Такого скверного лета я просто не припомню. Холод, дождь - бррр. Зато читается хорошо. Как там у Борхеса? Великие несчастья существуют для того, чтобы про них были написаны интересные книги. Продолжим афоризм: плохая погода существует для того, чтобы можно было интересные книги читать, и не обязательно про великие несчастья.

Лукьяненко С.В. Спектр. (Каждый охотник желает знать): Фантаст. роман. - М.: ООО "Издательство АСТ", 2003. - 490 с.

Когда за окнами стеклянной веранды такая хмарь и хмурь, когда хочется цитировать то ли Верлена в переводе Пастернака ("И в сердце растрава, и дождик с утра, откуда бы, право, такая хандра"?), то ли Есенина ("Холодно стало, осень настала, птички дерьмо перестали клевать, чья-то корова забор обо..."), тогда самое-самое время почитать фантастику. Стреляльную, подростковую - мне знакомый учитель жаловался: под партой ученики во время уроков читают Лукьяненко. Надо бы посмотреть, что они под партами читают, особенно когда за стеклами веранды (см. выше). Сам Лукьяненко в одной из частей "Спектра" так обозначил свое литературное задание: в инопланетной гостинице частный детектив Мартин Игоревич Дугин собирается почитать Стивенсона, а потом думает: "Может, лучше "Темные аллеи" Бунина?" Вот как бы создать такой гибрид литературный, чтобы красиво и патриотично, ностальгично и умно, как у Бунина, а остросюжетно и захватывающе, как у Стивенсона? Почему бы не соединить все лучшее, что есть в англосаксонской литературной традиции, с тем лучшим, что есть в русской литературной традиции? Задача, по-моему, вполне невыполнимая, ну все равно как мыслящая одноклеточная амеба на одной из планет, которую описывает Лукьяненко, но тем эта задача и хороша, что - невыполнима.

По нынешним временам литературной раздрызганности, неуважения к читателю настоящие литературные задачи решаются в низовых жанрах - в фантастике, детективе. "Серьезный" писатель, к примеру, обязательно принялся бы описывать собственные переживания, связанные с заполнением анкет на границе и получения тех или иных грантов, а что делает Лукьяненко?

Он преобразовывает свой личный опыт в эстетический факт, изменяя этот опыт до неузнаваемости. У него на все планеты Галактики высаживаются некие странные существа - ключники, похожие на поросших шерстью ящерок, только глаза очень грустные и мудрые. Ключники организуют на планетах Станции. Рассказываешь ключнику историю и - пожалуйста: тебя переносят на любую из понравившихся тебе планет. Только история должна быть интересной, в противном случае ключник скажет тебе: "Мне грустно и одиноко, странник", придется рассказывать новую историю до той поры, пока ключник не засмеется: "Ты развеял мою грусть и одиночество, странник, ступай!"

Поначалу я думал, что передо мной вариация на тему: как блатным в советском концлагере репрессированные интеллигенты "тискают романы", но потом до меня дошло: да нет! Ключники слишком мудры и печальны, чтобы походить на блатных! Конечно, перед читателем - фантастически преобразованная ситуация получения грантов в западных фондах. Рассказал интересную историю - получил финансовую и всякую иную прочую возможность посетить иной мир, иные миры.

Сергей Лукьяненко - биолог по образованию, и полезная профессия у него такая же - биолог. Работает в каком-то заграничном институте, так что знает, о чем пишет, когда моделирует ситуацию: "Мне грустно и одиноко, странник! Расскажи историю. Ты развеял мою грусть и одиночество. Ступай!" Самое главное в этой ситуации - недоумение, что же все-таки этим ключникам надо? Неужели - истории? Тут что-то не то; недоумение сродни недоумению Коробочки, у которой Чичиков собирается купить "мертвые души": а не продешевлю? И что это за товар такой - "мертвые души", то есть тьфу - истории?

