"Потому что я с Севера, что ли", не люблю жару. У меня от нее кровообращение замедляется, а вместе с ним и "теченье мыслей". Вечная загадка: отчего это чем южнее люди происхождением, тем темпераментнее? Или, может, это литературный штамп, от Шекспира пошедший - "африканские страсти", оскаленные зубы, выпученные глаза? Перец, аджика и прочий романтический кетчуп. С другой стороны, есть же вот такой народ - тайцы, жители бывшего Сиама, который расположен куда как южнее родины Отелло, и ничего, говорят, - спокойные, мирные, улыбчивые люди без кинжалов на поясе и без кровной мести в обычаях. А меня на жаре так и вовсе тянет в сон, - какие уж там страсти.

То есть крыша немножко едет и начинаешь вот такую ерунду в ленивые мозги запускать, вместо того чтобы приглядывать за литературным процессом. Тут еще в начале месяца, оказывается, обнародовали лонг-лист Букера, а я проспал. Но и когда услышал про то, почему-то не заторопился его добывать: ну, Букер и Букер. На днях все-таки ознакомился, и, как говорится, "ни один мускул не дрогнул на его лице". После того как Букера удостоился мизантропический и внекультурный сочинитель Олег Павлов, репутация этой премии в моих глазах упала практически до нуля.

Однако и в новом списке есть своеобразный "вариант" Павлова - Роман Сенчин с "Нубуком". А у Сенчина и градус мизантропии повыше, и глубина цинизма повнушительнее, чем у наивного во многом Павлова. То, что у Павлова на подсознательном уровне существует, Сенчин четко отрефлектировал, осознал и превратил в ходкий товар. Так сказать, антикультура второго поколения. Нисколько не удивлюсь, увидев имя Сенчина в шорт-листе: мазохизм русской творческой интеллигенции, с вечным сладострастием ожидающей "грядущих гуннов", которые ее уничтожат, давно известен.

Как всегда, непристойное количество ничего не говорящих имен, среди которых теряются немногие приятные - Ирина Полянская с "Горизонтом событий", Леонид Зорин с "Юпитером", Владимир Шаров с "Воскрешением Лазаря". Ну, более или менее добротные вещи Анатолия Наймана, Андрея Геласимова, Михаила Панина. До Витицкого, Мамедова и Юзефовича как-то руки не дошли, поэтому суждения не имею.

А вообще говоря, смотришь на этот список, как на те самые сани, которые из поговорки "готовь сани летом": летом всякие сани, которые в декабре будут лихо свистеть полозьями, выглядят жалким и ненужным хламом.

Вот уже года три за собой замечаю: всякую информацию, связанную со всеми премиальными сюжетами (а они плодятся и множатся), не хочется впускать в сознание. И год от года крепнет чувство, что зависимость литературы от сложившейся премиальной системы унизительна для нее. Ничего не имею против премий как таковых - в случае, если они играют при литературе некую служебную роль, но ведь у нас эти отношения абсурдно выворотились: не премии для литературы, а литература для премий. Романы, повести и рассказы превращены в дровишки для разжигания и поддержания того или иного премиального сюжета.

Меньше чем за десятилетие литературу "построили" по заказу средств массовой информации: как таковая она им решительно неинтересна, но ежели есть интрига и сюжет, да сопутствующие им скандалы - отчего бы и нет? И писатели превратились во что-то вроде теннисистов: переезжают с турнира на турнир (из одного премиального сюжета в другой), зарабатывают очки, выстраиваются в понятную читателям таблоидов иерархию.

Почему и не хочется быть критиком - сейчас эта профессия оказалась в опасной близости к профессии спортивного комментатора.

Кажется мне отчего-то, что "премиальный период" развития нашей словесности должен рано или поздно кончиться. Правда, не очень понимаю пока, на каком фундаменте будет возрождаться самоуважение литературы.

Но довольно о грустном. Можно немножко и о смешном. Вот Евгений Ермолин, несколько месяцев назад потрясший общественность статьей "Критик в Сети" ("Знамя", 2003, # 3), написал и напечатал ее "сиквел" - "Критик в Сети. 2" ("Знамя", 2003, # 7). Не содержание этой статьи интересно (там Ермолин довольно занудно разбирается с откликами, поступившими на первую статью), интересен зачин. Впрочем, "зачин" - скучное слово. Бери выше - "увертюра"! Прочитавши, я аж "заколдобился":

Горизонты бытия не спешат раскрыться. Современный человек теряет чувство вечности. У всех морей и океанов есть берега, есть конец у тайги, степей и пустынь, и безбрежность ушла из нашего опыта. И лишь Сеть - это тревожное пространство свободы - намекает нам на беспредельность, на постоянное присутствие бесконечного. Сеть - сфера риска, точка встречи с небывалым, неведомым. Это перманентный фронтир, хроническая сталкериада. Завсегдатай Сети - сам себе космонавт, катапультирующийся во вселенную. Сеть раскрепощает и улавливает, искушает свободой, соблазнами безнаказанного творчества. Но чем богаче эти возможности, тем они, наверное, опаснее. Чем безмятежней полет, тем больнее падение. Сеть дает личности максимальный ресурс самореализации - но и грозит потерей личностного основания, потерей авторского я. Иначе сказать, Сеть - довольно подходящее место для участия Бога и дьявола в человеческих делах.

