Мы их игнорируем. "Это тот тип текста, от которого меня немедленно начинает физически тошнить", - говорит коллега, а я слушаю завороженно, как сюсюкает и подмигивает у метро:

Я шоколядний заис,
Я ласковый мерзавис,
Я шладкий на все стооооо!
Я шоколядний заис,
И губ твоих касаясь,
Я таю так легкоооо! -

и понимаю вдруг, что образ, - если вот честно, без, знаете, всего этого, - образ такой силы, что вот лично я бы дорого дала за способность создать героя, формулирующего собственную роль в отношениях с женщинами с такой живостью, меткостью и оригинальностью. Нет, дорого бы дала, серьезно.

Это все чаще происходит со мной - как стоишь-сидишь под что-нибудь невообразимо попсовое, приторное, вызывающее липкое чувство рифмами "сто-легко", под что-нибудь судорожное стоишь, омерзительное до воя, и вслушиваешься из чувства раздражения, - "ну какое говно, господи, ну какое говно!" - и вдруг вот так цепенеешь: мамочки, об одном и том же, всегда об одном и том же, о том же, о чем и мы. У зайчика боли, у белочки боли, у певицы Жасмин боли, у Глызина боли, у Кристины Орбакайте боли то же, что и у нас. Как писал один молодой копирайтер, "красной нитью через все творчество Бродского тянутся главные темы: любовь и ненависть, жизнь и смерть, одиночество". И можно долго говорить, да, о том, из чего состоит настоящая поэзия и "Евгения Онегина", как в снобских школах с уклоном пересказывать "своими словами", умно хихикая, - но никуда не денешься от того факта, что случайно из динамика у вокзала доносится: "Какое счастье любить тебя!" - и стоишь с перевернутым сердцем под чебуречные ароматы, "о-о-о!" спереди, "о-о-о!" сзади, - но, боже мой, ведь нам, буквально, говорится о ценности любви как таковой, вне зависимости от отдачи, - "Лолита", "Маленький мистер Фаунтлерой", - "Я не отдам тебя никому, прощу любую твою вину", сзади говорят: "Дэвушка, чэбурэк?" Ну да.

Это что? - Да это стук по крыше,
Это то, что никому не слышно,
Это голос высокой травы
С той стороны.
Это что? - Да это стук по крыше,
Это то, что никому не слышно,
Это время прихода луны
С той стороны...

Не Земфира, не "Сплин", даже не "Иванушки Интернэшнл" - все эти подсасывающие у юного зрителя интеллектуальные тридцатилетние исполнители категории "А", - но самая неприкрытая, дешевая, бессовестная попса - об одном и том же, всегда об одном и том же. О голосах с той стороны, о сильном ощущении, что прямо над головой, в непосредственной близости, в трех шагах - тот, кто говорит со мной здесь. Все говорит со мной здесь, дергает, теребит, это невыносимо, кто говорит со мной здесь? - в ответ на чердаке что-то всхрипывает, от ужаса опрометью выскакиваешь в синеющее, дачное, пустое - и голос продолжает из-под ног об одном и том же, сменив угрожающий хрип на вкрадчивый травяной шепот, и понятно уже, что это никому, кроме тебя, не слышно, - полнолуние, обострение, - что я вам сделал?! -

Дым плывет туманом по реке
И таится что-то там, на чердаке.
Снег пойдет под утро, - но сперва
За собой зовет высокая трава...

Никогда не купишь диск, не оставишь включенным телевизор на этой странной галиматье - разве что очень хорошенькая девочка поет, но обычно и на очень хорошеньких рисуют такое, что неловко смотреть. Не можешь представить себе, что окажешься на концерте, - разве что нелегкая доля продавца России загонит по профессиональной нужде, и простоишь три часа с раскалывающейся головой в танцующем партере, пытаясь водкой, принесенной с собой, сбить во рту приторный вкус льющейся на тебя со сцены диетической кока-колы, пока вдруг не толкнет тебя под локоть коллега с глазами, как мельничные колеса, и не спросит севшим голосом: "Это что?" -

Ну, а тот совсем зеленый, лунным светом опаленный,
Не поймет, куда несет, куда попал он, -
И у самой двери рая он поймет, что умирает, -
Как же можно после бала, после бала?

И ты говоришь ему честно: это именно то, именно то, что ты ожидал, это они о том же, что и мы, об одном и том же, всегда об одном и том же, - собственно, о том, что вот идешь, значит, и что-то делаешь, ну, делаешь и делаешь, и вдруг в какой-то момент обнаруживаешь, что идешь не в ту сторону. Вышел, значит, на станции метро "Сокол" и шел совершенно точно к Гидропроекту, и вдруг обнаруживаешь себя метрах так в трехстах от станции метро "Сокол", но по совершенно другой стороне проспекта и к Гидропроекту спиной. И понимаешь, что все не очень хорошо. Сворачиваешь в какой-то двор, садишься на скамеечку и начинаешь думать, что сейчас немедленно надо взять себя в руки и осуществить множеств мелких, но необходимых действий, пока руки не очень сильно дрожат. В частности, позвонить тем людям, которые в Гидропроекте, и сказать, что задерживаешься на час. Потом посидеть на скамеечке минут пятнадцать и медленно, ни о чем не думая, выкурить две сигареты. Медленно. Не думая ни о чем, каких бы усилий тебе это ни стоило. А потом дойти до ближайшего заведения общепита, любого, реально, и быстро там выпить. Потому что на самом деле все хорошо. С утра еще было все хорошо, в метро еще было все хорошо, и если сейчас раз, два и три, то все снова будет хорошо, и можно идти в Гидропроект. И вот ты доходишь до этого общепита, до чего-то, вернее, что кажется тебе кафе. Ну, каким-то таким местом. А у них огромная железная кованая дверь, и перед ней стоит дед. И ты думаешь: ой-йо, мало того, что в таком захолустье фейс-контроль, так еще и секьюрити у них на ладан дышит. И вдруг понимаешь: нет, буквально на ладан дышит. И так медленно-медленно поворачиваешь голову - а вокруг облака. И поют...

