Выход повести Павла Санаева "Похороните меня за плинтусом" отдельным изданием (МК-Периодика, 2003) - факт, вроде бы, книгоиздательского, а не литературного процесса: повесть, впервые вышедшая в журнале "Октябрь" (1996, #7), была замечена - но, на мой взгляд, не сыграла большой роли в литературном процессе конца 90-х. Потому ли, что не раскачала волну таких же ярких повестей о детстве, очень своевременных на излете постмодернизма, - рядом можно поставить разве что "Мою Марусечку" Александры Васильевой, появившуюся тремя годами позже в "Знамени" (1999, #4), - то ли потому, что автор больше ничего не опубликовал, никак не поддержав свой ослепительный дебют.

Повесть "Похороните меня за плинтусом" удивительно точно встраивается в традицию повестей о детстве, из XIХ века: "Семейная хроника" и "Детские годы Багрова-внука" С.Т.Аксакова, "Детство" Л.Н.Толстого, "Пошехонская старина" М.Е.Салтыкова-Щедрина - плавно переходящую в век ХХ: "Детство" М.Горького, "Детство Никиты" А.Н.Толстого, первая книга бунинской "Жизни Арсеньева"...

Ближайший аналог повести Павла Санаева - повесть Горького. Связывает эти две вещи прежде всего - центральный образ. Бабушка. Ну, а потом уже и смелое новаторство: как повесть М.Горького явилась в свое время сразу и обновлением, и продолжением традиции, так и у Павла Санаева это здорово получилось - привить дичок современной реальности к классическому стволу.

Прямую параллель с "Детством" Горького можно увидеть в эпизоде с дверью (малыш и двери - это вообще сюжет особый, вырастающий до символического обобщения в повести "Сим-сим" Александра Васюткова). Когда у Горького ребенок стал перед дверью пароходного купе и понял, что открыть ее не сможет, - взял бутылку с молоком и шандарахнул по ручке. Ручка устояла. Что стало с бутылкой - сами понимаете, что ребенку влетело за пролитое молоко - наверное, тоже догадываетесь. А вот у Санаева малыш перед дверью туалета в поезде:

Дверь туалета открывалась внутрь, поэтому выйти, нажимая на ручку локтем, оказалось гораздо труднее, чем войти. Нужно было не просто нажать, а еще каким-то образом потянуть на себя. Несколько раз мне почти удалось открыть дверь, но в последний момент локоть подло соскакивал, и замок защелкивался снова. Бабушка, по моим расчетам, вот-вот должна была вернуться. Передохнув секунду, я собрался, аккуратно установил на ручке локоть, осторожно нажал и, уловив момент, когда язычок замка исчез из щели, рванулся изо всех сил. Дверь распахнулась, я потерял равновесие и полетел на пол. Навзничь в самую-самую инфекцию! А в дверях стояла и смотрела на меня бабушка...

- Мразь!!! - заорала она. - Вставай немедленно, или я тебя затопчу ногами!!!

(...)

- Какой негодяй! - приговаривала она. - Весь в ссанье! Что ты потащился туда?

- Пописать...

- Чтоб ты пописал последний раз в своей жизни!

Теперь, когда есть и "Марусечка", переиздание повести Павла Санаева можно считать повторным, более значительным, чем в 1996 году, "наплывом" подобных пустяков-повествушек на литературный процесс - помните мандельштамовское, в письме Тынянову 1937 года: "Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию, но вскоре стихи мои сольются с ней, кое-что изменив в ее строении и составе".

Вы можете мне возразить, что "Моя Марусечка" здесь ни при чем, потому что она не о детстве; что главная героиня в повести Александры Васильевой - пожилая женщина - образ настолько колоритный, что полностью заслоняет маленькую рассказчицу, отодвигает на второй план; и детский взгляд на героиню, детское доверие к ее удивительным речам не делает, опять же, эту повесть повестью о детстве. Возможно. Но возможно и другое: что повесть Санаева становится буфером, все же соединяющим "Марусечку" со своей темой, - уж очень похожи эти вещи по строению. Ведь и у Санаева настолько ярка, колоритна и самодостаточна бабушка, что заслоняет мальчика всякий раз, как является в повествование. Объединяет героев (Марусечку с бабушкой), двух детей-рассказчиков и в целом две повести то, что специфической средой обитания всех этих героев становится речь. "Речеизъявления" центральных героинь, Марусечки и бабушки, заполняют емкости обеих повестей, словно аквариумная вода, а девочка-рассказчик у Васильевой и мальчик у Санаева, как рыбки, живут в этом мире. То, что рассказывает о себе рыбка Саша, исходит от самой воды, поэтому сомнению не подвергается:

Меня зовут Савельев Саша. Я учусь во втором классе и живу у бабушки с дедушкой. Мама променяла меня на карлика-кровопийцу и повесила на бабушкину шею тяжкой крестягой. Так я с четырех лет и вишу.

Бабушкины обращения к мужу, дочери и внуку, бабушкины пожелания своим домашним - пожалуй, главное в повести Павла Санаева. В финале, когда дочь наконец-то обрела характер и отняла своего ребенка у своей матери, которая когда-то точно так же силой забрала его себе, - не остается никаких сомнений в бабушкиной роковой "любви до гроба" к маленькому Саше. Финальный суггестивный кульминационный монолог на полторы страницы, где проклятия перемежаются с моленьями, - признание в любви, которая, как и положено такой любви, свела Сашину бабушку в могилу, стоило ей разлучиться с любимым. Силу своей любви бабушка и выражала таким замечательным образом:

- Будь ты проклят небом, богом, землей, птицами, рыбами, людьми, морями, воздухом! - Это было любимое бабушкино проклятие. - Чтоб на твою голову одни несчастья сыпались! Чтоб ты, кроме возмездия, ничего не видел!