Собственно, весь "Спектр" и посвящен разрешению этой загадки: чего этим ключникам надо? Что это они с нашей помощью ищут? Решение этой загадки ищет дочка московского бизнессмена, бывшего гэбэшника Эрнесто Семеновича Полушкина, прыгая с планеты на планету, а за ней прыгает частный детектив, Мартин Игоревич Дугин, нанятый любящим папашей; а следят за Мартин-Игоревичем компетентные органы. Причем Ирина Эрнестовна не просто так прыгает, так уж получилось, что на Станции ключников она умудрилась сама себя скопировать семь раз. И на семи планетах оказывается семь одинаковых копий одного и того же человека. Ирочка-1, Ирочка-2 - и так до седьмой. Это, впрочем, не лучшая придумка Лукьяненко, поскольку когда первый раз гибнет первая Ирочка - ее становится жалко, и когда появляется вторая Ирочка - становится жутко. И все, а дальше читатель соображает: ну да, все копии погибнут, а одна останется - она и станет возвратившейся дочкой Эрнесто Семеновича и обретенной женой Мартина Игоревича, потому что если все семь вернутся - это что ж такое получится? Нет, нет - этот сюжетный ход неинтересен, как неинтересен и подчеркнутый антиамериканизм автора в соединении с подчеркнутым же уважением к советским и постсоветским спецслужбам. Комплекс, эстетически не преобразованный комплекс.

Зато вот уж что у Лукьяненко великолепно - это всевозможные рассуждения, умело впаянные в сюжет: о свободе воли; о настоящем всемогуществе, которое как раз и состоит в отказе от всемогущества; о настоящих чудесах, которые совсем не похожи на чудеса. Это же прекрасно, что школьники под партами читают не просто стрелялку, а стрелялку, автор которой знакомит подростков не токмо что с этическими - подымай выше - с теологическими! проблемами. И то: когда еще задуматься о проблемах свободы воли, существовании Божьем и настоящем всемогуществе, как не в подростковом возрасте. Дальше на такие темы просто некогда думать! Надобно дело делать, работать, а не о судьбах мира размышлять!

В связи с этим есть совершенно замечательный поворот темы. Дело в том, что кое-где Лукьяненко останавливается на уровне шедевра: будь то описание режимной столовки в Москве или межпланетных КПП, но есть три планеты, описанные Лукьяненко со свифтовской изобретательностью: планета разумных веротерпимых кенгуру, срок жизни которых три месяца; планета мыслящей одноклеточной амебы и планета птиц, на которой разумом обладают только птенцы, а взрослые особи, получив благодаря разуму необходимые навыки и умения, уже не разумны.

Будь я редактор, я бы вообще из всего "спектра" оставил три эти планеты: "Зеленую" - Дио-Дао, "Голубую" - Беззар и "Синюю" - Шеаль, настолько обаятельны их обитатели. Поначалу я думал, что удача Лукьяненко объясняется тем, что он биолог и потому очень хорошо может придумать, ну ... начертить, что ли? иные формы жизни. Там, где Гойе, Дали или Гофману надо расшатывать подсознание, Лукьяненко нужно напрячь, взнуздать сознание, поэтому (кстати!) уродцы Дали - кошмарны и тошнотворны, а у Лукьяненко даже амеба Павлик - очаровательна: так жалко ее становится, когда она сходит с ума и приходится ее пиф-паф, куда жальче, чем Ирочку Полушкину в семи копиях.

