Этот литературный феномен впервые выявила премия Андрея Белого. Последние его проявления удостоились раздраженного отклика Андрея Немзера. В кратком описании феномен выглядит так: автор дает главному герою свое собственное имя, а второстепенным - имена своих родных и близких и рассказывает личную, очень страшную или очень интимную историю. У читателя возникает острое ощущения невольного присутствия при чужой беде или при чужом позоре. А если читатель - не любитель острых ощущений и ему, как всякому постороннему человеку в такой ситуации, неловко - непонятно, как надо себя вести, и вообще-то хочется убраться - тут-то и возникает эффект, который значительная часть литературного сообщества, кажется, склонна считать художественным. Происходит это, на мой взгляд, по той единственной причине, что нас уже настолько ничем не разбередишь - у кого алексия, у кого другое профессиональное заболевание - идиосинкразия на художественную форму, поэтому все средства подходят; так что, если эффект воздействия налицо, - можно праздновать торжество художественной литературы.

Итак, в 5-м "Новом мире" Василий Голованов напечатал повесть "Танк", где реалистический и фантасмагорический сюжеты, сами по себе прописанные талантливо, напрочь уничтожают друг друга. В единый сюжет не сливаются, смотрятся чудовищно дуалистично - несмотря на все красоты языка и стиля, повесть как произведение не состоялась. Причина прозрачна: реальное событие гибели родных автора-героя не стало событием художественным: несчастный случай не влечет за собой больших художественных обобщений и, следовательно, катарсиса; а для любования красотами этого мира, которые он мог бы оттенить по принципу контраста, намекая на хрупкую прелесть, мимолетность и бренность, - случай слишком уж страшный. Жестокий настолько, насколько может быть жестоко нехудожественное - уму не постижимое и не берущее человека как меру вещей ни в какой расчет. Понадобилась "художественная" часть - какой-то параллельно вызревавший сюжет был брошен на эту амбразуру - а жаль: и сам погиб, и положения не спас.

В 6-м "Новом мире" Валерий Попов закончил публикацию своей "повести о жизни". Хотя конца ей нет, пока жив автор - он же и герой сюжета о жене-алкоголичке, которую ему пришлось сдать в больницу, где ее не вылечили. "Повесть" не кончается ничем - просто обрывается, намекая на нескончаемость кругового движения сюжета: Нонна обещает не пить, но ходит, булькая карманом, и прячет бутылки в укромных местах, восхищаясь умственными способностями мужа, когда ему удается эти места выявлять; Валерий Попов мучается решимостью-нерешительностью: проявлять насилие? или попускать и жалеть? Третье дыхание понадобится автору-герою, чтобы выдерживать свой домашний кошмар, продолжающийся за пределами текста. Если хотите еще раз узнать, что женский алкоголизм неизлечим, - прочитайте эту "повесть". Если хотите узнать, как живет один из талантливейших современных прозаиков, - тоже прочитайте. Если хотите получить художественное впечатление - пожалуй, и тогда прочитайте: многие считают, что это художественно.

У меня как раз вышла полемика с коллегами на тему - художествен ли эксгибиционизм, наше последнее новшество, осененное премией Андрея Белого, оценившей "авангардный" ход Семена Файбисовича в "романе" "Вещи, о которых не...", где ноу-хау заключается в том, что все персонажи реальные. То есть прототипы уничтожены как класс, персонажи, искалеченные субъективным видением автора, переселены в текст собственными персонами... Я бы за это пенсию назначала.

"Роман" Семена Файбисовича больше похож на месть, чем на художественное произведение, причем месть скорее самому себе, чем бывшей жене, бывшей теще, друзьям-предателям и иже с ними, поскольку аутогенный герой - самый плоский персонаж в этой книге, и обстоятельство это становится извинением и объяснением специфических черт всех остальных ее героев: каков глаз - таков и взгляд.

Помнится, данный шедевр проникновенно отрецензировал Сергей Костырко - рецензию читать было куда приятнее, чем рецензируемое произведение, поскольку тема в ней раскрыта не совсем та, на которую писан "роман". Автор-герой, конечно, любит свою жену, но любит он ее примерно так, как можно любить, например, жареную картошку. И удивляется, что жареная картошка вдруг встала и пошла из его сковородки мимо его рта в рот к другому человеку. А он навек остался без картошки, и жить он так не может - чуть было не покончил с собой. Автору-герою настолько невдомек, что совместная жизнь держится волей двоих - все время, и через много лет после свадьбы тоже; поэтому, если кто-то из двоих не хочет жизни вместе, ее не должно быть, - что простодушнейшее изумление становится основной интонацией "романа". А то, что в жизни все на живую нитку, никто никому ничего не должен (кроме толики жалости, да и это давно под вопросом), - наивному эгоисту, каким вывел себя в "романе" Семен Файбисович, и в снах не снилось...

