Как есть, наверное, поэтика разговора, так есть, наверное, и поэтика договаривания - если вспомнить "парижскую ноту", можно утверждать это наверняка. Там, однако, своя ситуация, обусловившая явление...

С конца ХХ века появляется множество поэтических книг, в которых нет открытий - но есть спокойствие, серьезность тона и хорошие стихи. Что с ними делать? Что делать нам с бессмертными стихами мы более или менее знаем: издавать, читать, изучать...

Что делать с тем, что в профессиональных кругах давно уже называется "качественной графоманией", - никто не знает. Редакции завалены хорошими стихами, которым то отказывают со странным обоснованием: "претензий к Вашим стихам нет, но таких стихов много"; то их растерянно принимают - если претензий нет, почему не напечатать?

Явление это - качественная графомания - сравнительно новое, спровоцированное процессом "возвращения" на книжные полки литературы, которая не попадала в печать или изымалась из нее в годы господства соцреализма - "творческого метода, рассматривавшего действительность в ее революционном развитии". И вот с середины 60-х малыми порциями, а с середины 80-х - грудой на книжные полки вывалились все шедевры века сразу. Незабываемо столпотворение в ЦДЛ в 1993-м, на презентации трехтомника Георгия Иванова, потом все все прочли - и поняли, что теперь долго можно не читать: сегодняшним, возросшим на соцреализме, до тех не дорасти.

Большинство "сегодняшних" играют вчерашними кубиками. Поколение постмодернистов выросло на поэтике футуристов и обэриутов, цитатность и центонность стали отличительной чертой явления, не ставшего ни направлением, ни школой... Ситуация постмодернизма - так это определялось. Поколение, выросшее на поэтике постмодернизма, иногда называют постпостмодернистами; года два назад об этом поколении вдруг стали говорить - да и замолчали. Видно, неудобно стало. Такого литературного поколения с выраженной позицией и поэтикой - нет, ситуации постпостмодернизма - тем более.

Зато ясно просматривается ситуация договаривания за великими, большими, крупными, заметными... Отличает ее выразителей - как традиционалистов, так и авангардистов, - серьезность тона и хорошая школа стиха. Еще бы: возросли на шедеврах, на подлинном стиле и подлинной глубине. Если же к этому прибавляется еще и высокая культура книгоиздания - появляются книги, о которых, наверное, стоит говорить.

Двуязычная русско-английская книга Рафаэля Левчина "Ludus Danielis" ("Действо о Данииле") (Москва - Chicago: Комментарии, 2003) прекрасно издана, иллюстрирована тонкой графикой А.Степаненко, состоит из предисловия переводчика с русского Геральда Янечека и квазимемуара Анны Глазовой от 2073 года, описывающего "похороны "метамета" (вероятно, школа, направление или метод, который представляет Левчин), непоэмы "Ряженые", пьесы "Ludus Danielis" и, вероятно, поэма - поскольку не оговорено, что непоэма, - "Да ад". "Сшивает" эту книгу цикл лирических отступлений от масочной карнавальности, оговоренной в предисловии Глазовой, "Поминки по метамета" I, II, III и IV - хотя это, по-моему, поминки по "пост": ирония по поводу внеинтеллектуального мира и его содержания, рефлексия по поводу писательства, игра цитатой и центоном, утопленность во вторичной - культурной - реальности, подобная философскому эксперименту Хилари Патнэма "Мозги в чане":

.............................................................
Читал Флобера, не читал Толстого...
да я ведь подражаю Кабакову!
а он кому? уж верно, букварю,
в котором мама мыла харю Кришны.
Кто виноват? Что делать? Снова лишний.
Особенно тебя благодарю...
...................................................................
Я что-то делал. С интересом видел,
что получалось. И ко мне на выстрел
ни человек, ни зверь не подходил.
Лишь ангел, белый мой язык не тронув,
меня, как первомайскую корону,
на тонкий шест почета насадил.
Так сделалась символика судьбою:
мне не видать ни очага, ни боя;
ни девой, ни мужчиной мне не быть.
И будут усмехаться те и эти,
и с отвращеньем всматриваться дети...

(Поминки по метамета I)

Финал этого авторского вступления к каждой части книги, везде данного курсивом, - аллюзивная ссылка на пушкинского "Пророка" - говорит о серьезности намерений автора... Который раз, однако. Вот - лет двадцать пять назад, и в том же ритме - Александр Еременко:

О, Господи, води меня в кино,
корми меня малиновым вареньем.
Все наши мысли сказаны давно,
И все, что будет, будет повтореньем.

Как говорил, мешая домино,
один поэт, забытый поколеньем,
мы рушимся по правилам деленья,
так вырви мой язык - мне все равно!

