Послужной список поэта Владимира Гандельсмана обширен и выдает его двойную прописку: из шести книг его стихов (собрание принадлежащих Гандельсману переводов Томаса Венцловы, выпущенное в прошлом году ОГИ не в счет) две вышли в Америке. Недавно питерский "Пушкинский фонд" выпустил новый, уже седьмой по счету, поэтический сборник Гандельсмана "Новые рифмы". Однако значительную часть жизни поэт проводит не в родном Питере, а в Нью-Йорке. В шести часах езды от Большого яблока, на русском симпозиуме, о котором уже писал РЖ, мы и познакомились с Володей.

Организаторы симпозиума устроили вечер Гандельсмана и Дмитрия Бобышева. Вечер начался в студенческом кабачке, но срифмовать происходящее с чтениями в знаменитой "Бродячей собаке" не вышло: американские студенты вели себя слишком шумно, и Гандельсман попросил о месте потише. Его стихи и в самом деле вопиют о тишине, о чутком вслушивании - они построены на тонких перепадах интонаций, хрупчайших звуковых переходах, в них живут вещи и образы из такого дальнего прошлого, что не то, что громкий звук, неосторожный взгляд может их смять и разрушить...

Наша беседа началась по пути на вермонтовское горное озеро фантастической красоты, и продолжился много дней спустя, по электронной почте.

Русский Журнал: Расскажите немного о себе. Вы родились в Питере? Где Вы учились? И как вдруг начали писать стихи?

Владимир Гандельсман: Я родился в Ленинграде, в 1948 году. Учился в ЛЭТИ им. Ульянова (Ленина), который, браво поигрывая аббревиатурой, прикидывался то Эстрадно-Танцевальным (там, кажется, зародился КВН), то Электро-Техническим. Для меня он был укрытием от армии и сбывшейся мечтой родителей, видевших сына простым инженером, без пошлой добавки "человеческих душ".

Рифмовать начал лет в 13-14, возможно, из подражания другу: он рисовал и в том же альбоме что-то записывал, и этот альбом меня завораживал. Как выяснилось позже, друг шел в обратном направлении и стал инженером.

РЖ: Кто для Вас был образцовым поэтом (поэтами) тогда и теперь?

В.Г.: Классе в десятом я впервые прочел Пастернака. "Весна, я с улицы, где тополь удивлен, где даль пугается, где дом упасть боится, где воздух синь, как узелок с бельем у выписавшегося из больницы..." И многое другое. Ничего более невероятного я с тех пор не читал. Назвать образцовым Пастернака не могу, но тем не менее он - самое потрясающее поэтическое событие моей жизни. Которое продолжается.

РЖ: Вы оказались в Нью-Йорке в 1990-х? Это была случайность или сознательный выбор?

В.Г.: В 90-х совершенно случайно мне предложили небольшие деньги в обмен на русский язык в Вассар-колледже штата Нью-Йорк. Город-герой Ленинград к тому времени мне не предлагал ничего интересного, более того, он даже не пытался откупиться деньгами за свое равнодушие. Затем контракт кончился, но семейные обстоятельства сложились так, что ныне я живу и в Петербурге, и в Нью-Йорке.

РЖ: Как поэт может жить без своей аудитории?

В.Г.: Мое поколение прожило без "аудитории" 25 лучших лет жизни, тех лет, когда признание и успех могут осчастливить, потому что вы молоды. Сейчас это не имеет значения, тем более, что несколько слушателей-читателей всегда есть.

РЖ: Ваш новый сборник назван "Новые рифмы" - с одной стороны, очень скромно, с другой - напротив, весомо - новые же. Новые по отношению к кому, чему?

В.Г.: Во-первых, "Новые рифмы" - потому что просто новые стихи. Это "скромная" составляющая названия. Во-вторых, "Новые рифмы" - потому что в сборнике есть рифмы, и их довольно много, которых прежде в русской поэзии не было. Это, если говорить в Вашей терминологии, "весомая" составляющая. И, в-третьих, "тайная" составляющая - "Новые стихотворения", - так называется книга Рильке, поэта, которого перечитываю с юных лет и которому таким косвенным образом шлю привет.

РЖ: Есть ли мнения по поводу нескромной "весомой" составляющей?

В.Г.: Конечно. Любой Маршак и, в частности, наш питерский, вам скажет, что так рифмовать нельзя. И уже сказал. Он же, кстати, благополучно печатавшийся все советские годы, упрекнул заглавие моего романа в стихах "Там на Неве дом" в "советскости", не подозревая, что это начало пушкинской строки: "Там на Неве-дом-ых дорожках..." Какое отсутствие слуха и каков бес! Что у собратьев по перу могут вызвать ваши новшества? Кроме раздражения и зависти?