Автор-герой "повести" "Третье дыхание" Валерий Попов - личность гораздо более сложная и симпатичная. И жену-героиню он действительно любит - во всяком случае, жалеет. Интонация его "повести" покаянно-усталая, позиция стоическая, и все-таки, все-таки - это вещи, о которых все же не... Вот так, без отстранения, лобовой атакой собственных имен - все же не... Полемика с коллегами завязалась нешуточная. Мой протест выражался словами "это нехудожественно". Мне возражали: это сильно, это впечатляет - значит, это художественно. - А отец какой! - восхищались образом отца...

Да. Отец выразительный. Старый пердун - в буквальном смысле. Девяностолетний эгоист-маразматик (детский эгоцентризм в старости - это ли не маразм?) с вечной "трелью в штанах", нарочно несущий свое "жидкое золото" мимо накрытого стола, за которым завтракают; часть домашнего ада... На нем я и попробую доказать, почему все же "не...". Кстати, это образ отца героя повести - или конкретный отец конкретного Валерия Попова? Оба жанровых компонента - "лирическая проза", "литература факта" - указывают на второй вариант. Реальность, да? Без прикрас, да? "Срывание всех и всяческих масок"?

Реальность Сима, прикрывшего нагого пьяного отца не глядя, потому что не полагается сыну видеть наготы отца своего, - и реальность Хама, смотревшего со смехом на наготу отца своего, - это одна и та же реальность. То есть бытийная основа здесь одна - и вот она, разница между реалистическими литературами XIX и XX веков: бережение культурных традиций и небрежение ими. Моральная невменяемость пришла в литературу тогда, когда мы начали эстетизировать то, на что нельзя смотреть таким образом. Почему - вряд ли кто-нибудь внятно объяснит, но многие (а до поры почти все) с этим согласятся. Постепенное исчезновение всяких необъяснимых "нельзя" - естественный путь человеческого развития, эволюционный. Набоков первым сделал это допущение для русской литературы: можно никого не любить и не жалеть в этой игровой реальности. Коллеги-писатели завозмущались: чудовище (Бунин)! Онтологическая клевета: "обезображены не отдельные части человека", а его "глубочайшее естество" (Б.Зайцев)!

Но Набоков-то еще придумывал своих монструозных героев, у него эти крокодилы хотя и летают, но ведь низэнько, низэнько - чем было возмущаться? Теперь достаточно увидеть отца своего в наготе - и описать, если таланта хватит. Когда нет ничего святого - это сама действительность без прикрас, предел (или еще не предел?) эволюции критического реализма; наверно, это хорошо. Если, конечно, все действительное разумно... Но я все не о том.

Есть, есть в новой лирическо-критической прозе художественность - коллеги правы: выразительно - значит художественно. Есть даже более того: как раз в "повести" Валерия Попова мерцает та благородная художественность, которая несомненна. Жаль, что только мерцает: эффект убивается реальностью Хама, тем смешком, который неизбежно вызывает нагота, если на нее смотреть в упор, без памяти о том, какое отношение ты к ней имеешь; без любви, заставляющей видеть не глазами, а сердцем... Я опять не о том - сносит в сторону. Все же попробую объяснить это "мерцание" - свет подлинного искусства, хоть и слабый, который здесь есть.

Старый друг мне рассказывал, как его маленькая дочка, когда он увлекался разговором и начинал вести его чересчур артистично в ущерб искренности, вдруг подходила, начинала тормошить, ничего для себя не прося, сразу отходя, если он возвращался в обычное состояние; если же он так расходился, что не замечал ее, - плакала... Когда он стал обращать на это внимание друзей, девочка заметила, что ее хвалят, стала подходить чаще и невпопад, "и я понял, что это уже не работает" - так он закончил свой рассказ.

Художественность прозы, о которой речь, наверное, сродни тонкой тревоге потерянного контакта, неявной боли отторжения неродной для литературы ткани документального повествования. Боль и тревога сразу же исчезают, когда в такое повествование проникает прием - к примеру, метафора: контакт вернулся, он "ожиданный" - литературный; а для чего же нам головы морочили, изображая "факт", пытая нас током оголенной действительности? А на поверку получается, что ради красного словца отца не пожалели: "трель в штанах", "жидкое золото"...

• Предыдущий выпуск