А главное, внимательный читатель замечает, что все интересные теологические и этические проблемы обсуждаются как раз на этих трех планетах! Здесь что-то такое дорогое для биолога и фантаста Лукьяненко сконцентрировано, не просто вычерченное, но прочувствованное. Тут-то и соображаешь, что там сконцентрировано. Это же планеты умных, читающих подростков; это же обращение Лукьяненко к своей аудитории, к тем самым интеллигентным мальчикам и девочкам, которым еще интересны проблемы мироздания. Так слышен становится вздох ученого человека: что же это такое, покуда он еще (или она)... еще амеба, еще не сформировалась, не окостенела, он (или она) может заинтересоваться свободой воли, а дальше все - финита, семья, деньги, профессия. Покуда она (или он) еще желторотый птенец, его еще можно заинтересовать рассуждениями на тему: есть Бог или Бога нет, а как повзрослеет, то отупеет до полной машинообразности. Короткий, короткий срок у этих... кенгуру, пока они еще книжки читают, а дальше их - на корм домашним животным. Больше ни на что они не годны.

О! Вот и развиднелось, вот и солнышко выглянуло - можно пойти пройтись с другой книжкой под мышкой.

Григорьев Г. А., Носов С. А.Доска, или Встречи на Сенной. Быль-поэма в двенадцати частях с комментариями и иллюстрациями. - СПб., "Информационно-издательское агентство "ЛИК", 2003. - 126 с.

Хорошо сидеть на поваленном белом-белом стволе дерева под зеленой сосной; глядеть на опаловый Финский залив, белого лебедя, черные танкеры, далекий-далекий Кронштадт; греться на солнышке и читать дивную поэму Геннадия Григорьева про то, как в 1999 году ему и его друзьям бомж Колян на Сенной площади продал бронзовую мемориальную доску с места дуэли Пушкина. Кто не верит, пусть проверит - в конце быль-поэмы, предваряя комментарии, создатели славного артефакта поместили документальный "Акт" о передаче бронзовой мемориальной доски в Государственный музей городской скульптуры.

Сергей Носов и Геннадий Григорьев знают, что люди больше верят документам, чем людям. А какие замечательные комментарии сочинил Сергей Носов, один из героев поэмы и участник покупки и передачи доски! Комментарий к строчке: "Держа в руке пластмассовый стакан" тянет на хорошее историософское эссе.

Нет, нет, я вполне серьезно. Текст, начинающийся словами: "В 90-е годы ХХ века произошло событие, которое нельзя не признать знаковым: одноразовые пластмассовые стаканчики вытеснили из обихода миллионов жителей России стеклянные граненые стаканы", - по праву может претендовать на гордое звание "эссе". В комментариях Носова я обнаружил всего одну ошибку: повесть "Молоко" написал не советский классик Валентин Катаев, но репрессированный "перевалец" Иван Катаев. Ну, еще я бы дополнил комментарий к строчкам: "Такой вот вышел у меня облом. Как эту штуку сдашь в металлолом?" Носов совершенно справедливо поминает в связи с сомнениями бомжа Коляна мытарства самого Александра Сергеевича Пушкина с бронзовой статуей Екатерины II, доставшейся ему вместе с женой Натальей Николаевной.

Великолепно изложена вся история: как Александр Сергеевич пытался "загнать" государству "Медную бабушку" и как государство упорно не хотело покупать памятник спасительницы Отечества. Я бы, конечно, вспомнил послепушкинскую судьбу статуи: памятник в Екатеринославе, экспонат в отделе скульптуры краеведческого музея Днепропетровска, переплавка во время немецкой оккупации в снаряд. И обязательно бы написал, что есть замечательная пьеса о Пушкине Леонида Зорина "Медная бабушка", сюжет которой связан как раз с проблемой цветного металла в семье Пушкина.

Но что это я о комментариях? В конце концов, это только - приправа, соус! Сама поэма - чудо! Сенная площадь образца 1999 года описана не просто узнаваемо; дан архетип Сенной - "колыбели фантасмагорий". А герои поэмы? Поэты Алексей Ахматов, Борис Хосид, Геннадий Григорьев, писатель Сергей Носов, бомж Колян - как это принято говорить и писать - каждый индивидуальность, характер, личность! А то, что поэма читается взахлеб и на одном дыхании, как детектив? Сенной площади поставлен памятник, такая сработана мемориальная доска - любо-дорого смотреть!