РЖ: В сборнике все реалии - российские, питерские, Америка Вас не задевает (оттого и не отпечатывается в стихах)? Или это просто подбор стихотворений, в других стихах есть и Америка?

В.Г.: Вероятно, в предыдущей книге "Америки" было больше, в смысле деталей быта, городского пейзажа и пр. Почему - не ведаю. С другой стороны, там не было глубинного влияния английского языка на звучание русской речи, - это касается, быть может, и появления новых рифм. Жизнь в другом языке имеет замечательные преимущества, раскрепощая и одновременно обогащая Ваш родной язык, создавая энергию дополнительной пристальности и страстности по отношению к нему.

РЖ: В "Новых рифмах" ни одного любовного стихотворения, что для всякого лирика - почти невероятно. Ваш комментарий.

В.Г.: Неужели нет? Майя, это хорошая новость и верный признак того, что поэту есть что сказать. Я от себя такой последовательной существенности не ожидал...

РЖ: Каков Ваш нынешний образ жизни?

В.Г.: Читаю, пишу, перевожу. Пытаюсь "удержать" при жизни издательство "ARS-INTERPRES", которое выпустило пока четыре книжки современной американской поэзии на двух языках. Все четыре поэта русскому читателю неизвестны или почти неизвестны: Имон Греннан, Луиза Глик, Фредерик Смок и - только что - Энтони Хект, выдающийся старейшина американской поэзии и, между прочим, один из лучших переводчиков Бродского на английский.

РЖ: Как он, Нью-Йорк? Вы сказали о том, как полезно быть в чужой языковой среде. А чем еще одаривает Америка? И чего в ней не достает?

В.Г.: В Нью-Йорке нарушены права человека на тишину. Это свойство большого города вообще, но здесь любое явление умножается на десять. Все орут. Все непрерывно говорят по сотовым телефонам, как будто сейчас наступит конец света и надо сказать что-то последнее и важное. На самом деле человек идет по магазину, выбирает продукты и по телефону советуется с женой, что купить. Сумасшедший дом, в котором однако блюдется неприкосновенность личности и физического пространства вокруг: никто не подойдет, не одернет, тем более - не ввяжется в драку. В России, по-моему, с правами человека (раз уж я ненароком заговорил именно о них) все в порядке: невозможно нарушить то, чего нет.

Но вообще, если бы не дай Бог я был законодатель, я запретил бы изъясняться в терминах: Россия, Америка, народ... В этом есть большая ложь. Один мудрец сказал: никто не приносит столько вреда своему народу, как тот, кто непрестанно помышляет о его судьбе и одержим добрыми деяниями по его адресу. По адресу, добавлю я, довольно неопределенному.

РЖ: Вы можете о себе сказать: "я люблю эту страну". Или ту, неважно...

В.Г.: Сказать: я люблю Америку, - что это значит? Или: я люблю Россию. Чушь. Мы любим нескольких человек и какое-то место жизни, не имеющее отношения к государству. Один герой одного американского романа, когда его спросили, любит ли он Америку, ответил весьма остроумно: недвижимость меня не возбуждает.

РЖ: У Вас есть ощущение, что Вы принадлежите какой-то поэтической школе? Или Вы сами по себе?

В.Г.: Поэтические школы, наверное, кончились в начале прошлого века. Если же Вы имеете в виду "ленинградскую" школу, то я ее не заканчивал. Есть такая интеллигентская манера писать стихи для интеллигентных барышень, либо манера этих барышень писать стихи, скажем, об архитектуре Петербурга и ахать, - вероятно, это и есть "ленинградская" школа: взяться за ручки и пойти вдоль Фонтанки, посасывая какую-нибудь метафизическую конфетку. Я не мог принадлежать этой "школе" хотя бы потому, что моим кумиром был поэт московский.

РЖ: Мне кажется, Ваши ранние стихи были более предметны и конкретны, полны осязаемых деталей, а теперь этого меньше, Ваша поэзия становится все более умозрительной, философской, это так? Как Вы менялись, как Вы сами это чувствуете?

В.Г.: Возможно, Вы правы. Но не мне судить. Я стараюсь в зеркало не засматриваться. Как это происходит? В какой-то момент вы теряете чувство слова, и это означает, что солнце переместилось и вам следует поменять угол зрения. Иначе говоря, как-то изменить свое существование, чтобы не утратить ощущения феноменальности жизни.

РЖ: У Вас нет ощущения, что время поэзии на сегодняшний день прошло?

В.Г.: Наоборот, проходит сегодняшний день, но не время поэзии. Говоря абсурдно, чтобы такое ощущение - преходящести поэзии, - появилось у поэта, он должен умереть.

Беседовала Майя Кучерская