Печальное известие пришло в конце прошлой недели из Уфы - умер Александр Касымов, поэт, критик и вообще редкий в наши времена тип литературного энтузиаста. Когда мы познакомились, ему было почти пятьдесят, но, разговаривая с ним, я чувствовал подчас некоторую неловкость: профессиональная прохлада моих собственных отношений с литературой слишком наглядно контрастировала с его очень живой, почти детской восторженностью.

Живя в глухом литературном захолустье (Уфа, к сожалению, не Екатеринбург, не Пермь и не Челябинск), где соответствующая среда словно бы застыла в кондово-советских формах, он ревниво следил за всем, что происходит в столицах, при малейшей возможности старался вырваться в Москву - походить по редакциям, пообщаться с писателями и критиками, подышать литературным воздухом, который после застойной Уфы казался ему свежим. Но в редакции "Вечерней Уфы", где он работал, платили ему гроши - особенно не разъездишься.

Впрочем, и сонную Уфу он старался как-то растолкать - издавал, когда удавалось найти деньги, очень симпатичный литературный журнальчик "Сутолока", а когда в 1999 получил за цикл рецензий в "Знамени" премию фонда "Знамя" (я думаю, долларов 500, вряд ли больше), купил старенький компьютер и тут же построил и запустил в Сеть собственный сайт "Квартира Х", где не гнушались публиковать свои стихи Бахыт Кенжеев и Дмитрий Воденников. Если память мне не изменяет, то этот сайт не раз попадал в рейтинг "Улова".

Интернет в последние годы вообще был для него отдушиной, и его возможности он старался использовать максимально - всюду бывал, все читал, вел большую переписку, которая иной раз порождала любопытные сюжеты. Так получилась "Магнитная буря", "маленькая e-mail'ная повесть", выросшая из переписки с Александром Левиным:

Текст этот получился случайно. Критик (А.К.) послал поэту (А.Л.) электронное письмо. Поэт ответил. На ответ наложилось следующее письмо - и пошло-поехало. Совершенно частная переписка стала превращаться в текст о литературе и жизни в ней или с нею... Первым это заметил критик и заволновался: что-то получается... Поэт удивился: неужели? Кому это интересно? Но раз интересно нам, то, может быть, найдется и кто-то третий, который заинтересуется. И хорошо бы, чтобы этим третьим (а если четвертым, пятым?) стал читатель...

Я мало читал стихов Касымова, и о том, каким он был поэтом, судить мне трудно, но критиком он был отменным - тексты, о которых писал, чувствовал, можно сказать, интимно, разворачивал их в неожиданных плоскостях, а главное - писал с редким теперь драйвом, источником которого была неподдельная личная заинтересованность. Работал до самого конца и последний его текст - рецензия на книгу Игоря Клеха "Охота на фазана" - опубликован в августовском "Знамени", которого, кажется, еще и нет в бумажной версии.

Остались две более чем скромные книжки, изданные в Уфе ("Улетающий Обломов" и "Лечебник для садов Семирамиды: голоса вещей", обе - 1997), да россыпь статей и рецензий, большей частью опубликованных в "Знамени" в 1999-2003 гг.

Словом, грустно все это, - не так уж много осталось у литературы бескорыстных энтузиастов, каким был Александр Касымов.

Сделаю, однако, в память об ушедшем большой пробел и продолжу свой прерывистый читательский эпос. Дурная у меня привычка: пребывать сразу в нескольких книжках, причем люблю такие, которые необязательно дочитывать до конца, а еще лучше - состоящие из небольших самодостаточных, относительно независимых от целого фрагментов. Из чего следует, что сделан некий выбор в пользу non-fiction, причем дневники предпочтительнее мемуаров. А чтобы прочитать роман, надо сделать над собой невероятное усилие, да при этом иметь внушительный кусок свободного времени, потому что романы либо читаются в один присест, либо никогда не дочитываются, независимо от качества прозы. Качество прозы понятно после десяти-двенадцати страниц, а сюжет, проблематика, авторская философия - все это, чем дольше живу, тем меньшую представляет для меня ценность. Должно быть, это что-нибудь вроде профессиональной болезни. Но не "алексия" (болезнь не-чтения), которую обнаружил когда-то у всего "образованного сообщества" Владимир Новиков. Потому что читать все время хочется.

Самое занятное, что сейчас (и уже которую неделю) в процессе чтения - "Дневники странной войны. Сентябрь 1939 - март 1940" Жан-Поля Сартра, изданные питерским издательством "Владимир Даль" в серии "Дневники ХХ века". Девять копирайтов, среди которых два - забавные: Санкт-Петербургский университет МВД России и Фонд поддержки науки и образования в области правоохранительной деятельности "Университет". Образованные, оказывается, у нас менты. Сразу вспомнился Гребенщиков и его "Два тракториста":

Один Жан-Поль Сартра лелеет в кармане,
И этим сознанием горд;
Другой же играет порой на баяне
Сантану и "Weather Report".