Даже и не знаю, как этакую поэзию комментировать. С одной стороны, ужасно смешно (осталось только поставить модем в красный угол, зажечь под ним лампадку и молиться на него), а с другой - грех не уважать столь глубокое религиозное чувство. С третьей стороны, я, наверное, имею дело с какой-то другой Сетью, и она представляется мне чрезвычайно удобным и полезным инструментом, средством связи, а также поиска и передачи разнообразной информации. Ни Бога, ни дьявола мне тут решительно не надо - вполне достаточно непрерывного совершенствования технологий.

А вообще говоря, попытки так или иначе мифологизировать Сеть (эта - далеко не единственная) меня скорее пугают, чем смешат. Боюсь я людей, постоянно пребывающих в ожидании чуда или откровения: напряженно вглядываясь во всякие "безбрежности" и "беспредельности", они как бы немного слепнут и начинают нечетко видеть рельеф реальности, отчего происходит масса недоразумений, и не только смешных. Так что смотрю я на Ермолина некоторым образом, как акмеист на символиста. Ему "безбрежность" подавай, а мне - "прекрасную ясность".

В следующем, уже августовском номере "Знамени", недавно вывешенном в "Журнальном зале", очередная порция "рабочих тетрадей" Твардовского, которые журнал упрямо публикует вот уже несколько лет, не обращая внимания на ворчание обозревателей. Помнится, даже Немзер разок выразил неудовольствие. И совершенно напрасно, потому что чтение на мой (не думаю, что очень извращенный) вкус чрезвычайно питательное.

От поэта Твардовского мало что осталось ("Василий Теркин" да десяток стихотворений последних лет), но "Рабочие тетради" - это потрясающий эпос, из которого понятен масштаб личности и уровень невостребованной эпохой талантливости. Там, как один мой знакомый мальчик говорил, "чаща всего" - дачный быт, "коридоры власти", наброски статей и официальных писем, хроника пьянства и чтения, пунктир драмы с опубликованием солженицынского "Ракового корпуса", и еще многое, многое другое. Причем решительно не пахнет музеем - динамично и очень современно написано.

И через страницу - какой-нибудь особо выразительный перл. Твардовский, как выясняется, был мастером краткой характеристики - прежде всего это коллег-писателей касается. Вот, к примеру, о Шолохове:

Памятник ставить будем за первую половину жизни, но из-за второй он будет стоять криво.

Сказано - навсегда. Стоит - куда ж он денется - "памятник" Шолохову в истории русской литературы, но - прав Твардовский - криво стоит.

Словом, очень живой текст - читая, где-то радуешься, где-то огорчаешься (это когда стихотворные черновики, часто очень слабые, идут), где-то спорить хочется.

Вот, например, прочитал Твардовский рукопись "Воспоминаний" Н.Я.Мандельштам и взволновался (а сначала и браться не хотел). И пишет:

Это не повествование, нанизывающее эпизод за эпизодом в хронологической последовательности, которое могло бы быть построено и иначе, полнее или экономнее. Это - как ночной разговор - признание друга, полное силы, несмотря на отступления, забегания вперед, отвлечения, казалось бы, самыми общими мыслями, рассуждениями "на эту тему", где, однако, ничто не кажется лишним, маловажным, все нужно, все важно и необходимо, и за всем этим - ни корысти, ни тщеславия, ни стремления покрасоваться, ни "беллетристики", как, напр[имер], у Гинзбург-Аксеновой, с которой это даже сравнивать нельзя, хотя там личный тюремный опыт и т.п. Еще до конца рукописи явилось ощущение, что это, в сущности, куда больше, чем сам Мандельштам со всей его поэзией и судьбой. Вернее, здесь и бедная судьба этого крайне ограниченного, хотя и подлинно талантливого поэта, - с крайне суженным диапазоном его лирики, бедного кузнечика, робкого (умершего, в сущности, от страха еще задолго до самого конца) и продерзостного - приобретает (судьба эта) большое, неотъемлемое от судеб общества значение".

Вот так: "куда больше, чем сам Мандельштам", и вытерпеть этого, конечно же, нельзя.

А то вдруг попадешь на мастерски пересказанный анекдот:

Рассказывают, что, принимая финскую делегацию, пред[седатель] Ленсовета, покойный (?) Смирнов, на вопрос о смертности в городе ответил:

- Смертности в нашем славном городе нет, - она ликвидирована. - И после небольшой паузы: - Почти полностью. Конечно, есть еще отдельные случаи. Не сразу. Но мы боремся...

Дальше он стал придумывать, что на дальнейший вопрос настырного гостя, - как же, мол, так, ведь существует великий и вечный закон, по которому люди стареют, а затем и умирают, отец города разъясняет, что старые и безнадежно больные вывозятся в загородные пансионаты, расположенные в живописной местности, где полное обеспечение и всякие блага отдыха, где все время проигрываются пластинки с доброй жизнеутверждающей музыкой (мы туда столько-то затейников бросили) и т.п.

- Ну, а если кто-нибудь все же задумает драпануть из живописной местности?

- Охрана. Причем не милиция, - дружинники из самих же обитателей (которые ходячие) и т.п.

- А у нас стопроцентная смертность.

Кстати, почти параллельно "Дружба народов" печатала аж в трех номерах дневники Владимира Лакшина под названием "Последний акт". По-своему тоже очень интересный текст, но с "Рабочими тетрадями" Твардовского сравнивать трудно: масштаб личности другой, а от этого вес слова очень сильно зависит. Хотя и там бездна лакомых деталей, сюжетиков, анекдотов.

Вот к такого рода универсальному эпосу неизменно тянет. И ощущается он куда более современным, чем сконструированные романы Крусанова или левой ногой навалянная беллетристика Болмата, с которыми носится литературная журналистика.

• Предыдущий выпуск