Опять в эмигрантском романе Америка, пригород, дождь...

Бахыт Кенжеев. Осень в америке. 1987

Из-за океана мне не видно, как расправился юбилей города на Неве с Петербургским текстом, вернее, не с самим текстом (в том его понимании, какое ввел в культурологию Владимир Николаевич Топоров¹, что ему, Тексту, сделается?), а с разговорами о "петербургских текстах", с "питерским" дискурсом. Не наложен ли негласный мораторий на бесконечно увлекательный треп о мифах Питера, потому как надоело? Не соскальзывают ли машинально глаза читателя со всего "петербургского"? (Не говоря, об "эмигрантском"?)

Но что же мне делать, когда наш нью-йоркский поэт написал свой первый роман, а когда мы в последний раз держали в руках обстоятельное повествование о блеске и нищете русского поэта в Америке? В доисторические времена лимоновского "Эдички"? Не говоря о том, что роман наш не только эмигрантский, но и реэмигрантский - отсюда, в основном, и "петербургский текст". Можно, конечно, было бы переждать послеюбилейное равнодушие к питерской теме, но не в такие времена мы живем, чтобы ждать, - ломящийся от книжных товаров рынок диктует свои скорости. А тут и новость, что книжка Юли Беломлинской прошла в "длинный лист" Букера-2003.

В пространстве Петербургского текста зачин "Бедной девушки" относится к той его - текста - области, что обозначена В.Н.Топоровым² как "Люблю"-фрагмент Петербургского текста:

...ложились в постель, и это было удивительно хорошо: я чувствовала, что внутри у меня Питер, все его шпили и адмиралтейская игла, все его камни и кони на Аничковом, все его голуби (ну вот же их голос: полу-клекот - полу-стон) и все подворотни. Потому что Ярмола - это Ярмола, он - свой, он был с Хвостом в Салихарде и в эфедрине, он был с Курехиным в начале "Поп-механики", от него пахнет Питером: корюшкой, плесенью и болотом...

Образцовый "петербургский текст" всегда насыщен противоречивыми чувствами к Городу. Обычно более красноречив "негативный" слой текста, в то время как "Люблю"-фрагмент немногословен или вообще пребывает в подтексте. (Пратекст "Медный всадник", разумеется, уравновешен в любви-ненависти к "Петра творенью".) Не то в "петербургском тексте" Беломлинской. Ее "негативный" слой незначаще скуден (вроде клише "плесень и болото"), и в такой пропорции надо прочитывать не юбилейный настрой, а одиссею: "Бедная девушка" - роман о странствиях и возвращении домой.

Отождествление Петербурга с живым существом, будь то зверь ("Черный пес Петербург" в шлягере Шевчука, к примеру) или человек (хотя бы у Крусанова в "Укусе ангела") - не редкость в Петербургском тексте. Антропоморфная образность характерна для города в петербургских мифах, но здесь ситуация обратная: петербургоморфная образность, так сказать. Любовник как Петербург, заполняющий лоно женщины, образ, пожалуй, предельный. И органичный. Во всяком случае, так (органично) "совокупляется" с ним - с образом - наш автор.

У Беломлинской, заметьте, Фрейд поставлен с ног на голову в ее пейзаже интимной близости. Подсознание героини не шифрует, как положено, предметами внешнего мира так называемые "первичные половые признаки", а эти самые "признаки" выводятся на уровень знаков питерских достоверностей. Как будто для героини "основной инстинкт" - не сексуальный. А какой же?

И если опять потревожить Фрейда: не влечение ли к смерти? Только если видеть в смерти дом, куда человек возвращается, пространством и временем полный. Только если человек так видит смерть. Но не будем вчитывать в текст сорокалетней Юли Беломлинской смерть как дом, пока для нее актуальна жизнь как дом.

Этот дом не место, это личный миф. При особой чувствительности к мифическому ореолу места, личный миф и миф места резонируют, место отождествляется с духовным домом. Это случай героини Юли Беломлинской (тоже Юли и тоже Беломлинской - "прием" комментировать имело бы смысл в редком теперь случае несовпадения автора с героем). Тринадцать лет строила она свой дом на американском фундаменте, но не справилась - "не смогла Америку полюбить. <...> уважение и благодарность при отсутствии любви чаще всего приводят к злобному раздражению". Ну и хорошо, времена эмиграции как непременного сжигания за собой мостов прошли, Юля взяла, да и "впрыгнула обратно" в родной Питер.

С самого начала для нее эмиграция как la petite morte не актуальна, Юля предлагает смягченную метафору: ПЕРВАЯ ЗИМА - та, что с трудом пережили пилигримы-пуритане, приплывшие в Америку на "Mayflower". Смягченную, да не очень: "Нынче уже прошло около трехсот лет, а ПЕРВАЯ ЗИМА в Америке все не кончается, для кого-то она всегда существует". Нон-стоп ПЕРВАЯ ЗИМА - лейтмотив повествования.

