Сборник стихотворений умирающего Некрасова, вышедший в год его смерти (1877) назывался "Последние песни". Там он, вроде бы упорствуя в полемике с пушкинской Музой, на уровне формы отказался от своего прежнего новаторства, принесшего ему неслыханную популярность по выходе "Стихотворений" 1856 года. "Последние песни" в чем-то вернулись к "Мечтам и звукам", первому сборнику (1840), разгромленному неистовым Виссарионом: "Вы видите по его стихотворениям, что в нем есть и душа, и чувство, но в то же время видите, что они и остались в авторе, а в стихи перешли только отвлеченные мысли, общие места, правильность, гладкость и - скука". Стихи последних лет опять стали "книжными": обратились к традиции, приобрели ораторскую интонацию напряженной рефлексии...

Круг одной поэтической жизни (поэтический микрокосм) в проекции на макроэкран становится рисунком жизни поэтического поколения, века поэзии - любого законченного участка времени. Как оформляется эта законченность?

Традиционалисты сегодня, так же, как и авангардисты, живут допеванием звучных песен ХХ века. Ситуация интересная: эти-то - не испорченные проблемами формы, не потрясенные зрелищем закатной Европы и трагедией культуры, добиваемой технократической цивилизацией, - должны быть, что называется, "органичными": получать поэтические впечатления от своего бытования в мире. А они тоже "книжные": то есенинская тоска примучит, то блоковская, то заболоцкая, то рубцовская... За чужой мыслью и мелодия идет, как правило, чужая.

"Умные" из них, бывает, наращивают звук в своих стихах до транзисторной громкости - слушают его со стороны и думают о нем вслух:

.................................................

Скрипочка неловкая пиликает
в музыкальной школе вечерком.
Голову закинешь - и курлыкают,
улетают тонким уголком

журавли - и чистая, холодная
неизвестность гонит облака.
Есть у сердца музыка немодная,
как-то пережившая века.

Есть у сердца траурная музыка,
так неотвратима и бела,
что звучит спокойно и неузнанно
и уходит ночью в зеркала.

Те, в которых ты еще не старишься,
или время в них уходит вспять.
В детстве перед ними ищешь варежки.
И никак не можешь отыскать.

Редкие по музыкальности стихи Александра Мызникова я нашла в "Дружбе Народов" (2003, #5). Музыка этих стихов доведена до того уровня звучности и отрефлексированности, на котором оставил ее (бросил) Георгий Иванов, чтобы не "иссохнуть, как Ходасевич". Звук, ставший громким и явным, извлеченный то ли виолончельным смычком, то ли голосовым контральто, нужен только для фона, для контраста к послезвучию - обрыву в тишину, которая и живет в этих стихах полной жизнью... "Бог знает, что себе бормочешь, / Ища пенсне или ключи".

С нетерпением буду ждать от Александра Мызникова книги, чтобы поговорить о его стихах всерьез.

Самые выразительные стихи нижегородского поэта Дмитрия Унжакова, выпустившего книгу "Над городом живут..." (Нижний Новгород, 2003 - 134 с.), напоминают графические листы, рисунки, выполненные то в технике тушь-перо:

Рассмотрим веточку - она
покрыта белой шерсткой снега,
не добежав едва до неба,
слегка к земле наклонена.

Там три-четыре воробья
на легких лапках из укропа
приобретают горький опыт
ноябрьского житья-бытья.

День лепится из ерунды
и мельтешения картинок
(в прихожей ногу ждет ботинок,
а где-то лед сковал пруды),

когда настигнет невзначай
пустяк, закатная заминка,
где так медлительна снежинка
и оглушительна печаль, -

то их строит, напротив, акварельная размытость:

Они глядят в мое окно,
а я не знаю, как назвать их:
на ветке в голубом квадрате
висит слепящее пятно, -

иногда на тонкие линии привешиваются мазки непрозрачной гуаши:

........................................

Что такое отчаянье? - это
раскаленный на солнце песок,
визг и смех черноморского лета,
искрометный арбуза кусок;

это - красный, оранжевый, синий,
желтый, белый, зеленый - цветной
пляж и медный, мятный дыни,
и не йод, но портвейн разливной.

И такая смертельная тяга
в направлении север-восток:
там, наверное, дождь-доходяга
и промокший до нитки бродяга
и всю ночь дребезжит водосток.

Графичность его поэзии принимает акцент на себя, отбирая стихи у заемной музыки: грусть, печаль - общепоэтические эти состояния Дмитрий Унжаков скорее констатирует, чем культивирует, иногда констатирует с удивлением, что печаль его контрастна пляжному веселью и никак не связана с ним, что это его родная среда обитания. Но вот что еще ему доступно, что ему дорого:

.......................................................

Все как прежде... Чуть дряхлее стены
нашей дачки... Тот же птичий гам.
Лишь пятнадцать лет обыкновенных
шлепнулись антоновкой к ногам.

И отчаянно мгновение спасая,
смысл вживляя в океаны пустоты,
поднимают розы паруса и
косяком плывут под небесами
юные Валюшкины цветы

Спасенное мгновение из тех, которые спасти почти невозможно, так как слов для них почти нет. Еще одно:

Свернув к обочине, мы вышли покурить.
Как нарисованные, звезды шевелили
ресничинками - крупные, как лилии.
Молчала ночь вокруг. И надо было жить.

