спят.
Все, что казалось немыслимым вытерпеть, -
рай, обращенное вспять.

Стихи Хельги Ольшванг прелестны своей хрупкой странностью, приверженностью секунде, о которой умному современнику не приходится "думать свысока". Они интересны каким-то едва уловимым и почти неописуемым ракурсом "мимобытия", в которое трагизм прерывистой строки, открытый век назад Иннокентием Анненским, превратился в нынешнем посттрагическом мире.

• Предыдущий выпуск