Тот был новооткрывателем (не первооткрывателем, но зачинщиком) Игры - этот, договаривающий сказанное сотый раз, чувствует себя Германом, который долго смотрел на играющих, потом сыграл - и понял все. Он вносит в Игру новое качество сознания: "Избегавший игры не знал, что он сам - Игра. / Перемена знака дает лишь перемену знака" - говорится в непоэме "Ряженые". Тот примерял маски и с хохотом стаскивал их, играя контрастом подлинника и апокрифа; этот, как сообщает нам Анна Глазова, маски часто меняет, но не обнажает лица. А если бы и захотел обнажить - не смог бы: он знает, что все апокриф, поэтому все в этом качестве изначальной неподлинности - подлинно: "Тело - / моя самая жгущая маска". Человека раздеть нельзя - под одной одеждой найдешь другую:

..........................................

(Мы внидем в страны - нет у них границ -
и снимем маски - а под ними лиц
нет...)

Горит Восток зарею старой,
сплошь маск-культурен небосвод,
а Ирод-царь берет гитару
и сиплым голосом поет:

-

В далекой, но прекрасной Атлантиде
атлант женился на кариатиде.

Впрочем, о невозможности обнажения Бродский уже догадывался. Так что, профессор, снимите очки-велосипед, "Как срывают маску-пластырь,/ как удар / поленом - / вдруг встречаем: / Здравствуй! / ...здравствуй... / ... в маленькой вселенной... // ...что ж портфель ты носишь слева? / Справа надобно носить! / Я ношу попеременно, / чтоб осанку сохранить... / Приклонюсь щекой на глобус, / что уселся в позу "лотос". / (Где ты, друг мой? / Где ты?.. / ...друг?) / Это - север. / Это - / Юг. / Эта точка - Барселона, / эта - Генуя. / А вон там, повыше, / Зона. / Наша. / Эрогенная..."

Та зона, где мы все ратуем за конские свободы и молимся девьему богу. Так что располагайтесь поудобнее в жилищах наших:

........................................

В наших селах,
зеленых и желтых,
раздольно живут вовкулаки.
Они в сумерках через голову кувыркнутся
и волками становятся,
а на рассвете
они снова людьми обернутся.

...........................................

Здесь живет еще бог стародавний лесной.
Он с медведями возится в чаще,
на вершины деревьев плюет,
подвывает пастушеским дудкам,
бог поганский
сияет ночными огнями,
знать не знает
другого, вашего
романтика-бога,
разодетого в золото.

И ничего, что:

Который век вот так уже болтаем мы,
и нет для нас ни смерти, ни жены.
Плывет сквозь упованья и отчаянья
старательная лодочка Луны.

Пьеса "Действо о Данииле" стилистически примыкает к "Лирическим драмам" Блока. Это гротескная модель истории, художественное исследование категории власти, стилизованное в духе самоотрицания символизма. Произведение без жанрового подзаголовка "Да ад" состоит из одностроков и отбивок, собранных в коллажи, отделенные друг от друга знаком *. Не берусь играть в истолкования - провокация эта стара как мир: любые ассоциации свободно присоединяются, отправляя размышление в дурную бесконечность. Что остается от этого текста корыстному читателю, который ценит свое время?

Запоминаются афоризмы:

только в первом круге ада страшно потом привыкаешь

Нравятся хокку:

*

была любимая
дождь пошел на е-шесть
я остался в антиутопии невозвращенцем

Танка:

*

плохо

ничего всегда может быть хуже
помнишь спрашивал что может быть хуже смерти
иногда жизнь

иногда текст

Вызывает человеческое сочувствие весь этот субъективный ад со своей сверхзадачей, сродни символистской:

Ладно, кто-нибудь выполнит после меня задачу эту:
ритм стиха в тягомотину повседневную вденет,
все заполнит бликами с поверхности моря, сосущими грани предметов,
внутренней силой стиля обойдется почти без всего...
может быть, даже без денег.

Вот-вот. Преодоление вопроса о смысле силой... стиля. По сути это что-то вроде компьютерной бродилки. Или алкоголизма. Любого времяпрепровождения, порожденного болезнью воли, описанной еще у Шопенгауэра:

Болезни, обесценивающей время и разводящей понятие цели с понятием действия.

Патнэм считает, что, отделив мозг от телесной субстанции, погрузив его в чан, наполненный питательными веществами для поддержания жизни, а нервные окончания соединив с суперкомпьютером, можно дать возможность подопытным мозгам оценивать ситуацию как нормальную: видеть вокруг себя людей и предметы, слышать реальные звуки, считать себя бегущим, надумав куда-нибудь побежать, - всего лишь получая на нервные окончания электронные импульсы от компьютера. Мозг в чане может функционировать без человека, сам по себе. Такую ситуацию моделировал постмодернизм - человек становился питательным раствором для своего играющего мозга:

Эстетика дурная постмодерна
кому угодно искорежит нервы,
и, рифмою глагольною шурша,
я не заплачу, потому что слезы
сплошь в том же ареале, что и грезы...
Не отвращай лица, постой, душа!
Взгляни, взгляни: вон капает из крана -
неужто жизнь? в минуту полстакана -
..................................................................

(Поминки по метамета I)

Может, я играю не по правилам, - но радует меня в этой изощренной книге-игре в литературный бисер одно: у непоэмы "Ряженые" обнадеживающий постскриптум:

На бумаге бывают желтые пятна -
это дерево проступает обратно.
.............................................