Я твой король,
А ты святая дева-королева!
Я твой король,
А ты судьба, подаренная небом!
Я твой король,
А ты со мною рядом так прелестна!
Я твой король,
Но ты моим владеешь королевством!

Святая дева-королева. Жил на свете рыцарь бедный, молчаливый и простой, с виду вылитый Филипп Киркоров, а на самом деле об одном и том же, всегда об одном и том же. Кто-то рассказывал: в первом крестовом походе был легенда о городе, который крусейдеры не смогли удержать. Его взяли, перебив человек триста поганых мусульман, и на трон сел очередной князек из папских мосек. На следующий день какая-то неграмотная девица из местных начала на площади перед мечетью на классической латыни (и вполголоса по-русски) произносить длинные монологи, смысл которых сводился к тому, что христианам хорошо бы выместись отсюда, ибо она, Lumen Coeli, Santa Rosa, взяла эту местность под свою защиту и представляет тут верховную власть, а потому не хотели бы освободители гроба господня поискать других путей? Крестоносцы были впечатлены и убрались, - ненадолго, правда. Писали папе о видении, непостижном уму. Просили денег. Беспокоились о женах. Об одном и том же, всегда об одном и том же.

Каждую ночь вспоминаю дом,
В сердце тоска и совсем не спится,
Богом молю только об одном,
Пусть мне сынишка наш приснится.
Ты назови его как меня,
И так люби, как меня любила,
И подари все, что есть у тебя,
Всю теплоту, что в душе хранила.

Уходил от беременной жены, она приходила искать его в университет, от самого общежития шла с пустым цинковым ведром в руках и в лобби естественнонаучного факультета пыталась бить его ведром по голове. Потом, вечером, сидела, скрючившись, на табуретке посреди кухни, раскачивалась и повторяла: никому мы не нужны, никому мы не нужны. Он все-таки ушел от нее, тесть приехал из Киева и бил ему морду, потом требовал тысячу долларов, потом требовал, чтобы он все-таки вернулся к жене. Он звонил, мы ходили пить пиво к бассейну, раскачивались ветки пальм, в небе боевым строем прошли пять вертолетов, он сказал: "Типичная банановая республика в преддверии переворота". Жаловался, что ему снится этот самый ребенок, причем в качестве взрослой женщины, которая становится ему ногами на живот и говорит: "Посмотрим, что теперь у тебя родится". Через три месяца оказалось, что она давно сделала аборт. Тут уж он ушел бесповоротно. Она легла в общежитии на диван и "попыталась умереть" - трое суток не вставала, не ела и ходила под себя. Через три дня ее увезла "скорая".

Когда я стану ветром, летящим над землею
Я буду щеки твои целовать
С твоими волосами играть
Останусь я все равно с тобою
Когда я стану птицей, летящей над землею
Над твоим домом я буду кружить
Во сне с тобой обо всем говорить
Останусь я все равно с тобою

Гоголь, Николай Васильевич; Райс, Анна. Об одном и том же, всегда об одном и том же. Бабушка говорила: нет, ну я понимаю, что все умирают и я умру, но как может быть, что я не буду знать, как вы тут? У нее была подруга, оставшаяся вдовой сорока лет, которая до самой смерти замуж не вышла, - объясняла, что муж ее умер, но не ушел. Внучка ее училась со мной в параллельном классе и очень хорошо рисовала принцесс, причем быстро, поточным способом. Меняла на ириски. Я попросила принцессу без платья, в майке и в трусах, и мы как-то сблизились на этой почве. Четвертый класс, она сказала, сколупывая корку с подживающего колена: ты когда-нибудь думала, что школа кончится и мы останемся просто так? Я возразила про работать и учиться, она сказала - да нет же. У нас все эти годы будет школа, и они сделают так, что мы привыкнем, а потом мы закончим десятый класс, и они заставят нас уйти. Навсегда. Ты представляешь себе, каково нам будет?

Мне звонок звенит украдкой,
На душе моей истома.
Я за чистую тетрадку
В сентябре усядусь дома.
Напишу, о чем мечталось,
Всем, кто был со мною рядом.
Школа, школа, я скучаю
По тебе и по ребятам...

И можно говорить, да, об архетипических сюжетах, расхожих приемах, мигрировании смыслов между разными культурными слоями. Можно сесть и, например, месяца за три, а по уму - за год, сделать серьезную работу по этому самому мигрированию смыслов из высокого в низкое и обратно, и наверняка не обойдется и без Шекспира, и без Сорокина, и без какой-нибудь дерриды. Но вот сейчас, в такси, в раскаленном до слепоты Кунцево шофер спрашивает: "Можно я?" - и я говорю: пожалуйста, ради бога, - и он включает - ну, какой-нибудь "Динамит ФМ" - а там:

На краю земном среди потерь
Праздник мне устроить не спеши.
Молча ждет меня голодный зверь.
Ты не дай ему меня найти.

И я говорю: ничего себе песенки, а водитель говорит мне: А, слюшай, развэ это пэсни! У нас поют задушэвные пэсни, со смислом. Иногда такою поют - я пугаюс. С таким смислом. А здэс развэ со смислом поют? Нэт! И о чем поют? Об одном и том же, всегда об одном и том же!

Ну да.