Хронический поиск работы (на художника по тканям спрос, слава Богу, не нулевой), проблема отцов и детей в отрыве от родной почвы, поиски почвы в церкви, страсти литературной жизни, "Русский самовар" и прочие разные "Дяди Вани"... - до боли знакомый русско-американский образ жизни Юля Беломлинская преломляет через комедию - не трагикомедию, не черную комедию, а белую, чистую комедию. Захлеб "с приветом" периодически выталкивает автора из клоунады в прямоговорение, порой даже в "серьез", так что в результате вытанцовывается комедия лирическая.

Картинки из нравов аборигенов менее объемны, фельетонной хлесткостью заменяют глубину проникновения (так, ее яппи или "фашисты" из американской глубинки смехотворны в своей схематичности). А языковой барьер, этот самый большой камень преткновения на пути пришельца, - может быть, единственный камень преткновения - автор загадочно не замечает. И не проговаривается ли своим молчанием о чем-то очень существенном? О том, что с таким камнем в фундаменте дома не построишь?

Нет еще одной небольшой детали - города Нью-Йорка. "Мой друг Нью-Йорк" все того же Эдички (а чей еще? другого и нет в нашей прозе) дышит здесь и сейчас, а город Джулии (так называют Юлю ее новые сограждане) не подает и признака жизни. Туда-сюда мотается Джулия по Вавилону, но, странная вещь, отдает дань его экзотике (типа крыс в сабвеях etc.) только на словах, не на деле. Поздним часом она займет двадцатку на такси и вернется без приключений домой в Квинс. Но дело не в сабвейных крысах и даже не в буднях города - автор в целом как-то не склонен показывать, а вот рассказывать - сколько угодно. Автор, то есть героиня, прямо заявляет, что монолог - его способ коммуникации с людьми.

По глубинной - коммуникационной - сути это действительно монолог, а по форме - диалог тусовки. В одном из своих измерений (а их не одно и не два) "Бедная девушка" - богемная хроника (термин, кажется, Евгения Ермолина). Я бы пошла дальше в случае Беломлинской и определила ее жанр как роман-тусовка. Формула жанра: he said - she said. Богемный тусовщик с солидным опытом, если усидчив, без особого труда соберет груду уморительных баек. Богема у Беломлинской - сплошь чудики; их выходки, их убийственный сленг, их задушевный мат - только успевай запечатлевать! Желательно еще тусовочной карусели придать на бумаге устойчивую конструкцию. И у нашего автора все это получается. Порой получается больше - уже отмеченная человеческая комедия.

Все же придется - специально для российского читателя - вопреки провозглашенному намерению оставить факт автобиографичности романа без комментариев, - придется сказать о явных зазорах между фактами действительности и вымыслом. Ограничусь впрочем одним: Беломлинская вовсе не слыла в эмигрантских кругах "нашей Ахматовой" (пусть и в ироническом звучании), как в романе "Бедная девушка". Юля - это книжный персонаж, более того, это типичный персонаж - Бедная девушка.

Эту любимую героиню Беломлинской знают многие по ее романсам и сказкам. Бедная девушка жаждет только любви в жизни. По бедности она не очень ходкий брачный товар, и в зависимости от того, пригожа она или нет, возникают несколько типовых сюжетов, которым наш поэт находит каждый раз свежее песенное выражение. Беломлинская так безустанно и артистически точно воспевала Бедную девушку, что девушка эта вошла в пантеон литературных архетипов (по соседству с "маленьким человеком"). А не вошла, так войдет - при условии, разумеется, что роман Беломлинской будет прочитан. В чем сомнений у меня мало.

В романе все женские персонажи - "бедные девушки". Даже богатые - бедные, их беда, конечно, от ума. Умная девушка, разумеется, отпугивает любого мужчину, даже красота тут ей не поможет. Мать ли она одиночка, замужняя ли, программист или служащая порнобизнеса, в России ли она или в Америке, - ей нужно любви, а не ее эрзацев. Которые тоже на дороге не валяются - именно дефицит эрзацев движет фабулу плутовского романа Беломлинской.

Особая удача - композиция вещи, затейливая и при том стройная. Все увязано в кружеве ассоциаций. Метод этот известный и нетрудный, нужен только голос, вяжущий кружево музыкально, и тут партию ведет Беломлинская-поэт (пусть всего лишь автор песенок и романсов, но каких!).