Далее комбинация из нескольких слов, в значении которых я разобрался, когда познакомился с пятиклассником Димой Чугуновым.

- Вылезай, сволочь!

Снова комбинация - это уже в мой адрес.

- Будь ты проклят...

Любимое проклятие.

- Чтоб ты жизнь свою в тюрьме кончил...

Комбинация.

- Чтоб ты заживо в больнице сгнил! Чтоб у тебя отсохли печень, почки, мозг, сердце! Чтоб тебя сожрал стафилококк золотистый!

Комбинация.

Казалось бы - гротеск, гипербола налицо. В то же время, нет никаких сомнений (во всяком случае, у меня) в том, что это - реальность и что она такова даже без авторских заверений: "Поверьте, даже если это выглядит неправдоподобно, бабушка ругалась именно так, как я написал. Пусть ее ругательства покажутся чрезмерными, пусть лишними, но я слышал их такими, слышал каждый день и почти каждый час. В повести я мог бы, конечно, вдвое сократить их, но сам не узнал бы тогда на страницах свою жизнь, как не узнал бы житель пустыни привычные взгляду барханы, исчезни вдруг из них половина песка. Я и так выбираю из бабушкиных выражений все, что не принято печатать". Я знаю эту печальную реальность, в которую погрузила часть русских людей история нашей дорогой Родины.

Если любимым выражением киевской бабушки Саши Савельева было "тыц-пиздыц", то моя мама чаще всего произносила "туды т-твою растуды", вот именно с таким длинным "т". Потому, вероятно, что - жена офицера высокого ранга, бухгалтер в системе курортпродторга - ругаться непечатно она считала неприличным и применяла эвфемизмы, казавшиеся ей вполне пристойными, не вдумываясь в скрытый план сего эзопова наречия и явно не понимая, куды это - "туды" и кого это - "твою". Цветистые мамины периоды частенько, ни к кому не обращенные, раздавались из кухни - медитируя за мытьем посуды, она их повторяла, вероятно, чтобы не забыть. К нам с сестрой она обращалась с колоритнейшими руладами, когда чего-то от нас добивалась. Уроженка сталинской деревни, исчадие мест и времен с разрушенной до основания культурой семьи, мама знала единственный способ общения, сообщения и воздействия - заставлять. Поэтому старалась быть предельно выразительной. Когда же у нее случались неудачи на поприще нашего обучения и воспитания, она садилась на софу, обхватывала голову руками и начинала такой эпический монолог:

-И зачем только я на свет родилась? Вышла замуж за этого дурака - и вас нарожала, сволочей проклятых? Чтоб вы повыздохли все, издеватели чертовы!..

Далее следовали те самые комбинации, описанные у Санаева, только матерные слова в них всегда заменялись каким-нибудь достойным эквивалентом, позволяющим самой исполнительнице их не понимать. Интересно, что, став постарше и возмутившись смыслом какого-то из ее выражений, я не добилась ровно ничего. Она слушала мой перевод своей художественной речи на язык понятий, слышала, что желает своим детям смерти по три раза на дню, смотрела, как баран на новые ворота (одно из ее самых невинных изречений), - и не верила мне. Потому что не желала она нам ничего плохого, любила она нас, всю жизнь нам отдала, трудилась, как пчелка, для нас, сволочей, которые только и делали, что над ней издевались...

Родной брат мамы, однажды приехавший к нам погостить, изумил меня, еще не знавшую другой реальности, своим удивлением: "Где Рая этого набралась? - говорил он мне, маленькой, - И Валя тоже. - Это их старшая сестра. - Наша мама не ругалась!" Я на него смотрела, как баран на новые ворота. Мамы, которая не ругается, быть не могло. Это на меня она не ругалась, потому что мне она - бабушка, а те, кому она - мама, должны были слышать от нее "чтоб вы повыздохли все"... Бабушку Мотю, к которой мы ездили на трех поездах с пересадками несколько раз, когда приходила очередь мамы помогать ей с починкой хаты (она так и осталась в той деревне, где вырастила пятерых своих детей), я как-то застала молящейся. Мне было года четыре.

- Бабушка, - говорю, - а Бога нет!

Она посмотрела на меня слезящимися глазами и сказала с улыбкой:

- Ну, хай будэ ни...

- Бабушка, не "хай", а "пускай"!

Те же улыбка и слеза:

- Ну, хай будэ "пускай"...

Где, действительно, достаточно благополучные для своего времени женщины без специфической "трудной судьбы" набирались этого особого артистизма? Мама, возможно, в общежитии новочерскасского бухгалтерского техникума... а может, от ростовских квартирных хозяек - уже тогда, когда работала и жила в съемных комнатах; тетя Валя (ряд подобных предположений), бабушка Саша Савельева, или Паши Санаева (еще один ряд)...

Надеюсь, данную разновидность устного народного творчества социологи и фольклористы не оставили без внимания, а вот эту специфически женскую ветвь изучают отдельно - очень хотелось бы что-то о ней почитать, кроме повести Павла Санаева.