Читаешь сначала с тенью раздражения: Жан-Поль Сартр, успевший прославиться "Тошнотой", парижский интеллектуал - следовательно, пацифист, идет на войну, по поводу которой у него глубокие сомнения. Впрочем, идет не на передовую, а в некое метеорологическое подразделение, запускающее в ближнем тылу воздушные шарики. Вокруг всего этого - пацифизма, смысла войны, собственного "стоицизма" (так он определяет свою позицию - дескать, мог "откосить", но принял мобилизацию как неизбежное) - заквашивается густая рефлексия, сквозь которую (зная, в отличие от Сартра образца 1939 года, зачем нужна была и к чему привела та война) продираешься с отчетливым чувством неловкости за автора. Да плюс назойливая любовная линия - отношения с Симоной де Бовуар и еще двумя (или четырьмя? - сбился со счета) женщинами, которые были бы занятны, если бы само название книжки не фокусировало внимание на войне и ее восприятии.

Потом со всем этим смиряешься и начинаешь чувствовать вкус, потому что Сартр - это Сартр, и в "мир войны" всматриваются чрезвычайно умные глаза:

Я не видел войны, она кажется неуловимой, однако я видел мир войны. Просто-напросто милитаризованный мир. Изменяется смысл всех вещей. Трактир стоит на своем месте, он по-прежнему наряден и гостеприимен, но все его гостеприимство идет насмарку, то есть эта возможность сама собой разрушается, становится абсурдной. Трактир принимает гостей в обмен на деньги, он напоминает о буржуазной свободе - свободе, идущей от денег. Однако мир войны - это мир без денег и без свободы. Этот трактир реквизирован интендантской службой. В нем живут солдаты, которые не платят и не живут свободно. У того, кто читает на дверях трактира надпись "Интендантская служба", трактир обретает в мыслях новый смысл: смысл неоправданного принуждения. В то же самое время трактир становится чистым орудием - то есть, какова бы ни была прежняя ценность какой-то вещи, все делается для того, чтобы заставить ее служить исключительно необходимости. Маленькая комната, которая должна была очаровывать путешественника, служит исключительно пристанищем живущим в ней солдатам. Они там спят, но на соломе. Кровати выносят или на них никто не ложится. Таким образом, еще задолго до того, как бомба уничтожит изготовленную человеком вещь, уничтожается человеческий смысл вещи.

"Первичной левизной" (потом будет еще второй ее приступ) писатель к тому времени уже переболел, и война еще больше укрепляет его в неприятии социализма:

Война - это социализм. Она сводит индивидуальную собственность человека к нулю и заменяет ее собственностью коллектива. Моя одежда, моя лежанка, мои продукты больше мне не принадлежат, у меня нет своего дома. Все, чем я пользуюсь, принадлежит коллективу. И я не могу ни к чему привязаться, ибо этот коллектив - как раз из-за своей коллективности - безличен. По правде говоря, для меня вступление в войну не знаменует упразднение моего личного имущества, поскольку у меня никогда его не было. У меня нет ни дома, ни мебели, ни книг, ни безделушек. Я ем в ресторане, у меня есть какая-то одежда, но только самое необходимое. Война, скорее, одарила меня массой принадлежащих коллективу орудий, с которыми мне нечего делать - каска, противогаз, ремень, башмаки, винтовка и т.п. Волей-неволей, я очутился в социализме. И излечился от него, если нужно было от него лечиться.

Вообще по диагонали не почитаешь - умная, плотная проза, где живописание военного быта и подробные психологические штудии (взаимоотношения с командирами и сослуживцами - готовые схемы множества добротных реалистических романов) перетекают в сугубо философские страницы (кто читал "Бытие и Ничто", найдет в этом дневнике много знакомого).

Впрочем, читая все это, никак не можешь отделаться от назойливой мысли, к которой примешивается то ли специфическая зависть, то ли тень осуждения: "Какая все-таки это была другая война - там, на Западе". Воистину "странная". Пребывая в нескольких километрах от передовой (где, впрочем, не так уж часто стреляли), человек исписывает несколько толстых тетрадей, размышляет о самых отвлеченных вещах, читает пухлые книги и пространно высказывается по их поводу...