Единственный (но очень пространный - на главу) сбой происходит на тех страницах, именно которыми издательство зазывает читателей на обложке книги - о том, как Юля-Джулия трудилась в садомазохистском клубе. Точнее, стажировалась в должности "доминиктрисы" три месяца. Из слизи дна сделать искусство мало кому удавалось, и Беломлинская тут не исключение. Не получилось. Автор делает ставку не на переживания человека в зловонной яме, а на сногсшибательный (якобы) материал. Автор уверен, что отстраненно поданный материал будет говорить сам за себя - ан нет: с Бедной девушкой у нас уже сложились доверительные отношения, и что это она душу свою вдруг перестала обнажать? Не пойдет. Развод!

Правда, плутовской свой роман Беломлинская пишет, как я уже сказала, периодически надевая на себя маску клоуна, в старомодную психологию не углубляясь. Крутая такая Бедная девушка. В финале порноцирка клоун снимает маску (доминиктриса Джулия вместо "доминирования" над клиентом начинает играть привычную ей в жизни роль "жертвы", за что получает расчет), и мы с облегчением узнаем старую добрую Бедную девушку, но было бы убедительнее, если бы в районе "сады-мазы" девушкины уши высовывались бы из-под маски. Тем литература и отличается от цирка.

Подзаголовок романа - "Яблоко, курица, Пушкин" - относится к той обширной и разветвленной системе лирико-философских сосудов текста, по которым поступает в "Бедную девушку" самая горячая кровь. На редкость органично вплетается в эмигрантскую хронику невероятная семейная сага Беломлинских. А периодически возникающие тексты песен Юли каждый раз подтверждают: да поэт она! - не прозаик. Гвоздь программы, конечно, трактат "Евреи и Россия. Двести - вместе". Главный "проклятый вопрос" русского еврея (кто я? русский или еврей?) Юля снимает тезисом: русские давно уже евреи. В переливающейся через себя любви - правота поэта.

Книга резко хорошеет во второй половине. А как иначе, если Бедной девушке улыбается наконец ее женское счастье в лице неподражаемого "Хвоста", "Старца Алеши"? У коего богемный образ жизни родился раньше его самого, и потому он так естественен в своей максимальной отвязанности, так мил. Это он в сказке Юли Беломлинской "Мечта о лошади" пережил страстный роман с дивным конем. Как и Бедная девушка, Хвост - любимый герой всего творчества Юли Беломлинской (включая и изобразительное: Беломлинская еще и художница, рисовальшица; Алексей Хвостенко в картинках Беломлинской обрел вторую яркую жизнь в ее образах).

Книга хорошеет совсем захватывающе к концу. Поиски любви и ее эрзацев приводят Бедную девушку на край могилы. Лоно Девушки - как и потрясающая обложка З.Коловского (уверенно отметаю обвинения в "аляповатости") - взрывается "Хиросимой" (диагноз автора). А оттуда - из 98%-й вероятности летального исхода ее случая рака - она наконец-то и выйдет на любовь с Питером уже не в мечтах. Тут-то "петербургский текст", после зачина-совокупления (с городом) прошивавший повествование нечастыми реминесценциями героини, и вступит в свои права.

Бедная девушка возвращается в родной город. На прощание Америка (в лице ее передовой хирургии, бесплатной для Джулии) вырезает "Хиросиму" из ее многострадального лона. Питер (в лице таинственного доктора Захар Михалыча) зализывает рану. Не столько медицина Захар Михалыча, сколько его эротический подвиг (описанный крайне скупо, трогательно - дождался своего читатель!). Главное же, Питер-дом зализывает самую глубокую рану: человеческую неприкаянность - не столько в пространстве, сколько во времени.

"Больше мы не ссоримся. Больше я не убегаю. Питер даже не делает вид, что он гордый. <...> Нет, выбежал, как есенинский пес, радостно и с лаем. Я тоже, как пес, радостно и с лаем. Между своими - не стыдно. <...> На Конюшенной я нынче проживаю, а работаю, как положено еврейской старушке, редактором в дамском журнале и совсем не мечтаю о любви, потому что чего ж тут о ней мечтать? Тут везде любовь. Она лезет в двери и в окна, от нее надо отмахиваться, как от комаров, <...> закрывать окна, чтоб не мешали спать любовные песни <...> Все мы тут больны любовью, и можно назвать это место лепрозорием, но я предпочитаю гордое слово - Форт. <...> ЕСТЬ НАДЕЖДА, что мы этот форт удержим. И еще куда-нибудь сплаваем, а иначе Судоверфь-то зачем?"

Старый миф об особой судьбе города на Неве пока не утратил подъемную силу. Вот чему во многом обязан хэппи-энд рискованного предприятия поэта написать роман жизни.

---

Примечания:

¹ В.Н.Топоров. Миф. Ритуал. Символ. Образ. М.: Издательская группа "Прогоресс" - "Культура", 1995. Сс. 259 - 399

² Там же, с. 261