Наверное, мы выпили по сто,
а кто-то покурил чего другого.
Пусть я неадекватен стал, зато
мне стал слышней на миг небесный говор.

И Ленька, брат мой, видел высоту -
в его глазах сияли поцелуи.
Мы оба заступили за черту
и мчались ввысь быстрей, чем наши струи

вонзались в снег. Мы были как стрижи,
когда внизу нетрезвые мужчины
мочились молчаливо у машины
на землю грешную. И надо было жить.

Сколько таких неописуемых мгновений поэт спасет - такой и будет его значимость в литературе.

Сам он это уже осознает, но еще не до конца, "путает" свое в чужое, получается порой причудливо - тогда чтение его стихов состоит в том, чтобы выпутывать самобытное, унжаковское, из наслоений и влияний. В стихотворении "Весна", где "на ветке в голубом квадрате / висит слепящее пятно", последняя строфа, диссонирующая с первой, "акварельной", - от Заболоцкого:

Малыш глубокий скажет "а",
на небо пальчиком покажет,
и будет речь его трава
и впечатления не смажет.

Стихотворение "Фазенда" милое, но с сильным влиянием Рубцова:

А я прилягу на диванчике -
ведь я приехал помогать.
А на поляне одуванчики,
и на меня им наплевать.

.....................................

Меня семья считает лодырем,
а я люблю мою семью,
а я работаю до одури
и над стихами слезы лью.

Я жизнь искристую - до донышка,
и будут искорки просты,
как сквозь стаканчик пива солнышко
плюс эти нищие цветы.

А эти наивные параномазии, принудительные для его поэтики: "и во поле, словно в опале"... Или такой футуристический урбанизм: "тени сумерек томатных / образуют амбразуры / окон, брызгающих светом, / улиц цитрусовых вены", где эклектика образов не дает внятной ассоциации: слово "томатных" делает брызжущий свет подобием сока, а слово "амбразуры" - пулеметного огня; то же повторяется в следующей строке: рисуется цвет и протяженность - но спорят между собой стилистические сферы, притянутые через метафору.

Город - главный герой стихов Алексея Унжакова, о чем говорит и название книги; но самобытный урбанизм его - камерный, лучшие образы города переданы через состояние запертости: ветка в клеточке окна. Там же, где этот простодушный поэт опять поддается влияниям - например, общепоэтическому противопоставлению города и деревни - жалеешь удачные строфы, попавшие в неудачные стихи:

Над городом живут больные звезды,
худые, как чахоточные дети.
Они печально плавают над парком,
чуть светятся и пахнут керосином.

А над селом сияют их собратья -
уверенные, сочные, крутые,
обветренные, с голубым румянцем,
ядреные, как девки на морозе.

В следующем стихотворении первая строфа дает выразительную картинку, а следующие пять - напыщенные, полные символистских клише:

Фабричная труба похожа на кулак,
или на кукиш песне дикой.
И узкогорлый дым по ветру, словно флаг
над тем, кто значится владыкой.

Цари-отшельники - им равно далеко
до рек и предрассветных петель.
Закладками порхнули из веков
прибрежных вер беспамятные дети.

.....................................................

Дмитрий Унжаков без общепоэтических мест и влияний - поэт тончайших состояний. Основной жест его стихов - замирание и вслушивание, поэтому у него очень мало тем и мотивов: город, море, времена года. Состояния эти для него самодостаточны, поэтому многие стихи оставляют впечатление недовоплощенных, оставленных в стадии зарисовок. Хуже, если самому поэту надоедает просто вслушиваться и хочется завершенной поэтической мысли, - тогда к нескольким строфам, рисующим состояние - скажем, падение снега, его любимый жест природы, - неловко привешивается строфа-вывод. Последний раздел книги - "Московский вокзал" - в этом смысле наиболее уязвим. Отсюда ничего не хочется цитировать - разве что пересказывать прозаические сюжеты этих стихов. Непременный их герой - бомж. Некрасовские сценки, однако, в посттрагическом мире почти не работают. Искать свое в этом мире непросто, и вслушивание - то, к чему призывал еще Блок ("слушайте революцию!"), - первый шаг на этом пути. Что за звуки грядут?

Ушастик - чайник заварной...
Все спать легли. Ночное лето
как обескровлено луной,
и каждый шорох под запретом.

И так дорога тяготится
случайным грохотом авто,
что ей мечтается скрутиться,
чтоб не нашел ее никто.

Читая книгу Унжакова, выбираешь жемчужные "тишизны" (цветаевский термин) - сгустки тишины, концентрированной до звона, приобретающей качество звука - из всех найденных там раковин:

Волосок звенит -
листопад таков -
рвутся тысячи волосков.

Или:

На миг в стекло влипает пятерня
кленовая. Посмотрит на меня
и в ужасе отпрянет...

Последний из поразивших меня звуков заключен в стихотворение, которым открывается знаменская подборка екатеринбургского поэта Олега Дозморова (2003, #5). Это мертвая тишина, сконцентрированная в живой выкрик:

Родная речь, отойди от меня,
поди прочь, не приближайся ко мне,
я боюсь сейчас твоего огня,
между тем сгораю в твоем огне.

Так покойник садится, почти встает
в крематорской печке, зовет рукой,
открывает рот и почти поет.
Что со мной, что со мной, что со мной?