Вторая книжка, в которую я последнее время постоянно заглядываю - толстенный том "Власть и художественная интеллигенция. Документы ЦК РКП (б) - ВКП (б), ВЧК-ОГПУ-НКВД о культурной политике. 1917-1953 гг.". Издано это Международным фондом "Демократия" в серии "Россия. ХХ век". Давно я на эту серию заглядывался, встречая в разных магазинах отдельные тома, но где-то в начале лета получил во "Времени МН" гонорар за несколько месяцев и прямо рядом с редакцией наткнулся на киоск, где обнаружил сразу пятнадцать внушительных in-folio. Ну, и купил сгоряча все. Пришлось машину брать, чтобы допереть этот груз до дома. Продавщица, которой я обеспечил, наверное, недельный план, аж выбежала на улицу, чтобы помахать мне ручкой на прощанье. Зато теперь наслаждаюсь: что ни том, то документальное сокровище. "Власть и художественная интеллигенция" - из самых лакомых.

Читаю, опять же, не линейно, поскольку никаких определенных целей, связанных с этого рода материалом, у меня нет. Набегами и наскоками - то в один год влезу, то в другой. Просто наслаждаюсь неповторимыми духом и языком эпохи. И думаю, между прочим, что не зря партия и "органы" бдительно присматривали за интеллигенцией. Как ни душил ее агитпроп, как ни гнобили ее ВЧК-ОГПУ-НКВД, как ни закармливали ее "лояльных" представителей, она все равно в лес смотрела.

По агентурным донесениям (они, пожалуй, самое интересное, что есть в томе) это хорошо видно. Вот, скажем, "Спецсообщение управления контрразведки НКГБ СССР "Об антисоветских проявлениях и отрицательных политических настроениях среди писателей и журналистов" от июля 1943. Там просто приводятся высказывания писателей и журналистов, подслушанные сексотами. Читаешь и диву даешься: "Уткин И.П., бывший троцкист: "Будь это в 1927 году, я был бы очень рад такому положению, какое создалось на фронте сейчас (Уткин имеет в виду невозможность достижения победы силами одной Красной армии). Но и теперь создавшееся положение весьма поможет тому, чтобы все стало на свои места... Нашему государству я предпочитаю Швейцарию. Там хотя бы нет смертной казни, там людям не отрубают голову. Там не вывозят арестантов по сорок эшелонов в отдаленные места, на верную гибель... У нас такой же страшный режим, как и в Германии... Все и вся задавлено... Мы должны победить немецкий фашизм, а потом победить самих себя..."

Всегда думал, что Иосиф Уткин - образцовый "комсомольский поэт", а вот, оказывается, какую разводил антисоветчину. Говорить о сходстве между нацизмом и советским социализмом даже в перестройку не всякий тогдашний "вития" отваживался, а Уткин говорил это еще в 1943-м!

А каков Константин Федин, всегда державшийся приспособленцем и сыгравший в конце 60-х зловещую роль в гибели "оттепельного" "Нового мира" и судьбе Солженицына! В 1943-м он говорил таковы слова:

...Все русское для меня давно погибло с приходом большевиков; теперь должна наступить новая эпоха, когда народ не будет больше голодать, не будет все с себя снимать, чтобы благоденствовала какая-то кучка людей (большевиков). За кровь, пролитую на войне, народ потребует плату и вот здесь наступит такое... Может быть, опять прольется кровь...

Очень велики были в то время у интеллигенции надежды на Запад: раз нам не обойтись без помощи западных союзников, значит, режиму придется в угоду Западу пойти на демократические перемены. После роспуска Коминтерна настроения эти были массовыми. Тот же Федин:

Ничего мы сделать без Америки не сможем. Продав себя и весь свой народ американцам со всеми нашими потрохами, мы только тогда сможем выйти из этого ужаса разрушения...

Представляю, каково начальству было все это терпеть и не сажать болтливых литераторов - если не всех сразу, то хотя бы через одного. И как-то в другом свете вспоминается легендарная фраза Сталина: "Это мои писатели. У меня нет для вас других писателей".

А взять, к примеру, "Протокол беседы М.М.Зощенко с сотрудником ленинградского управления НКГБ СССР" от 20 июля 1944 года: весьма и весьма откровенно "беседовали":

"19. Как вы оцениваете общее состояние нашей литературы?

- Я считаю, что литература советская сейчас представляет жалкое зрелище. В литературе господствует шаблон, все пишется по шаблону. Поэтому плохо и скучно пишут даже способные писатели.

20. Как вы расцениваете партийное руководство литературой?

- Руководить промышленностью и железнодорожным транспортом легче, чем искусством. Нет зачастую у руководителей глубокого понимания задач искусства.

Через два года за все эти дерзости Зощенко заплатил сполна, а тогда - дивное диво - не тронули и даже печатать продолжали...

Словом, не помню я за последнее время романа, который доставил бы мне такое же удовольствие, какое доставляет чтение этого пестрого сборника документов...

• Предыдущий выпуск